Будешь ты реять На хоругвях пунцовых. Свет золотой! Праматерь любовь! Март открыл глаза и увидел, что люди, слушающие его там, внизу, стоят на коленях, склонив перед ним головы. Все как один. [1] Здесь и далее - стихи В.Короткевича, перевод автора. Вместо эпилога. Крево, Мядзининкай, Лишкява. Замок Ургале. Ургале, Лишкява. Начало мая 1909 года. На какое-то короткое мгновение он все-таки задремал и очнулся от шороха шин по мокрой брусчатке. Распахнул рамы – темнота, размытые пятна фонарей теряются в негустых еще кронах лип, последние капли дождя с тяжелым стуком ударяют в жестяной подоконник. Ветер принес запах черемухи – ледяной, горький, отрезвляющий. Здесь, в заставленных старомодной тяжелой мебелью комнатах тесной квартирки под самой крышей, было тихо, пахло книжной пылью и растопленным свечным воском, молодой листвой и еще чем-то неуловимым – может быть, духами, — но ясно выдающим присутствие женщины. Квартира принадлежала Юлии. Она купила ее давным-давно, в те самые замечательные годы, когда ее театральная карьера пошла в гору. Две небольших комнаты: одна, с огромным балконом, где всегда было темно от разросшегося дикого винограда, выходила во двор, другая – в тихий переулок, в Крево полным-полно таких узких улочек, где время, кажется, остановилось навсегда, где над охряными черепичными и серыми гонтовыми крышами взмывают колокольни храмов, и синий клочок неба в узком колодце между домами похож на протаявший ручей, где хлопанье голубиных крыльев превращается в канонаду, а по утрам так сладко пахнет сдобой из соседнего окна и свежевыстиранным бельем. Анджей любил этот дом. Несмотря на то, что прожил в нем, от силы, полгода. Он как-то сразу понял, что это единственное на свете место, где можно быть самим собой, где ты никому и ничего не должен, и от тебя самого никто не потребует ничего, что превыше твоих сил. Или где-то на грани этого. Здесь рассохшиеся половицы скрипят при каждом шаге, даже толстые ковры не могут смягчить их воплей. Здесь зимой на подоконниках вырастают синие снежные сугробы, и мир перестает выглядеть настоящим. А когда утихают мартовские капели, когда наконец просыхает перед майскими грозами небо, здесь можно сидеть на широком подоконнике ногами наружу, прихлебывать из огромной кружки обжигающий чай и смотреть, как медленно угасает над крышами закат. И совершенно не думать, что кто-то может увидеть снизу твои босые пятки и ошалеть от такого проявления человеческой наглости. Плевать, что за всю зиму Анджей видел эти сугробы от силы раз пять, но в один из таких дней было рождество, и приехавший ради праздника вместе с ним в столицу Яр притащил нвесть откуда огромную, в потолок, елку. И были извлечены с антресолей картонные коробки с хрупкими и слегка поблекшими от старости игрушками и блестящей мишурой, и Юлия вдруг испекла рождественский пирог – с пряностями и цукатами, самый настоящий, который может храниться до пасхи и не то что не утратить аромата, а даже и не зачерстветь. Ей было уже тяжело возиться на кухне, и Яр вызвался месить тесто, а она сидела в кресле, которое специально для нее Анджей притащил из спальни, и командовала… Они могли бы жить где угодно. Да хоть в герцогской резиденции – в Мариенбурге или в Крево. Но Юлия сказала, что жить она будет дома. И посмел бы кто с ней не согласиться. Перечить женщине в тягости и так-то грех и стыдно, а уж тут и вовсе выглядело святотатством. Впрочем, один раз Анджей все же попытался. Когда предложил ей рожать в градской больнице. У него была тысяча самых весомых, самых убедительных аргументов. Начиная от того, что последние месяцы беременности давались Юлии невыносимо тяжело, и Анджей, да и все остальные, попросту очень уж беспокоились и за будущую мать, и за младенцев. И заканчивая тем, что это не просто – дети. Вот и вчера Анджей вновь пытался уговорить Юлию сдаться на милость врачей. Ему было совершенно наплевать, что это против обычаев и обрядов Райгарда. В конце-концов, речь идет о женщине, которая дорога ему больше жизни, и о его детях… да, так и никак иначе, и до конца своей жизни он не будет даже задумываться о том, какой ценой и чьими усилиями они оба ему достанутся. Он пришел к Юлии вечером, когда небо за одетыми юной листвой кронами лип и тополей угасало последним золотом. Юлия сидела у окна, в кресле-качалке, завернувшись в шерстяную шаль с длинной бахромой. — Может быть, ты все-таки передумаешь? – спросил он, присаживаясь рядом на пол и обнимая ее колени. — Если ты действительно хочешь, чтобы князь Райгарда родился в затрапезной больничке, то пожалуйста, милый, я готова. — Честно говоря, мне наплевать, где именно это случиться. Но всем нам было бы спокойнее, если бы рядом с тобой был хотя бы один лекарь. — Лекаря ты можешь привезти и в Ургале, — возразила Юлия невозмутимо. Глаза ее, обращенные внутрь себя, были темны. И она улыбалась – спокойная, как Матка боска на древней иконе, которую он видел там, на Валмиере, в старой церкви с затравелой, как холм, крышей. – Ты же знаешь, милый, что ни мы с тобой, ни лекаря, никто вообще – ничего не решают. Что случится – то и случится. Отвези меня в Ургале. Я буду рожать там. И… мне кажется, что так будет правильно. Немногим позже, когда уже сделалось почти темно, она позвала из спальни – голос был слабый, болезненный. Он примчался тут же, застыл на пороге спальни с перекошенным лицом. — Что?.. Уже?! В спальне было полутемно, горела укрытая платком лампа, по стенам разбегались цветастые причудливые тени. Юлия полусидела в подушках, обнимала обеими руками огромный живот. — Пожалуй, было бы хорошо, если бы ты позвонил Яру. Мне кажется, что осталось совсем недолго. И вот теперь он сидит перед распахнутым окном и слушает ночь, и ждет, когда зашуршат по брусчатке шины, и свет фар разгонит влажную тьму. Он тысячу раз пытался представить себе, как это будет. Что он испытает, когда все случится. О чем станет думать, чего страшиться. Как будет мерить шагами больничный коридор или сидеть на кушетке в томительном ожидании. Или, наоборот, как укроется в самом дальнем покое герцогской резиденции в Крево – почему-то ему казалось, что это будет Крево, — только чтобы не слышать криков роженицы. Он бы сидел рядом с ней, он бы ни шагу не ступил от ее постели, если бы хоть кто позволил. Но он и вообразить себе не мог, что это будет Ургале. Руины, сорные травы и воронье. Что она задумала, сумасшедшая, невозможная женщина?! В суете, в скомканных разговорах, в тягостном ожидании этой ночи ему совершенно некогда было подумать о том, что он станет делать, когда все закончится и наступит время ему, именно ему исполнять свой страшный долг. Каково это, и что думали и чувствовали те, кто был до него. Стах Ургале не в счет, мало ли мерзавцев на свете… Наверное, это благо, что сейчас все мысли о другом – иначе он просто рискует сойти с ума. Звонок в дверь вывел Анджея из оцепенения. — Там опять дождь, — вместо приветствия сказал стоявший на пороге Яр. Сосредоточенный и злой, он смотрел на Анджея исподлобья, и с табара его на выложенный плиткой пол на лестничной клетке текли просто потоки воды. – Не знаю, как поедем. Вниз она сойти сумеет? Найди ей какой-нибудь плащ, там просто потоп… Анджей молча пожал плечами и ушел в глубину квартиры. *** За дальними крышами, где-то, наверное, над самой Кревкой, глухо ворчало и вспыхивало бледными зарницами светлеющее небо. Дождь стоял сплошной стеной. Юлия, завернутая в брезентовый армейский плащ, выглядела как кукла. Кокон бабочки с бледным, удивительно спокойным лицом. Как будто она знала что-то такое, о чем он, Анджей, даже не подозревал. Впрочем, оно так и было – не только в это дождливое утро начала мая, а всегда. Он всегда слишком мало доверял ей. Даже сегодня, когда думал, что у нее не достанет сил сойти вниз по лестнице. Но когда он попытался взять панну Бердар на руки на пороге квартиры, она посмотрела на него укоряюще и спокойно и твердо отказалась. — Ты думаешь, будет лучше, если мы вдвоем навернемся со ступеней? Он видел, что ей тяжело даже стоять. Но так или иначе – панна Бердар сошла вниз по лестнице сама, хотя и останавливалась едва ли не на каждой ступени. Единственная малость, которую она себе позволила – это опереться на руку Анджея и не возражать против того, чтобы Яр шел сзади, следя за каждым ее шагом. Уезжать не хотелось. Уезжать было необходимо. Лужи вспухали быстрыми, веселыми пузырями. Одуряюще пахло мокрой листвой. Яр раскрыл над Юлией огромный черный зонт, и она зачем-то некстати вспомнила Омель почти год назад, стылую апрельскую слякоть, вокзал, оскаленное лицо Пасюкевича, обещавшего с такой неколебимой уверенностью им всем небытие и навье царствие без конца времен. За все это время Юлия ни разу не задумалась о том, что с ним сталось после Койданова поля. С ним и со всеми остальными. Те, кому суждено было уцелеть, уцелели, память о них никуда не делась и будет жива столько, сколько ей отпущено. И нет, Юлии совсем не хотелось знать – ни тогда, ни тем более теперь, — каково это, когда тебя, в полном рассудке и даже во здравии, насколько это применительно говорить по отношению к уже, в общем-то, не вполне живому человеку – когда тебя медленно, неумолимо глотает тьма. Та самая, которой, как тебе думалось, ты сможешь повелевать. Каждый пожинает то, что посеял. И нет никакой нужды гадать над тем, что же двигало сеятелем. … вот уже и секира при корне древ лежит. Всякое древо, не приносящее доброго плода… невыносимо знать заранее, когда, в какой момент жизни коснется твоей собственной шеи неумолимая чужая сталь. И гадать, шумят ли вокруг тебя деревья из той рощи, которая упадет под этой секирой, тоже бессмысленно. Тогда вся жизнь превращается в ожидание конца. Что мне делать, господи милосердный, я плохая прихожанка. Я не усердна в вере, я не прихожу в храм не то что каждое воскресенье – не во всякий Сочельник я вспоминаю о том, что ты существуешь, господи. Я не чувствую, что длань твоя простерта надо мной. Точно так же не ощущаю я и целящих в меня стрел Пяркунаса, хотя, наверное, эта угроза всяко ближе ко мне, чем твоя любовь и твой гнев. Но о нем я думаю реже, чем о тебе. Ничего не попишешь, я так выросла, меня так учили, это въедается в кровь гораздо прочнее, чем все, что бывает с человеком после детства. Я верую в двух богов, я люблю двоих мужчин одновременно, и дети мои будут – от разных отцов. Ничем из этого я не готова пожертвовать. Двуличная стерва. Но не лживая, нет. Начисто лишенная страха смерти. Но за все эти годы Юлия слишком хорошо выучила, что смерть – самое малое, чего на свете стоит бояться. Она совершенно точно знала, что не умрет. Во всяком случае, не теперь. То, что стоит за Чертой, не посмеет коснуться ее даже дыханием – до тех самых пор, пока оттуда, из безвременья и седого тумана, глядят на нее глаза Марта. Это Анджей, Яр и все остальные могут думать, что все закончилось. Но она-то знает, что ее личный ад только начинается. Потому что ей нечего противопоставить Райгарду, этой древней махине, требующей, чтобы она сама, добровольно, отдала ей собственных детей – сначала одного, сразу, а потом и другого. Это не господь, у которого можно вымолить прощение. Яр повернул в замке зажигания ключ, негромко заурчал мотор. Машина медленно обогнула клумбу у подъезда и нырнула в арку. Обернувшись назад, Юлия увидела в дождевой пелене Анджея – он так и стоял у подъезда, опустив раскрытый зонт. Струи воды катились по его лицу, струи воды бежали по оконному стеклу, превращая мир в расплывчатый зыбкий морок. Потом авто повернуло на бульвар, понеслись вперед дома, улицы и мокрые деревья, и ничего не стало. *** Когда он пересек Черту, был глухой рассветный час, наполненный дождем и туманом. Старые яблони в больничном саду клонились ветвями до самой земли, нераскрывшиеся бутоны соцветий казались серыми и будто светились во мгле. Это было так похоже на то, что обыкновенно можно увидеть там, за Чертой, что еще несколько мгновений Анджей стоял, закрыв глаза, убеждая себя, что мир вокруг – живой, и сам он тоже. Казалось бы, довольно времени прошло, чтобы можно было перестать… не бояться, нет, как можно бояться, например, одной из многих комнат собственного дома… но всякий раз, оказываясь за Чертой, он ощущал невыносимую тоску, до головокружения, до привкуса крови во рту, как бывает, когда тебя медленно засасывает трясина. Кругом зеленый лес, птички, яркая ряска по поверхности болотного «оконца», синие стрекозы трещат крыльями над камышами у берегов, где чистая вода и течение, и синее небо, и сосны уходят в него мохнатыми верхушками – а тебя уже все равно что нет. И не было никогда…