– Давай, но пойдем в темную зону на границу секторов, а то накроет проверка, и спалимся. Я больше на нашей губе сидеть не хочу. – Никто не хочет. Идем. Поправив автоматы, висевшие на груди, часовые прошли к возвышенности, внутри которой были закопаны цистерны с бензином, соляркой, стояли бочки с маслом, антифризом. – Самое то, – проговорил Абитян. – Тут нас от подхода к посту не видать, а в лесу людей нет. Они прикурили, по привычке пряча сигареты в ладонях, чтобы огоньков не было видно. Им и в головы не приходило, что за их действиями, лежа в кустах, у заграждения из колючей проволоки, внимательно наблюдали двое мужчин, один из которых держал в руках мощные кусачки. У обоих из голенищ сапог торчали рукоятки ножей. Абитян закашлялся прогорклым дымом дешевых сигарет, пришел в себя и проговорил: – Скоро лето, а там сто дней до приказа – и домой. – Целых полгода. – Грибов вздохнул. В небе появились мелькающие огни. Где-то высоко летел самолет. Часовые подняли головы, и Абитян крикнул: – Дембель давай! Ефрейтор осадил его: – Что орешь? А если проверка? – Положено. – Не ори. – Все одно – дембель давай! – Давай! – проговорил Грибов. Эта привычка укоренилась в армии давно. Деды, старики, прослужившие больше полутора лет, видя все летящее и движущееся, кричали эту фразу. Глупо, конечно, но так уж повелось. – А ты уверен, что жена молодая тебя дождется? – спросил Абитян. – Уверен. – Сержант из третьего батальона тоже уверен был. А поехал в отпуск, увидел, как живет его вторая половина, приехал обратно в полк и повесился. Спрашивается: на хрен только возвращался? Вешался бы дома. – У него, может, другая причина была. – Нет, пацаны говорили, из-за жены он. Она без него загуляла. – Ты зачем мне это говоришь? – Да просто так. Это дурь, Юрок, жениться до армии. Скажи, на какой хрен ты это сделал? Отслужил бы сперва. Ефрейтор шмыгнул носом и сказал: – Надо было расписаться. – Чего это? Меня никакой силой не заставишь. – Залетела она как раз за месяц до призыва. – Оп-па, так ты ее окучил, и она забеременела? – Угу. Отец у нее из зоны не вылезал, а тут был на короткой передышке. Узнал он, что дочь беременна, явился к нам домой и сказал мне: «Оторвать бы тебе, поганцу, голову, да поздно. Но если не женишься, то прибью. Он так и сделал бы. На него уже было заведено дело. Терять нечего. А Лидку, дочь свою любил. Мать бил чем ни попадя за любую провинность, дочку же лелеял. Ограбил кого-нибудь – лучшее ей. Вот и женился я». – Это что, получается, что насильно тебя женили? – Нет, Лидка девка хорошая, в мать пошла, душевная, скромная. Полюбил я ее. – Ну, если так, то понятно. Это когда у тебя ребенок родиться должен? – В начале ноября. Абитян вновь вздохнул: – Жаль, что так. Чего ты ей ребенка пораньше не заделал? Тогда родила бы в сентябре. Тебя раньше всех отпустили бы. – Или посадили бы. Ей тогда только исполнилось восемнадцать лет. – Понятно. Короче, вы оба залетели. Грибов затушил сигарету, каблуком сапога вмял окурок в песок и спросил: – А у тебя в Ереване осталась девушка? Абитян довольно усмехнулся: – И не одна. Лейла, Нубар, Мариам, еще пара девчонок из класса. – Куда тебе столько? – А ты заметил, сколько писем мне приходит? Считай, каждый день, то одна пишет, то другая. Я на политзанятиях им ответы строчу как под копирку. Ты, мол, у меня одна-единственная, вернусь – погуляем. – Но есть кто-то, к кому у тебя хоть симпатия имеется? – Знаешь, Гриб, они все мне симпатичны. Получше других будет, пожалуй, Лейла. Вот приеду домой и разберусь. Вообще-то у нас в селах строго девчонок держат. Могу сказать, что каждая из них ждет меня. – А ты бросишь, как приедешь? – Посмотрим, может, женюсь, а то и нет. Рано решать, когда еще полгода службу тащить. Ефрейтор вдруг насторожился, посмотрел в сторону ограждения. – Ты чего, Юрик? – спросил Абитян. – А ты ничего не слышал? – Нет. – Наверное, показалось, может, зверушка какая. – Да говори ты толком. – Вроде как кусты за проволокой шевельнулось. – Это у тебя в штанах шевельнулось, когда ты про девушек моих услышал. – Да иди ты!.. – И то верно, пойдем на свет, что-то мрачно тут. Часовые вышли прямо к границе сектора. Здесь территория кое-как освещалась одним прожектором. Когда Обухов неосторожно поменял положение и задел рукой ветви, Корнин показал ему кулак. Обухов тихо прошептал: – Я чего, виноват? Не видно ни хрена. – Привыкай. – Некогда привыкать, Сиплый. Гляди, пацаны к светлому месту пошли. Теперь можно подползти к проволоке. Корнин кивнул: – Давай, время уже подыхать этим парням. Бандиты подползли к ограждению, и Корнин сказал подельнику: – Обух, режь нижние ряды проволоки.