Брат жарил «добыч» над огнём в топке плиты, и целыми, без соли, отправлял жаркое по месту назначения. С костями. — Какие у воробья кости? Или родственник видел во мне сытого и не считал нужным делить «добыч», но вкуса мяса весёлой и живой птицы мира так и не узнал. И счастлив. — Что видим, беся? Женщина с херовой памятью по заказу всплакнула о съеденных воронах, редактор орнитологии дубом просматривался, и пропустил плач первым сортом. — Не только в орнитологии дубиной редактор выглядел, но не учитывал мнения зрителей, уцелевших в древних военных проделках. Редактора и простить можно: где он, а где война? Нужно было что-то к дате выдать — вот и выдал, Кто станет проверять редактора, имя смельчака и безумца? Кто усомнится в супе из ворон первого оккупационного месяца? За первым месяцем шёл следующий, не лучше и без надежд, и не мимо дома, а в дом, селился и говорил: — Мама, кушать хочу… Оккупационные месяцы добротой не славились, и второй месяц был голоднее первого. Или не так? Не слышу грустной повести о житии во втором оккупационном месяце после закрытия охотничьего сезона на ворон. — Подробностям места в газете не нашлось… — Сколько сегодня редакторов способных разобраться в ляпах прошлого? Мало, потому враньё о питании воронами живёт непререкаемой истиной. Продолжай… — «…дров не было, забор, огораживающий сад, разобрали на дрова чужие люди…» — Как вредит многословие! — В чём? — Ну, как же! Чего гнилой забор вспомнила? Ответ: «чтобы заборами закрыть основные бедствия прошлого, обычай уголовного мира: малым преступлением прикрыть большое» Утащили чужие люди забор — туда забору и дорога, кому-то польза была, на заборе какое-то варево приготовили… Разве не «христиане» вы? Разве чужое, иноземное учение не призывает «возлюбить ближнего своего, как самого себя»? А за компанию — возлюбить и «дальнего»? Оказать помощь? Принести кому-то радость старым, ветхим забором? Малостью? Видел тот забор, его и «забором» грешно назвать: гнилое сооружение, символ границы между участками земли частных домов. Нам бы выжить — а там новый забор поставим! И как понимать «чужие люди»? Кто эти «чужие люди»? Немцы? В оккупацию «чужими» могли быть только враги, а все прочие были «своими, родными и близкими «совецкими» Нет ясности в вопросе о унесённом заборе ни для неё, ни для редактора: кто забор на дрова утащил? — обида за украденный забор шесть десятков после победных лет тяжко давит память вспоминальщицы и не собирается покидать. — Допустимо, если г-н редактор, понимая нелепость древних страданий в нынешнем изложении, умышленно запустил в печать «заборный» абзац? Если так — большего врага прошлому, чем редактор губернского издания не найти! — Интересно рассуждаешь! Родичи мечтали отправить забор в свою печь, а «чужие люди» обошли на повороте! Две равные весом обиды, из кои одна «от своих», крепче всей вражеской оккупации. Как жить после кражи забора «своими»!? — В одном не соврала тётя, готов засвидетельствовать показания плакальщицы: в утробы отопительных устройств уходило всё, что соединялось с кислородом воздуха с выделением тепла, и не было нужным на тот момент. — Понятно! Каждый из вас чем-то откупился от войны: она — страхом «чуть не застрелили» и жалостью об украденном заборе, ты — иной монетой. Вы, абсолютно каждый, чем-то заплатили войне, никто не получил прибыли. — О каких «прибылях» речь? Кто-то и получил крупную прибыль, факт, но не всем дано знать о владельцах прибылей и размерах. — Далее: «…мы жили в шестиметровой комнате вчетвером, а в остальных комнатах нашего дома господствовали фашисты…» — «Господствовали фашисты…» — кто сказал шестилетней девочке, что пришлые «фашистами» зовутся, из каких газет сведения вычитала? — Все солдаты Вермахта, как один квашисты? В иных странах и народах слово «дом» представляется красивым внешне и удобным в проживании внутри, а называть хижину страдалицы «домом» преувеличение. Хижина отпраздновала столетие в средине двадцатого века, пребывает в звании «халабуда», или «старьё-гнильё». Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем никакими колдовскими действиями лучших магов и волшебников «халабуда» плакальщицы не превратится в подобия жилищ оккупантов, что и есть причина грусти. Тётя, утри слёзы и признайся: было где «господствовать» пришлым? Не вынуждай повторяться: на то время все дома в районе станции пребывали в звании «старьё», их строили в одно время с прокладкой «железки», а это было сто лет назад. В районе станции проживал рабочий люд, пролетарии, а каких дворцах и когда проживали пролетарии? Повторюсь о себе: советская власть не позволяла шиковать, а чтобы пролетарии напрочь забыли поговорку «поменяли кукушку на ястреба» — постоянно напоминали кто они такие: — Вы не буржуи и не капиталисты, вы гегемоны, а потому довольствуйтесь малым, а кто недоволен малым — того лишать последнего! — Большего вранья, чем «власть трудящихся» не бывает. — Чего так? — На властвование нужно свободное от забот о куске хлеба время, а когда оно было у трудящихся? Властвовать удел владык и бездельников» — и без паузы, противным тоном, бес затянул: — «Бо-о-же-е царя храни-и-и, си-ильный, держа-а-авный, властвуй!» — слабо, неубедительно молились подданные за батюшку царя… — …или небесный телеграф плохо работал и молитва не дошла. Потому и зовутся «трудящимися», что могут только работать. Пчёлы мёд собирают, нет у них политиков, а у двуногих и прямоходящих «политического» добра сверх меры… — … и впредь изменений не ожидается? Так? — Так. Что видим: живёт человек без просвета и надежды на лучшее житьё, и потому-то всякое улучшение, редкое и мизерное, грошовое, кое на него бросают сверху, принимается за великое благо, а в иные моменты — и «полным счастьем»! Рабоче-крестьянское счастье царило в поделенных на комнатушки просторных монашеских кельях. Келья на одну монахиню, не страдающую клаустрофобией — да, простор, норма, но половина кельи для пяти душ — этому в Европе нет названия. Опять-таки: что трудящимся хоромы, на какие средства содержать? Чем обогревать в зиму? Дай рабочему простор — так он возомнит о себе и потребует большего! И чёрт знает, во что обойдётся это самое «большее»! Какие балы закатывать, кого принимать? Скромность, скромность и опять она. И нашу келью не миновал делёж: в отгороженной части проживала тётушка, старшая сестра матери, удумавшая от налётов Люфтваффе спасться на картофельном поле невдалеке от стен монастыря. Родить идёю половина дела, или четверть, а довести рождённое до сознания масс, и чтобы массы приняли идею одного гения и «всем сердцем уверовали» с отказом от собственного соображения — талант нужен. У тётки он был. В тёткиной половине постоем проживали двое солдат Вермахта, и проживание иностранцев под определение «господское» не подходило. Негде было показывать «господство»: туалет во дворе, а по воду ходили к водоразборной колонке за пару сотен метров от кельи. Тётушка квартирантов «фашистами» не называла. Пояснения появились позже, а уверенности, что пришлые были поголовные фашисты у старушки нет и до сих пор, но знать о «фашистах» обязана. Подтасовка и «благая ложь во спасение». — Даровитая девочка тогда знала, что немецкие солдаты фашисты, а твоя старая тётушка, что проживала в другой половине кельи, отсталая и тёмная, жила рядом с фашистами и не знала, кто они такие. Забавный расклад наблюдается: фашисты были рядом — аборигены не знали о фашистах, прошло шесть десятков лет — фашисты воскресли и превратились в «ужас прошлого». У рассказчицы иначе: законные хозяева замерзали, и в одно время с ними «в остальных комнатах» мёрзли и «фашисты». Картина с распределением тепла выглядела так: комнаты, занятые солдатами отапливались, а комната уплотнённых советских людей представляла примитивную морозильную камеру. Далее страшнее: — Мама иногда пыталась собрать на помойке очистки картофельные, но офицеры очистки выбрасывали в туалет, чтобы нам не доставались» — более страшного эпизода и придумать трудно! «Туалет», разумеется, находился во дворе. Сооружения на отправление физиологической нужды во все времена бытия вашего «сральнями» именовались, а настоящий туалет есть место, где человеку предоставляется масса удобств. Книги авторов известных миру в комнате, а «удобства во дворе» Может, с туалетов начать, а труды графа Льва Николаевича оставить на «потом»? — Может, хватит доставать «сортирным» вопросом? — «…меня дважды пытались застрелить потому, что я, голодная, просила поесть…» — пережить два ложных «расстрела» не всякий мужчина выдержит, а ей «как с гуся вода»! Дети у отцов-матерей просят питания, а ты у кого просила питание? У врагов, и некому было объяснить ребёнку, что нельзя просить хлеб у врагов? И, как, давали враги что-нибудь, или вместо питания совали в лицо оружейный ствол? Шестилетней девочке автоматом в нос? Или «хотели застрелить», что воровала еду? — Много недоговорила «страдалица» — «Савецкая» натяжка всегда и во всём, «несокрушимая и легендарная», преданная «партейным установкам» Чем жить далее, если старые фальшивые установки приказали долго жить, а «преданность идеям революции» осталась? — Только «звериный оскал фашизма» мог грозить оружием шестилетней девочке! — Кто пукнул оружием: «страдалица», редактор? — Редактор. Все дети мира должны быть сыты, а если не так детей не следует выпускать в мир. И почему один голодный ребёнок смотрит в чужой жующий рот, ждёт и надеется на милость жрущего, а другой поднимает крик и требует питание, а не получив — начинает действовать? Почему молчишь, что лезла к столу с намерением схватить что-нибудь и убежать? Ври корреспонденту из молодых, авось, поверит, но мне врать не надо, сам оттуда. Понимаю, твой голод страшнее чужого. — Слёзы о прошлых картофельных очистках следует понимать так: у немецких офицеров иных дел, как только отслеживать процесс чистки картошки подчинёнными, не было? К чёрту военные действия и всё, что творится на востоке, главное хорошо очищенный картофель! Работу по очистке картофеля враг-мужчина, что естественно, поручил захваченной женщине с выплатой награды за труд, чортова немецкая мораль в любой обстанове не позволяла оставлять работу без вознаграждения. — На оснвании рассказов картошку чистили офицеры, потому-то и проиграли войну, а следовало заниматься прямыми обязанностями, но следить, как картофельные очистки окажутся в желудках аборигенов. — Неувязка проглядывает, и коли была установка сверху на «уничтожение славян» — чего заботиться о засорении желудков пищевыми отходами? Пусть все и враз гинут, или один за другим с малыми интервалами! — Это и была часть дьявольского плана по уничтожению коренного населения: уморить голодом! А картофельные очистки как-то могли продлить жизнь оккупированных «совецких» людей. — Учтены и помянуты умершие от голода жители блокадного «ленинграда», а сколько умерло народу от голода на оккупированной территории данные не приводятся. Или у них нет права быть учтёнными, как блокадники? — Нет. Обложенные врагом жители «ленинграда» продолжали оставаться «стойкими совецкими гражданами», а оккупированные теряли звание «савецкий человек» автоматически, и если до сего времени о умерших в блокаду свкрху призывают печалиться — оккупированных и умерших от голода не поминают. — Вывод? — Массовых голодных смертей оккупированных не было, но кто не позволял умирать привычное умолчание. — «Чуть не застрелили…» — хотели застрелить — застрелили, кому спрашивать с солдат за смерть девочки из аборигенов? Убитой больше, меньше — что с того? Время-то военное… Отчего враги не воспользовались «правом захватчика» и позволили домовладельцам жить рядом, почему не выгнали на улицу? «Холод сытого не берёт» — вопрос героине репортажа: — Как выжила, чем питалась два оккупационных года? Ни два дня, не две недели, а два года? Огородом при доме? Но огород нужно чем-то засеять и дождаться урожая, урожай за неделю не появлялся. Какие пищевые калории в огородной траве? Трава и есть трава, травою сыт не будешь… Вегетарианка? Кайся, чем добывала питание? — Мерзкий, нехороший, «провокационный» вопрос, но и ответы не лучше: «не помню, не знаю…» с отводом глаз в сторону. Знает, помнит, но в камеру не сказала, стыдно… всему городу стыдно рассказывать, чем добывали скудное питание вчерашние «савецкие граждане», и только отчаянные храбрецы (атеисты, не иначе) отвечали: — «Святым духом питалис!» — мать стирала солдатское бельё и получала за труд прокорм. И мыло, проклятое мыло, без коего борьба с вошью превращалась в пустое занятие. — Удивительное по живучести насекомое: нет вшей, не беспокоят, но подержите меня в недокорме пару месяцев — и паразиты появлятся как в сказке! Вшивое племя отравляло существование всем без учёта национальности, возраста и пола, национальная принадлежность вшей никого не трогала, оставалась суть «вшивая»: насекомые кусались, и паразитов следовало убивать доступными способами. Оккупированные женщины шли на стирку вражеского белья с тайной, понятной, святой и праведной мыслью: «кое-что из немецкого мыла и себе выгодаю». Тарифов и расценок на стирку не существовало, но за всякий труд у немцев принято платить и до сего времени. Матушка была поставлена перед выбором: «дедовы охоты на ворон, или стирать бельё оккупантам». Равнялась стирка вражеского белья измене родине ни в одном художественном произведении послевоенного времени ни сказано. — Принимать участие в избавлении врагов от паразитов есть тяжалейший и непростительный вид коллаборационизма. В массе враги были христианами и чтили новозаветную заповедь «труждающийся достоин пропитания». — Их следует на выучку к нашим работодателям пригласить, те бы в кратчайшее время избавили от христианской дури «труждающийся достоин пропитания».