Арестантки застыли на месте, пораженные этим зрелищем. Удивительно, но оно оказалось не самым удручающим из всего, что мы видели в лагере. Невеста, которую забрали прямо со свадьбы, разлучили с женихом и отправили в товарном вагоне в Освенцим… Это давало надежду. Значит, несмотря на то что творится в этой адской дыре, сколько бы евреев они ни изловили и ни поубивали, кто-то все равно остается на воле: живет своей жизнью, влюбляется, выходит замуж, полагая, что завтра неизбежно наступит. Главный лагерь в Освенциме представлял собой небольшое поселение. Тут были продуктовый магазин, столовая, кино и театральный зал, где выступали оперные певцы и музыканты, некоторые из евреев-заключенных, а еще фотолаборатория и футбольный стадион. Был спортивный клуб, в который могли вступить офицеры, устраивались матчи: к примеру, заключенные, которые были боксерами, молотили друг друга, а офицеры делали на них ставки. Алкоголь здесь тоже имелся. Офицерам выдавали какую-то норму, но, судя по тому, что я видела, иногда они складывались, чтобы выпить вместе. Все это я знала, потому что проходили недели, и гауптшарфюрер начал посылать меня по каким-нибудь надобностям в другие части лагеря. То попросит принести ему сигареты, то отдать белье в стирку. Я стала его Läuferin – девочкой на побегушках, которая исполняет поручения по необходимости. Иногда он посылал меня в «Канаду» – передать записки младшим офицерам, которые совершали обход, пока он работал в своем кабинете. Наступила зима, а с ней пришли холода, и я, отбросив предосторожности, стала делать, что могла, для Дарьи и других женщин. Когда гауптшарфюрер уходил в офицерский клуб или поесть в столовую и я знала, что его не будет довольно долго, то печатала записку на его личном бланке с требованием, чтобы заключенную А18557 – Дарью – привели на допрос. Мы с Дарьей спешили в кабинет, где по крайней мере полчаса она могла погреться, прежде чем возвращаться на работу в ледяные бараки «Канады». Были в лагере и другие привилегированные заключенные вроде меня. Встречаясь где-нибудь в поселке во время выполнения своих заданий, мы кивали друг другу. Наше положение считалось наилучшим: люди ненавидели нас, потому что нам жилось легче, но и ценили, так как мы облегчали им жизнь, добывая разные вещи: продукты, которые они ели, сигареты и спиртное, с помощью которых они подкупали надзирателей. За бутылку водки, стянутую Дарьей из чемодана в «Канаде», мне удалось выменять у работавшего в офицерском клубе заключенного кожуру от тыквы и немного лампадного масла. Мы продавили в кожуре пальцами восемь углублений, вставили в них фитили, сделанные из ниток, вытащенных из свитеров, и у нас получился подсвечник, чтобы отпраздновать Хануку. Ходили слухи, что одна еврейка, работавшая секретаршей у какого-то офицера в лагере, обменяла пару очков на котенка, который каким-то чудом уцелел и жил в ее бараке. Нас считали неприкасаемыми из-за наших покровителей – эсэсовцев, по каким-то причинам находивших нас полезными для себя. Для некоторых, вероятно, причиной был секс. Но недели превращались в месяцы, а гауптшарфюрер не прикасался ко мне – ни в гневе, ни из вожделения. Ему и правда нужна была только моя история. Время от времени он рассказывал какую-нибудь мелочь о себе, и это было интересно, я ведь и забыла, что не только у нас, заключенных, была другая жизнь до всего этого кошмара. Нынешний гауптшарфюрер когда-то хотел учиться в Гейдельберге – изучать классическую литературу. Он надеялся стать поэтом, а если не получится, тогда редактором литературного журнала. Он писал диссертацию об «Илиаде», когда его призвали сражаться за свою страну. Он совсем не любил своего брата. Я это видела по тому, как они общались. Когда шутцхафтлагерфюрер заглядывал поговорить с ним, я сразу съеживалась на своем стуле, будто хотела вообще исчезнуть. В большинстве случаев он меня просто не замечал. Я была для него пустым местом. Шутцхафтлагерфюрер много пил, а когда пьянел, становился злобным. Я это видела на поверках. Иногда гауптшарфюреру звонили по телефону, и ему приходилось идти в поселок и отводить своего брата в офицерские квартиры. На следующий день лагерфюрер приходил к нему в кабинет и говорил, что это из-за ночных кошмаров он так напился, что ему нужно пить, чтобы забыть увиденное на фронте. Полагаю, ничего более похожего на извинения он никогда не произносил. Но потом, словно это раскаяние было чем-то непристойным, начинал яриться снова. Он в гневе кричал, что он начальник женского лагеря и все должны ему подчиняться. Иногда эти вопли он сопровождал тем, что смахивал со стола все бумаги, опрокидывал вешалку или швырял о стену арифмометр. Интересно, знали ли другие офицеры, что эти двое – родственники? Удивлялись ли они, как я, что такие разные люди могли появиться на свет из одной материнской утробы. Одним из преимуществ моей работы было знание, когда начальника лагеря разберет ярость, так как вспышки неукротимого бешенства всегда, как по часам, следовали у него за приступами раскаяния. Я была неглупа и понимала: для гауптшарфюрера моя книга не развлечение, это аллегория, способ разобраться в запутанных отношениях с братом, в своем прошлом и настоящем, в том, что говорит совесть и как это сочетается с его поступками. Если один брат – чудовище, обязательно ли и второму тоже быть таким? Однажды гауптшарфюрер послал меня в поселок – взять в аптеке пузырек с аспирином. На улице валил снег, намело такие сугробы, что мои ноги в деревянных башмаках промокли. На мне была выданная в лагере роба, а еще розовая вязаная шапка и варежки, которые Дарья стащила для меня из «Канады» в качестве подарка на Хануку. Дорога, обычно занимавшая десять минут, растянулась вдвое из-за бившего в лицо ветра и колючего снега. Я забрала пузырек с лекарством и направилась обратно в кабинет гауптшарфюрера, как вдруг увидела, что дверь офицерской столовой распахнулась и оттуда вылетел начальник лагеря, нанося удар в лицо какому-то младшему офицеру. Верьте или не верьте, но в Освенциме были свои правила. Офицер мог ударить любого заключенного только за то, что тот весело взглянул на него, но не имел права убить его без причины, так как это означало, что он изымает из трудовой цепочки работника, вынимает шестеренку из огромного механизма, которым был лагерь. Офицер мог обращаться с узниками как с последними отбросами, мог оскорблять украинских надзирателей или капо, но ему было не позволено проявлять неуважение к другому эсэсовцу. Шутцхафтлагерфюрер был важным человеком, но наверняка есть кто-нибудь поважнее, кому доложат об этом происшествии. Я кинулась бежать, то и дело поскальзываясь на обледенелых дорожках. Щеки и нос у меня онемели от холода, но я неслась по лагерю, пока не оказалась у здания администрации, где находился кабинет гауптшарфюрера. Там было пусто. Я поспешила наружу и снова побежала, на этот раз в «Канаду». Гауптшарфюрер говорил с несколькими охранниками – указывал им на неточности в отчетах. – Простите, герр гауптшарфюрер, – пробормотала я; пульс бешено колотился у меня в ушах. – Можно поговорить с вами наедине? – Я занят, – ответил он. Я кивнула и отошла. Если я ничего не скажу, он не узнает, что́ я видела. Если я промолчу, шутцхафтлагерфюрера накажут. Может, даже понизят в звании или переведут куда-нибудь. И это определенно пойдет всем нам во благо. Ну, может быть, не его брату. Не знаю, что шокировало меня сильнее: тот факт, что я развернулась и решительно направилась обратно в сортировочный барак, или осознание того, что меня волнует благополучие моего начальника. – Простите, герр гауптшарфюрер, – тихо проговорила я, – но это дело величайшей важности. Он отпустил своих подчиненных и потащил меня наружу, ухватив за рукав. Ветер завывал вокруг нас, снег кружился вихрем. – Ты не прерываешь меня во время работы, это ясно? – (Я кивнула.) – Может, у тебя сложилось неверное впечатление, но приказы тебе отдаю я, а не наоборот. Я не допущу, чтобы мои подчиненные думали, будто я… – Шутцхафтлагерфюрер, – перебила его я. – Он устроил драку в столовой. Кровь отхлынула от лица гауптшарфюрера. Он быстро пошел в сторону поселка, а завернув за угол, пустился бежать. Я сжала пузырек с аспирином, так и оставшийся у меня в варежке. Побрела обратно к административному корпусу и вошла в кабинет. Сняла куртку, шапку и варежки, повесила их сушиться на батарею. Потом села и принялась печатать. Я работала все обеденное время. На этот раз чтение не состоялось, и дополнительная порция еды для меня не появилась. Гауптшарфюрер вернулся только в сумерках. Смахнул снег с шинели и повесил ее, нацепил на крючок офицерскую фуражку, потом грузно опустился за стол и сложил руки домиком перед лицом. – У тебя есть брат или сестра? – спросил он. Я посмотрела ему в глаза: – Была. Гауптшарфюрер кивнул. Он нацарапал записку на листе почтовой бумаги и сложил ее конвертом. – Отнеси это в кабинет коменданта, – сказал он, и я побледнела; я никогда там не бывала, хотя и знала, где он находится. – Объясни, что шутцхафтлагерфюрер заболел и не будет присутствовать на поверке. – (Я кивнула, надела робу, еще мокрую, варежки и шапку.) – Погоди! – раздался у меня за спиной голос гауптшарфюрера, когда я уже взялась за ручку двери. – Я не знаю твоего имени. И это после двенадцати недель работы на него! – Минка, – буркнула я. – Минка. – Он опустил глаза на бумаги, лежавшие на столе. Это было самое большее, на что мог пойти гауптшарфюрер, чтобы выразить мне свою благодарность. Больше он ни разу не назвал меня по имени. Вещи, изъятые из «Канады», отправляли в различные места Европы вместе с тщательно составленными списками, которые печатала я. Время от времени обнаруживались разночтения в документах и недостачи. Обычно в воровстве обвиняли заключенных, но, скорее всего, этим занимались эсэсовцы. По словам Дарьи, она не раз видела, как младшие офицеры суют разные вещи в карманы, думая, что на них никто не смотрит. Когда список не совпадал с содержимым отправления, звонили гауптшарфюреру. Он должен был наказать виновного, хотя могло пройти уже несколько недель после кражи. Однажды, когда гауптшарфюрер забирал обед в поселке, я ответила на телефонный звонок. Как обычно, на безупречном немецком я сказала: – Herr Hauptscharführer Hartmann, guten Morgen[60]. – (Мужчина на другом конце провода представился как герр Шмидт.) – Сожалею, но герр гауптшарфюрер вышел из кабинета. Я могу ему что-нибудь передать? – Да, вы можете сказать ему, что посылка прибыла в целости. Но, прежде чем я повешу трубку, должен сказать, фройляйн… Мне никак не определить ваш акцент. Я не стала поправлять его, когда он назвал меня фройляйн, и ответила: – Ich bin Berlinerin[61]. – В самом деле? Потому что ваша дикция посрамит мою, – отозвался герр Шмидт. – Я училась в пансионе в Швейцарии, – солгала я. – Вот как. Да, вероятно, это единственное место в Европе, которое еще не разорено окончательно. Vielen Dank, Fräulein. Auf Wiederhören[62]. Я положила трубку, чувствуя себя так, словно побывала на допросе. Когда я обернулась, в дверях стоял гауптшарфюрер. – Кто это был? – Герр Шмидт. Подтверждал доставку посылки. – Почему ты сказала, что ты из Берлина? – Он заинтересовался моим акцентом. – У него возникли подозрения? – спросил гауптшарфюрер. А если возникли? Означало ли это, что время моей секретарской работы истекает? Пошлют ли меня обратно в «Канаду» или, что еще хуже, не стану ли я жертвой очередной «сортировки»? – Не думаю, – сказала я, сердце у меня стучало. – Он поверил мне, когда я сказала, что училась за границей. Гауптшарфюрер одобрительно кивнул: – Не все отнесутся доброжелательно к твоему положению здесь. – Он сел, заправил за воротник салфетку и принялся резать ножом жареного цыпленка на тарелке. – Ну так на чем мы остановились? Я развернула свой деревянный стул спинкой к пишущей машинке и раскрыла блокнот в кожаной обложке. Прошлой ночью я написала требуемые десять страниц, но впервые стеснялась прочесть их вслух. – Давай-давай, – поторапливал меня гауптшарфюрер, взмахивая вилкой, как дирижерской палочкой. Я откашлялась.