– Никогда еще я не ощущала с такой остротой своего дыхания и пульса. – Только это я и смогла вымолвить, прежде чем в лицо мне бросился жар и я опустила взгляд на колени. – Что такое? – спросил он. – Плохо получилось? Я покачала головой. Он протянул руку и забрал у меня блокнот. Конечно, биения сердца не услышишь. Была только пустота, понимание, что больше мы не будем прежними. Означало ли это, что он не чувствовал того же, что я, когда двигался между… Вдруг он умолк и покраснел так же густо, как я. – О, – произнес он. – Вероятно, этот отрывок мне лучше прочесть про себя. Он целовал меня так, будто его укусила змея, а я была противоядием. Может, так и есть, подумалось мне. Алекс прикусил мне губу, и на ней снова выступила кровь. Он присосался к ранке, и я выгнула спину в кольце его рук, представляя, что он пьет из меня. Потом я лежала рядом с ним, положив руку ему на грудь, будто измеряла пустоту внутри ее. – Я бы сделал все, лишь бы вернуть себе сердце, – сказал Александр. – Ради того, чтобы отдать его тебе. – Ты и так совершенен. Он уткнулся головой мне в шею и сказал: – Ания, я далек от совершенства. Есть что-то волшебное в интимной близости, в этом мире, состоящем из вздохов и окруженном невидимой стеной, которая прочнее кирпичей и железа. Там только ты и он, вы так невероятно близки, что ничто не может встрять между вами. Ни враги, ни союзники. В этой безопасной гавани, в этой лакуне, образовавшейся в пространстве и времени, я осмелилась задавать вопросы, ответов на которые боялась. – Скажи мне, как это у тебя было, – прошептала я, – в первый раз? Алекс не стал изображать непонимание. Он повернулся на бок и прижался ко мне сзади, чтобы не смотреть мне в глаза во время рассказа. – Я чувствовал себя так, будто провел в пустыне много месяцев и умру, если не напьюсь. Но вода не утоляла жажды. Я мог бы выпить целое озеро, и этого было бы мало. Меня влекло то, что я ощущал под кожей, густое и ароматное, как коньяк. – Он немного помолчал. – Я пытался бороться с этими позывами. Но потом я так изголодался, так ослаб, что уже едва держался на ногах. Забился в какой-то сарай и хотел одного – умереть снова. Она принесла бадейку с кормом для птиц, рассыпала его по курятнику, и я наблюдал за ней из своего укрытия под крышей. Я слетел вниз, как архангел, заглушил ее крики своей накидкой и затащил на сеновал, где прятался. Она молила меня сохранить ей жизнь. Но моя была важнее. И я разодрал ей горло. Выпил из нее все дочиста, грыз кости и рвал ее плоть, пока ничего не осталось, все поглотил мой голод. Я испытал отвращение, не мог поверить, что превратился в такое чудовище. Попытался как-то привести себя в порядок, но ее кровь не смывалась с рук. Я сунул палец глубоко себе в горло, но не мог очиститься. И все же впервые за долгое время я не чувствовал голода и благодаря этому смог наконец заснуть. На следующее утро родители пришли искать дочь, окликали по имени, тут я проснулся. Рядом со мной лежало то, что от нее осталось: голова с толстой светлой косой, круглый рот застыл в оскале ужаса. Я сидел рядом с ней, будто на ночном бдении над покойником, и всхлипывал. Гауптшарфюрер удивленно поднял на меня взгляд: – Донестр. Я кивнула, радуясь, что мой читатель уловил отсылку к мифическому чудовищу, о котором сам мне рассказывал. Второй стала проститутка, которая задержалась в переулке, чтобы подтянуть чулки. На этот раз было легче, по крайней мере, я так сказал себе, потому что в противном случае мне пришлось бы признать, что первый раз был преступным. Третьим мне попался мужчина, мой первый, – банкир, закрывавший свою контору в конце дня. Потом была девочка-подросток, оказавшаяся не в то время не в том месте; светская дама, плакавшая на балконе гостиницы. После этого мне стало все равно, кто они. Значение имело только то, что они оказывались под рукой в тот момент, когда были нужны мне. – Александр закрыл глаза. – Оказалось, чем чаще повторяешь одно и то же действие, не важно, насколько предосудительное, тем легче тебе найти ему оправдание у себя в голове. Я повернулась под его рукой: – Откуда мне знать, что однажды ты не убьешь меня? Алекс посмотрел на меня в нерешительности: – Ты этого знать не можешь. Это был конец. Пока. Я остановилась на этом месте, чтобы поспать хотя бы пару часов до поверки. Гауптшарфюрер положил блокнот на стол между нами. Щеки у него горели. – Ну… – произнес он. Я не смела встретиться с ним взглядом. В лагере я раздевалась перед незнакомыми людьми, надзиратель сдирал с меня одежду, чтобы наказать, и тем не менее никогда еще я не чувствовала себя такой голой. – Это все довольно интересно, ведь на самом деле здесь описан поцелуй. Графичным его делает то, как ты говоришь о других… «подвигах» Александра. – Он склонил набок голову. – Замечательно представление о насилии столь же интимном, как любовь. Его слова удивили меня. Не могу сказать, что я написала это намеренно, но здесь есть противоречие? В обоих случаях действуют два человека: один отдает, другой совершает жертвоприношение. Тут я вспомнила об уроках в гимназии, на которых мы регулярно анализировали тексты великих авторов. «Но что на самом деле имел здесь в виду Томас Манн?» Может, он ничего не имел в виду, а просто хотел написать книгу, которую никто не сможет назвать плохой. – Я так понимаю, у тебя был любовник. Голос гауптшарфюрера напугал меня. Мне никак не удавалось выдавить из себя ответ. Наконец я молча покачала головой. – Что делает этот отрывок еще более впечатляющим, – заметил он. – Разве что не вполне корректным. Я вскинула глаза и встретилась с ним взглядом. Он резко отвернулся и встал, как обычно после обеда, оставляя мне еду, чтобы я управилась с ней, пока он совершает обход в «Канаде». – Не… по механике, – сухо добавил гауптшарфюрер, застегивая шинель. – Последний отрывок. Когда Александр говорит, что становится легче во второй раз. – Он отвернулся и надел на голову фуражку. – Не становится никогда. Моя пишущая машинка исчезла. Я стояла перед маленьким закутком, где гауптшарфюрер отвел мне рабочее место, и удивлялась: что я сделала не так? Дарья советовала мне не привыкать к хорошему, а я только пожимала плечами, игнорируя ее предостережения. Когда другие женщины глумились надо мной или отпускали саркастические замечания по поводу странной дружбы между мной и гауптшарфюрером, я отмахивалась от них. Какое мне дело, что думают люди, когда сама я знаю правду? Я жила как в бреду и убедила себя: пока тянется моя история, жизнь тоже не прервется. И тем не менее даже у Шахерезады по прошествии 1001 ночи кончились сказки. К тому моменту царь, который спасал ее от казни каждое утро, чтобы вечером услышать продолжение истории, стал умнее и добрее благодаря содержавшимся в сказках нравоучениям. Он сделал Шахерезаду царицей. Я хотела только одного: чтобы союзники пришли до того, как у меня закончатся сюжетные ходы. – Ты больше здесь не работаешь, – бесстрастно произнес гауптшарфюрер. – Немедленно отправляйся в госпиталь. Я побледнела. Госпиталь был преддверием газовой камеры. Это знали все. Потому заключенные и не стремились попасть туда даже в случае серьезной болезни. – Но я чувствую себя нормально, – сказала я. Гауптшарфюрер бросил на меня быстрый взгляд: – Это не обсуждается. Я мысленно пробежалась по событиям вчерашнего дня: чем я занималась? Заполняла бланки, принимала сообщения. Я не могла припомнить никаких изъянов или промахов в своей работе. Как обычно, мы с полчаса поговорили о моей книге, и это подтолкнуло гауптшарфюрера к рассказу о недолгом времени, которое он провел в университете, когда получил премию за свою поэзию. – Герр гауптшарфюрер, – взмолилась я, – прошу вас, дайте мне шанс. Если я что-то сделала неправильно, я все исправлю… Он посмотрел мимо меня за открытую дверь и жестом подозвал младшего офицера, который должен был сопровождать меня. Я мало что помню о своем прибытии в блок 30. Мой номер был внесен в список евреем-заключенным, который работал за столом регистратора. Меня отвели в какую-то комнату – маленькую, грязную, забитую людьми. Пациенты лежали друг на друге в испачканных кровавым поносом и рвотой робах. У некоторых были длинные раны, кое-как зашитые. Крысы пробегали по телам больных, не имевших сил отогнать их. Заключенный, вероятно назначенный на работу здесь, нес стопку бинтов и шел следом за медсестрой, которая делала перевязки. Я попыталась привлечь к себе ее внимание, но она даже не взглянула в мою сторону. Вероятно, из страха, что ее могут заменить так же, как меня. Рядом оказалась девушка без одного глаза. Она цеплялась за мою руку и повторяла на идише: – Пить. Мне измерили температуру, записали ее. – Пусть меня осмотрит врач! – крикнула я, перекрывая голосом стоны больных. – Я здорова! Доктору я бы сказала, что со мной все в порядке, что я могу сейчас же взяться за работу, за любую работу. Страшнее всего было остаться здесь, с этими женщинами, похожими на сломанные игрушки. Одна из них оттолкнула в сторону скелетоподобное тело одноглазой девушки и села на подстилку рядом со мной. – Замолчи, – прошипела она. – Ты идиотка? – Нет, но мне нужно сказать им… – Если ты будешь поднимать шум и говорить, что не больна, кто-нибудь из докторов услышит. – (Очевидно, женщина была не в себе. Ведь я и хотела, чтобы меня услышали!) – Им нужны здоровые, – продолжила моя непрошеная советчица, и я покачала головой, совершенно ничего не понимая. – Я пришла сюда, потому что у меня было воспаление на ноге. Врач, который меня осматривал, решил, что в остальном я вполне здорова. – Она задрала платье, чтобы я увидела покрытые пузырями красные ожоги на ее животе. – Он сделал это рентгеновскими лучами. Содрогаясь от ужаса, я начала понимать. Мне нужно притворяться больной, но при этом не привлекать к себе внимания докторов. И не переборщить, чтобы меня не взяли на заметку надзиратели. Это была труднейшая задача, все равно что пройти по канату над пропастью. – Сегодня приезжает какая-то важная шишка из Ораниенбурга, – продолжила женщина. – Ходят такие слухи. Если не хочешь навредить себе, сиди тихо. Им нужно произвести хорошее впечатление на начальство, если ты понимаешь, о чем я. Я понимала. Это означало, что потребуются козлы отпущения. Интересно, дойдет ли до Дарьи весть, что меня отправили сюда? Попытается ли она подкупить кого-нибудь с помощью сокровищ из «Канады» и вызволить меня? Возможно ли это вообще? – размышляла я. Через некоторое время я легла на подстилку. Одноглазую девушку лихорадило; ее тело сотрясали волны жара. – Пить, – продолжала шептать она. Я отвернулась и ушла в себя. Вытащила из-под платья кожаный блокнот и принялась читать свою историю с самого начала. Я использовала ее как обезболивающее, старалась ничего не видеть, кроме слов на странице и создаваемого ими мира. В палате поднялась какая-то суматоха, прибежали медсестры, стали прибираться и перекладывать больных, чтобы они не лежали друг на друге. Я спрятала блокнот под платье, думая, что идет врач.