Вместо этого в палату строем вошел небольшой отряд солдат. Они встали с двух сторон от пожилого мужчины, которого я никогда раньше не видела, – офицера со множеством наград. Судя по количеству подчиненных, которые его окружали, и по тому, как лагерные офицеры чуть ли не целовали его ботинки, это была какая-то очень важная птица. Мужчина в белом халате – печально известный доктор? – возглавлял это шествие. – Мы продолжаем успешно продвигаться в разработке методов массовой стерилизации с помощью радиации, – мысленно перевела я с немецкого его слова и вспомнила женщину с ожогами на животе, которая советовала мне держать рот на замке. В палату вошли другие люди, и среди них я увидела шутцхафтлагерфюрера. Он стоял, заложив руки за спину. Важный офицер поднял руку и подозвал его. – Герр оберфюрер? У вас есть вопрос? Тот указал на еврея, который нес бинты сестре: – Вот этот. Шутцхафтлагерфюрер кивнул одному из охранников, которые сопровождали процессию. Заключенного вывели из палаты. – Это… – выразительно произнес оберфюрер, – адекватно. Остальные офицеры слегка успокоились. – Адекватное не впечатляет, – добавил оберфюрер и быстро вышел из палаты, остальные последовали за ним. За обедом я взяла бульон, который мне дали. В нем вместо овощей или мяса плавала пуговица. Я закрыла глаза и представила, что́ ест гауптшарфюрер. Жареная свинина, это я знала, потому что в начале недели приносила ему меню из офицерской столовой. Свинину я ела всего раз в жизни – в доме у Шиманьски. Я подумала, живут ли они до сих пор в Лодзи. Вспоминают ли о своих друзьях-евреях, интересуются ли, что с ними случилось. Жареная свинина с зеленым горошком и вишневый демиглас – вот что обещало меню. Я не знала, что такое демиглас, но явственно ощутила на языке вкус вишни. Вспомнила, как мы ехали на повозке в деревню, где находилась фабрика отца Дарьи, с Йозеком и другими ребятами. Мы разложили еду для пикника на клетчатой скатерти, и Йозек затеял игру – он подбрасывал вишни и ловил их ртом. Я показала ему, как умею языком завязывать их плодоножки в узел. Я думала об этом, о жареной свинине и пикниках, которые мы устраивали летом. Домохозяйка Дарьи давала нам с собой столько продуктов, что мы скармливали недоеденное уткам. Только представьте, у нас была лишняя еда! Я думала об этом и пыталась вспомнить вкус грецких орехов и чем он отличается от вкуса арахиса; размышляла, можно ли утратить вкусовые ощущения и происходит ли это так же, как пропадают функции отдельных частей тела, если их не использовать. Я целиком ушла в эти мысли и оттого сперва не услышала, что происходит у входа в палату. Гауптшарфюрер орал на одну из медсестер: – Думаете, у меня есть время разбираться с вашей некомпетентностью? Мне что, обращаться к шутцхафтлагерфюреру для решения такой мелкой проблемы? – Нет, герр гауптшарфюрер. Я уверена, мы можем найти… – Оставьте это. – Он заметил меня, подошел к подстилке, где я лежала, и грубо схватил меня за запястье. – Ты немедленно вернешься на работу. Ты больше не больна, – заявил он и потащил меня вон из палаты, по ступеням больничного крыльца и дальше через двор к административному зданию. Мне приходилось бежать, чтобы поспеть за ним. Когда я вошла в кабинет, мой стул и пишущая машинка стояли на своих местах. Гауптшарфюрер сел за стол. Лицо у него раскраснелось, он обливался потом, хотя на улице был мороз. Мы не говорили о случившемся до конца дня, а потом я робко спросила: – Герр гауптшарфюрер, мне приходить сюда завтра утром? – А куда еще тебе идти? – отозвался он, не отрывая глаз от описи, с которой работал. Тем вечером Дарья сообщила мне новости. Тварь мертва. Мужчина, которого я видела в бараке 30, – оберфюрер СС, заместитель самого Глюкса[63] в инспекции по концентрационным лагерям, и он прошелся по баракам с проверкой. По словам одной женщины из нашего барака, которая была участницей подпольной группы сопротивления, этот заместитель прославился тем, что устранял евреев, которые нашли себе теплые местечки в лагерях, и отправлял их в газовые камеры. У нас была новая Blockälteste, которая попыталась утвердиться в глазах Aufseherin тем, что заставила нас больше часа прыгать, расставляя ноги и вскидывая вверх руки, и била тех, кто падал от утомления. Однако прошло не меньше недели, прежде чем я, исполняя какое-то поручение гауптшарфюрера, заметила, что в расход пустили не только нашу старшую по бараку. Почти все евреи, находившиеся на привилегированных местах, – от тех, кто, как я, работал секретарями, до тех, кто подавал еду в офицерской столовой, играл на виолончели в театре и помогал медсестрам в госпитале, – исчезли. Гауптшарфюрер не наказывал меня, уволив со службы и отправив в госпиталь. Он спасал мне жизнь. Через два дня, когда весь лагерь завалило снегом, нас собрали во дворе между бараками смотреть на повешение. Несколько месяцев назад заключенные, работавшие как Sonderkommandos – они выносили трупы из газовых камер и избавлялись от них, – устроили бунт. Мы этих людей не видели, так как их держали отдельно от остальных узников. Насколько я слышала, они напали на охранников и взорвали один из крематориев. Сколько-то заключенных сбежали, хотя большинство были пойманы и расстреляны. Но из-за самого бунта поднялся большой шум. Троих офицеров убили, одного из них живым засунули в печь, а значит, узники погибли не напрасно. Это была плохая неделя для всех заключенных, так как эсэсовцы срывали на нас свою злость. Но потом все затихло, и мы решили, что это дело прошлое, и не вспоминали о бунте, пока нас не согнали на холодный двор в тот день. Пар от дыхания застывал на морозе и инеем оседал на наших ресницах. К виселицам подвели нескольких женщин. Порох для взрывчатки доставали четыре девушки, которые работали на оружейной фабрике. Они заворачивали его в бумагу или тряпки и прятали где-нибудь под одеждой. Порох передавали девушке, работавшей в подразделении лагеря, где шили одежду, а она тайком переправляла его заключенным, участвовавшим в движении сопротивления, а те в свою очередь к условленному времени отдавали его зачинщикам мятежа из зондеркоманд. Девушка из подразделения по пошиву одежды жила в нашем бараке. Она была маленькая, невзрачная, как мышь, и вовсе не походила на мятежницу. «Именно этим она хороша», – заметила Дарья. Однажды эту девушку забрали прямо с утренней поверки. Мы знали, что ее посадили в камеру, жестоко пытали, а потом вернули в барак, к этому моменту она была совершенно сломлена. Не могла говорить, не могла даже смотреть на нас. Она снимала длинные полоски слоящейся кожи с пальцев и до крови обгрызала ногти. Каждую ночь она кричала во сне. В тот день ее оставили в бараке, но крики этой несчастной все равно были слышны. Одной из двух девушек, которых вешали, была ее сестра. Их подвели к виселицам в обычных рабочих платьях, но без курток. Они смотрели на нас ясными глазами и высоко держали головы. Одна из них была похожа на девушку, оставшуюся в бараке. Шутцхафтлагерфюрер стоял рядом с виселицами. По его команде другой офицер связал узницам руки за спиной. Первую заставили взобраться на помост, стоявший под виселицей, накинули ей на шею петлю. Толкнули вперед. Вторая последовала за ней. Они дергались, как пойманные на крючок рыбы. Весь тот день за работой мне казалось, что я слышу крики младшей из сестер, казнь которой была отложена. На таком расстоянии это было невозможно, но ее крики впечатались в мозг и звучали в нем, как радиосигнал с тонущего корабля. Это заставило меня вспомнить свою сестру. Впервые я подумала, что, может быть, Бася была права, она избегла ужасов жизни в таком месте, как это. Если знаешь, что умрешь, не лучше ли самому избрать время и место, вместо того чтобы ждать, пока судьба обрушится на тебя, как молот на наковальню? Что, если Бася совершила этот поступок не из отчаяния, а использовала последний шанс, когда могла сама распоряжаться своей жизнью? На прошлой неделе гауптшарфюрер спас меня, но это не означает, что он и дальше будет проявлять такую же душевную щедрость. Полагаться я могла только на саму себя. Наверное, так же думала младшая из сестер, оставшаяся в моем бараке, когда начала переправлять порох мятежникам. Она ничем не отличалась от Баси. Они обе просто искали выход. Я была так рассеянна, что гауптшарфюрер спросил, не болит ли у меня голова. Голова болела, но я знала, что станет только хуже, когда я по окончании работы вернусь в барак. Как оказалось, я беспокоилась напрасно. Младшую сестру и четвертую девушку повесили сразу после захода солнца, перед поверкой. Я старалась не смотреть на виселицы, проходя мимо, но слышала, как скрипит дерево, когда поворачиваются на веревках тела этих жутких балерин, и как хлопает ткань их юбок под порывами ветра. Однажды ночью стало так холодно, что, когда мы проснулись, волосы у нас были покрыты инеем. Утром, когда нам раздавали пайки, старшая по бараку взяла у одной из женщин оловянную кружку с кофе и подбросила ее вверх. Выплеснувшаяся жидкость мигом замерзла, превратившись в огромное белое облако. Патрульные собаки, стоявшие рядом с охранниками на поверке, скулили, приподнимали с обледенелой земли то одну лапу, то другую и поджимали хвосты. А у нас до полной потери чувствительности немели руки и ноги. По дороге на работы мы кутались в шарфы, стараясь уберечь от обморожения носы и щеки. На той неделе температура опустилась так низко, что в нашем бараке умерли двадцать две женщины. Четырнадцать других, которых отправили работать на улице, упали от изнеможения и замерзли насмерть. Дарья принесла мне из «Канады» для утепления рейтузы и свитер. Цены на одеяла на лагерном черном рынке выросли вчетверо. Никогда еще я не радовалась так своей работе на гауптшарфюрера, но Дарье, продолжавшей трудиться в стылых бараках «Канады», грозила смерть от переохлаждения. Поэтому я, как делала уже несколько раз, когда гауптшарфюрер ушел за обедом, быстро напечатала на украденном у него личном бланке записку с требованием, чтобы заключенная А18557 явилась к нему в кабинет. Надев куртку, шапку, варежки и шарф, я быстро пошла в «Канаду», чтобы доставить записку и привести подругу в тепло, пусть и всего на несколько минут. Мы взялись под руки и прижались друг к дружке. Дарья сунула мне в рукавицу кусочек шоколада, который умыкнула во время работы. Мы не разговаривали; это отнимало слишком много сил. Даже войдя в здание, мы продолжали делать вид, что Дарью вызвал к себе гауптшарфюрер. Мы прошли мимо эсэсовских офицеров и охранников, отводя от них глаза. Меня они уже хорошо знали, ничего подозрительного. По привычке, подойдя к двери, я повернула ручку и сперва заглянула внутрь на случай, если просчиталась со временем и гауптшарфюрер вернулся. В комнате кто-то был. Позади стола гауптшарфюрера был сейф. Там хранились деньги, которые находили в «Канаде» и каждый день под замком отправляли из лагеря. Всякий раз, совершая обход «Канады», гауптшарфюрер опустошал стоявший в центре барака ящик, куда складывали ценности. Более мелкие вещи, вроде векселей, монет и бриллиантов, приносили в его кабинет. Насколько я знала, шифр от сейфа был известен только самому гауптшарфюреру. Но в тот момент перед его открытой дверцей стоял шутцхафтлагерфюрер. Я поняла, что совершила ошибку. Он засовывал пачку денег во внутренний карман своего мундира. Глаза его широко раскрылись, и он уставился на меня, будто я призрак. Упырь. Существо, которое должно быть мертвым. Я поняла: он решил, что меня отправили в расход на прошлой неделе, когда оберфюрер из Ораниенбурга приехал и ликвидировал всех евреев, занимавших привилегированные места в лагере. В панике я попятилась из комнаты. Нужно было поскорее убираться отсюда и вытащить Дарью. Но даже если бы нам удалось прорваться сквозь ограждение из колючей проволоки и сбежать в Россию, это едва ли бы спасло нас. Раз мне известно, что шутцхафтлагерфюрер – вор, я могла выдать его, пока работаю здесь. А значит, ему придется избавиться от меня. – Беги! – крикнула я Дарье, а рука шутцхафтлагерфюрера сомкнулась на моем запястье. Дарья замешкалась, и этого мгновения хватило начальнику лагеря, чтобы другой рукой вцепиться ей в волосы и втащить в кабинет. Он закрыл за нами дверь. – Что, по-твоему, ты видела? – грозно спросил он; я замотала головой и опустила глаза в пол. – Говори! – Я… Я ничего не видела, герр шутцхафтлагерфюрер. Дарья тихонько взяла меня за руку. Начальник лагеря уловил это легкое движение, шорох наших платьев. Не знаю, о чем он подумал в тот момент. Что мы передаем записку? Что у нас есть какой-то секретный код? Или просто решил: если отпустит нас, я расскажу подруге о его поступке, и тогда два человека будут знать эту постыдную тайну. Он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил Дарье в лицо. Она упала, продолжая держать мою руку. Со стены у нас за спиной, будто от взрыва, полетели куски штукатурки, в воздух взвилось пыльное облако. Я закричала. Кровь моей лучшей подруги брызнула мне в лицо, на платье; я ничего не слышала, оглушенная выстрелом. Упала на четвереньки, обняла тело Дарьи в ожидании предназначенной мне пули. – Райнер? Ради бога, что ты здесь делаешь? Голос гауптшарфюрера доносился будто из туннеля, будто меня обернули в несколько слоев ваты. Я посмотрела на него, не переставая кричать. Шутцхафтлагерфюрер схватил меня за шиворот и поднял на ноги. – Я поймал этих двух, они воровали у тебя, Франц. Хорошо, что я зашел сюда как раз вовремя. Он протянул ему деньги, которые не успел засунуть в карман. Гауптшарфюрер поставил на стол поднос с едой и посмотрел на меня: – Ты это сделала? Мой ответ не имел значения. Это было ясно. Даже если бы гауптшарфюрер поверил мне, его брат стал бы следить за мной, выжидая момент для расправы, чтобы я не могла рассказать об увиденном. О боже, Дарья! Я всхлипнула и покачала головой: – Нет, герр гауптшарфюрер. Начальник лагеря засмеялся: