Менеджер для неуправляемых. – Именно. – Кажется, вас ранили на фронте. – Да… но не так сильно, чтобы я не мог справляться с этим. – Значит, вы отвечали за женщин-заключенных. – Это было делом моей подчиненной, Aufseherin СС. Два раза в день она проводила переклички. Вместо того чтобы сделать ход ладьей, я тянусь к своей белой королеве, изящно вырезанной русалке. Я достаточно хорошо научилась играть в шахматы, чтобы понимать: то, что я собираюсь сделать, неразумно, из всех фигур королева – самая ценная, и ее нужно беречь до последнего. Я передвигаю русалку на свободное поле, прекрасно понимая, что ставлю ее на пути коня-пегаса Джозефа. Старик смотрит на меня: – Ты делаешь это специально. Я встречаюсь с ним взглядом: – Предположим, я учусь на своих ошибках. Джозеф съедает мою королеву, как я и ожидала. – Чем вы занимались? – спрашиваю я. – В Освенциме? – Я тебе говорил. – Не совсем так. Вы говорили, чем не занимались. Ева ложится у ног Джозефа. – Ни к чему тебе слышать это от меня. – (Я молча смотрю на него.) – Я наказывал тех, кто не справлялся с работой. – Потому что они падали с ног от голода. – Не я создал эту систему. – Но вы ничего не сделали, чтобы прекратить это, – замечаю я. – Что ты хочешь от меня услышать? Что мне жаль? – Как же я могу простить вас, если вы ни о чем не жалеете?! – Вдруг я замечаю, что перешла на крик. – Я не могу это сделать, Джозеф. Найдите кого-нибудь другого. Старик ударяет кулаком по столу, отчего шахматные фигурки на доске подпрыгивают. – Я убивал их. Да. Ты это хочешь услышать? Вот этими руками убивал. Вот. Больше тебе ничего знать не нужно. Я был убийцей и за это заслуживаю смерти. Я делаю глубокий вдох. Лео разозлится на меня, но кто, как не он, должен понимать, что я чувствую, слушая, как Джозеф рассказывает об офицерских застольях и виолончельных концертах, когда моя бабушка в то же самое время лизала пол, где был пролит суп. – Вы не заслуживаете смерти, – жестко говорю я. – Во всяком случае, на ваших собственных условиях, раз не позволяли другим людям такой роскоши. Я надеюсь, вы умрете медленной, мучительной смертью. Нет, на самом деле, я надеюсь, что вы будете жить вечно, чтобы ваше прошлое грызло вас и сводило в гроб долго-долго. Я перевожу ладью на другую сторону доски и занимаю позицию, которую больше не защищает конь Джозефа. – Шах и мат, – говорю я, поднимаюсь и ухожу. На улице я сажусь на велосипед и оглядываюсь. Джозеф стоит в дверях: – Сейдж, прошу тебя, не надо… – Сколько раз вы слышали эти слова, Джозеф? – спрашиваю я. – И сколько раз услышали их? Только увидев Рокко за кофемашиной, я понимаю, как соскучилась по работе в «Хлебе нашем насущном». – Мне лгут глаза? – говорит Рокко. – Смотри, что кот принес. / Пропавшую пекаршу. Он выходит из-за прилавка, чтобы обнять меня, и, не спрашивая, начинает готовить мне латте с корицей и соевым молоком. Народу больше, чем обычно, но, впрочем, в это время дня я, как правило, уже не здесь, а еду домой спать. У кассы стоят мамаши в спортивных костюмах, за столиками сидят молодые люди, яростно стучащие по клавишам ноутбуков, и кучка пожилых Красных Шапочек, которые едят один на всех шоколадный круассан. Это зрелище заставляет меня перевести взгляд на стену за прилавком – корзины полны отлично испеченных багетов, маслянистых бриошей, манных булок. Не вызвана ли эта возросшая популярность новым пекарем, который подменил меня? Рокко, видимо, читает мои мысли, потому что кивает в сторону пластиковой вывески на стене у меня за спиной: «ДОМ ИИСУСОВА ХЛЕБА». – К нам так и прут, / Но быть святым / Не значит быть голодным, – говорит он. – Молюсь я об одном, / Чтоб ты вернулась, / Иначе Мэри сдаст. Обхохочешься. – Я тоже по тебе скучаю, Рокко. Но где же все-таки наш благословенный босс? – Где-то в святилище / Плачет, что чудо / Не послано Богом. Переливаю свой латте в одноразовый стаканчик и, срезая путь, через кухню иду в святилище. На кухне безупречная чистота. Емкости с заквасками расставлены на полках аккуратнейшим образом, в соответствии с датами; мешки с разной мукой и зернами подписаны и стоят в алфавитном порядке. Деревянная столешница, на которой я формую хлеб, протерта; огромный миксер застыл в углу, как окаменевший дракон. Чем бы ни занимался тут Кларк, он делал все хорошо. Это заставляет меня еще сильнее почувствовать себя неудачницей. Я наивно полагала, будто без меня и моих рецептов «Хлеб наш насущный» – ничто. Теперь мне ясно, что это не так. Вероятно, он изменился, но в конечном счете без меня можно обойтись. Пекарня всегда была мечтой Мэри, а я только болталась рядом – сбоку припёка. Поднимаюсь по Святой лестнице и нахожу Мэри стоящей на коленях посреди зарослей аконита. Она занята прополкой, на руках у нее резиновые перчатки длиной почти до локтей. – Рада, что ты заглянула. Я думала о тебе. Как твоя голова? – Она смотрит на синяк, оставшийся после аварии, который я прикрыла челкой. – Нормально, – отвечаю я. – Рокко говорит, Иисусов хлеб все еще кормит твой бизнес. – Пятистопным ямбом, не иначе… – И похоже, Кларк прекрасно справляется с выпечкой. – Да, – без обиняков отвечает Мэри. – Но как я тебе сказала в тот вечер, он – не ты. – Она встает и крепко обнимает меня. – Ты уверена, что с тобой все в порядке? – Физически – да. Эмоционально? Не знаю, – признаюсь я. – Тут случилась небольшая драма с моей бабушкой. – О, Сейдж, как мне жаль… Я могу что-нибудь сделать? Хотя мысль, что бывшая монахиня станет участвовать в истории с пережившей Холокост старушкой и бывшим нацистом, – как убойная строчка в анекдоте, именно это и привело меня сегодня в пекарню. – На самом деле я затем и пришла. – Для тебя – что угодно, – обещает Мэри. – Сегодня же начну молиться по четкам за твою бабушку. – Ладно, ну то есть молись, если хочешь, но я хотела занять на часок твою кухню. Мэри кладет руки мне на плечи: – Сейдж, это твоя кухня. Через несколько минут я уже разогреваю духовку, на талии завязан передник, руки по локти в муке. Я могла бы испечь это и дома, верно, но необходимые ингредиенты здесь, а иначе закваску приготовить – не один день понадобится. Странно работать с таким маленьким количеством теста. Еще удивительнее – слышать какофонию звуков, доносящихся из кафе: время обеденное и там собираются люди. Я сную по кухне, петляю между шкафом, полками и кладовой. Рублю ножом горький шоколад, перемалываю корицу, добавляю щепотку ванили. В узелке теста проделываю небольшое углубление и оформляю края в виде короны. Оставляю тесто подходить, а сама тем временем, вместо того чтобы прятаться в задней комнате, иду в кафе помогать Рокко. Я работаю за кассой, болтаю с покупателями о жаре и «Ред сокс», о том, как красив Вестербрук летом, и при этом даже не пытаюсь прикрыть лицо волосами. А про себя изумляюсь: как всем этим людям удается жить, будто они не сидят на бочке с порохом; будто они не знают, что стоит отдернуть штору обыденной жизни, и за ней обнаружится какой-нибудь кошмар? – Во второй раз, – говорит мне Алекс, когда мы с ним лежим рядом, удовлетворив свою любовную страсть, – это была проститутка, она остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, по крайней мере я так сказал себе, иначе пришлось бы признать, что в прошлый раз я совершил ошибку. Третьим стал мужчина – мой первый, банкир, закрывавший свою контору в конце дня. Потом была светская дама, плакавшая на балконе гостиницы. А после этого я перестал замечать, кто они. Значение имело только то, что они оказались там и в тот момент, когда были нужны мне. – Александр закрыл глаза. – Оказывается, чем чаще повторяешь одно и то же действие – не важно, насколько предосудительное, – тем легче найти ему оправдание у себя в голове. Я повернулась в кольце из его рук. – Откуда мне знать, что в один прекрасный день ты не убьешь меня? Алекс взглянул мне в глаза, помолчал и сказал: – Ниоткуда. Больше мы не разговаривали. Мы не знали, что каждое наше слово и симфонию наших тел слышал кто-то, стоявший снаружи. И пока Дамиан, а подслушивал нас именно он, крался в пещеру, чтобы схватить перепуганного Казимира, я восстала над Алексом, как феникс. Я чувствовала, как он двигается внутри меня, и думала не о смерти, а о воскресении.