Я очень тревожился о своей белогрудой приятельнице. «Может быть, – думал я, – она лежит теперь где-нибудь в снегу, как та ворона, что я нашёл на реке после метели». Дома отец сказал мне: – Скорее всего, твоя оляпка попала в когти какому-нибудь хищнику. А всего верней, она просто отправилась искать себе другое место на реке, где вода не замерзает даже в самые крутые морозы. На следующее утро опять выглянуло солнце, и я отправился на розыски оляпки. Миновав знакомые проруби, я взобрался на обрывистый берег и пошёл вдоль реки. Скоро путь мне преградила маленькая речка. Она быстро неслась с горки и круто обрывалась с берега, по которому я шёл, в большую реку. Это был настоящий водопад. Речка широкой струёй хлестала с обрыва и пенилась внизу, крутясь в бурном водовороте. В этом месте на большой реке была широкая полынья. Я никогда прежде не видал водопада. С восторгом и страхом смотрел я на бешеный поток, готовый смять под собой всякого, кто неосторожно к нему приблизится. Вдруг я заметил двух птиц, летевших прямо к водопаду. Впереди неслась, сверкая белой грудью, моя оляпка. Сзади быстро настигал её серый ястреб. Не успел я опомниться, как сумасшедшая птичка исчезла в стремительной струе водопада. Ястреб круто взмыл кверху перед падающей стеной воды, на одно мгновение повис в воздухе, повернулся и медленно полетел прочь. Добыча ускользнула из его когтей. Ястреб не знал, что сталось с оляпкой. Но я видел, как она стремглав пронеслась сквозь стену водопада, сделала небольшой полукруг и как ни в чём не бывало уселась на камне под обрывом, с которого падала вода. Сквозь шум водопада не было слышно её голоса. Но по её движениям я понял, что она поёт свою весёлую песенку. Домой я возвращался с прогулки вприпрыжку. Теперь я был уверен, что моей смелой маленькой приятельнице не страшны ни когти ястреба, ни холод, ни голод зимы. Да зиме уж недолго оставалось мучить птиц. День был по-весеннему тёплый. Солнце припекало, и вокруг меня с лёгким звоном рушился снег. Был уже конец марта. Скоро должны были кончиться морозы. С такими весёлыми мыслями бежал я домой. У знакомой проруби мне вдруг пришло в голову: хорошо бы попробовать, очень ли холодна вода, в которой так любит купаться оляпка. Недолго думая, я подбежал к проруби и сильно топнул ногой по тонкому льду. Я хотел только сломать лёд, чтобы потом попробовать воду рукой. Но тонкий ледок, затянувший прорубь, уже подтаял. Он легко проломился под моим ударом. Я с размаху влетел в прорубь, сначала одной ногой, а потом, не удержав равновесия, и всем телом. К счастью, воды в этом месте было мне всего по колено. Как ошпаренный, выскочил я на лёд и, стуча зубами от холода, сломя голову помчался домой. Вода, в которой так любила купаться оляпка, оказалась очень холодной. В тот же день я слёг в постель в сильном жару. Я проболел целых два месяца. А когда выздоровел, мне ещё досталось от отца за то, что я искупался в проруби. – Только сумасшедшие, – говорил отец, – нарочно лезут в воду зимой… – А оляпка? – перебил я. Отец рассмеялся и больше не стал бранить меня. По следам Скучно егорке целый день в избе. Глянет в окошко: бело кругом. Замело лесникову избушку снегом. Белый стоит лес. Знает Егорка полянку одну в лесу. Эх, и местечко! Как ни придёшь – стадо куропачей из-под ног. Фррр! Фррр! – во все стороны. Только стреляй! Да что куропатки! Зайцы там здоровые! А намедни видал Егорка на поляне ещё след – неизвестно чей. С лисий будет, а когтищи прямые, длинные. Вот бы самому выследить по следу диковинного зверя. Это тебе не заяц! Это и тятька похвалит. Загорелось Егорке: сейчас в лес бежать! Отец у окошка сапоги валеные подшивает. – Тять, а тять! – Чего тебе? – Дозволь в лес: куропачей пострелять! – Ишь чего вздумал, на ночь глядя-то! – Пусти-и, тять! – жалобно тянет Егорка. Молчит отец; у Егорки дух заняло – ой не пустит! Не любит лесник, чтоб парнишка без дела валандался. А и то сказать: охота пуще неволи. Почему мальчонке не промяться? Всё в избе да в избе… – Ступай уж! Да гляди, чтоб до сумерок назад. А то у меня расправа коротка: отберу фузе?ю и ремнём ещё настегаю. Фузея – это ружьё. У Егорки евоё, даром что парнишке четырнадцатый год. Отец из города привёз. Одноствольное, бердана называется. И птицу, и зверя из него бить можно. Хорошее ружьё. Отец знает: бердана для Егорки – первая вещь на свете. Пригрози отнять – всё сделает. – Мигом обернусь, – обещает Егорка. Сам уже полушубок напялил и берданку с гвоздя сдёрнул. – То-то, обернусь! – ворчит отец. – Вишь, по ночам волки кругом воют. Смотри у меня! А Егорки уж нет в избе. Выскочил на двор, стал на лыжи – и в лес. Отложил лесник сапоги. Взял топор, пошёл в сарай сани починять. Смеркаться стало. Кончил старик топором стучать. Время ужинать, а парнишки нет. Слышно было: пальнуло раза три. А с тех пор – ничего. Ещё время прошло. Лесник зашёл в избу, поправил фитиль в лампе, зажёг её. Вынул каши горшок из печи. Егорки всё нет. И где запропастился, поганец? Поел. Вышел на крыльцо. Темь непроглядная. Прислушался – ничего не слыхать. Стоит лес чёрный, суком не треснет. Тихо, а кто его знает, что в нём? – Воууу-уу!.. Вздрогнул лесник. Или показалось? Из лесу опять: – Воуу-уу!.. Так и есть, – волк! Другой подхватил, третий… целая стая! Ёкнуло в груди: не иначе, на Егоркин след напали звери! – Вуу-вооу-уу!.. Лесник заскочил в избу, выбежал – в руках двустволка. Вскинул к плечу, из дул полыхнул огонь, грохнули выстрелы. Волки пуще. Слушает лесник: не отзовётся ли где Егорка? И вот из лесу, из темноты, слабо-слабо: «бумм!» Лесник сорвался с места, ружьё за спину, подвязал лыжи – и в темноту, туда, откуда донёсся Егоркин выстрел. Темь в лесу – хоть плачь! Еловые лапы хватают за одежду, колют лицо. Деревья плотной стеной – не продерёшься. А впереди волки. В голос тянут: – Вуу-ооуууу!.. Лесник остановился; выстрелил ещё. Нет ответа. Только волки. Плохо дело! Опять стал продираться сквозь чащу. Шёл на волчий голос. Только успел подумать: «Воют, – пока, значит, ещё не добрались…» Тут разом вой оборвался. Тихо стало. Прошёл лесник ещё вперёд и стал. Выстрелил. Потом ещё. Слушал долго. Тишь такая – прямо ушам больно.