— Что тут странного? Он мог ездить в коляске по всему этажу. — Да, — кивнул Хан. — Его следы есть и на ручке двери в туалет, и на крышке мусорного бачка в ванной. Туалет и ванная расположены в стороне, противоположной лестнице, а журнальный столик в коридоре — дальше лестницы. — Ну и что? — Спроси у сиделки, кто и когда последний раз убирал в квартире. — Спрашивал, — сказал Беркович. — Я хотел знать, кто еще бывал в коттедже. Оказывается, убирала сама Яна, последний раз — вчера во второй половине дня. — То есть, пальцы Шмуэля остались на ручке двери и на мусорном бачке сегодня утром. Это естественно, верно? Но тогда и следы на журнальном столике должны были появиться сегодня. Что делал Шмуэль в той части коридора? — Ничего он там делать не мог, — с досадой сказал Беркович. — Утром Яна возила Шмуэля только в туалет и умываться. Потом ушла. Видимо, это старые следы. — Новые, — уверенно заявил Хан. — На столике совершенно нет пыли. Следы оставлены сегодня. — Вряд ли это возможно, — покачал головой Беркович. — Показания Яны Двоскиной… Или ты думаешь, что она обманывает? — Вовсе нет, я думаю, что она говорит правду. Для чего ей нас обманывать? — Но тогда… — задумчиво проговорил Беркович. — Если все версии не годятся, а осталась только невероятная… Ты хочешь сказать, что Шмуэль — вовсе не такой немощный человек, каким хочет казаться? — Ты ведь не говорил с его врачом, — напомнил Хан. — Немедленно поговорю, — сказал инспектор и отправился к себе. Семейный врач из больничной кассы «Меухедет» долго не мог понять, почему полиция мешает ему принимать посетителей. Объяснять по телефону истинную причину своего звонка Беркович не хотел, а намеков Одед Хазан решительно не понимал. — Да бросьте, — сказал он наконец. — У Шмуэля частичный паралич конечностей. Кое-как двигать руками и ногами он может, но пересесть с кровати в коляску без посторонней помощи — нет, это исключено. — А из коляски в кровать? — Это легче, коляска у Шмуэля высокая, нужно только перекатиться. А в чем, собственно, дело? — Я вам пришлю официальный запрос, — сказал Беркович, — там все будет сказано. Закончив разговор с врачом, инспектор позвонил в лабораторию. — Перелезть из кровати в коляску Шмуэль не мог, — сказал он эксперту, — а вот из коляски в кровать — да. — Значит, — уверенно заявил Хан, — он попросил племянника пересадить его в коляску. Может, сказал, что хочет его проводить. Когда подъехал к лестнице, столкнул Эяля вниз. Достаточно ведь было удара колесом… — Не исключено, — пробормотал Беркович. — А потом — возможно, по инерции — коляска проехала метр-другой дальше по коридору, и Шмуэль остановил ее, схватившись за журнальный столик. Вернулся в спальню, перекатился на постель и вызвал полицию. Он ведь прекрасно знал, что племянник ждет его смерти. Возможно, боялся за свою жизнь и решил принять превентивные меры. — Необходимая самооборона? — Вроде того. — А по сути преднамеренное убийство, — сказал инспектор. — Если ты прав, то Шмуэль все детально обдумал. — Конечно. Дождался, когда жена и дети Эяля уедут. Дождался, чтобы в доме не было Яны. — И если бы не след на журнальном столике, даже и сомнений не было бы в том, что произошел несчастный случай, — сказал Беркович. — Следы остаются всегда, — усмехнулся Хан. — И всегда — не там, где хочет преступник. Смерть наркомана — Неужели им и это сойдет с рук? — с горечью в голосе спросила Наташа. — Ты посмотри, что творится! На это невозможно смотреть! Разве это люди? Беркович не смотрел на экран телевизора. Всю прошлую ночь он провел в управлении, подменяя коллег, занятых на расследовании теракта у дельфинариума. К утру майор Даган отправил инспектора домой, потому что вечером предстояло опять явиться на дежурство. — Я посплю немного, — пробормотал Беркович и на ватных ногах поплелся в спальню, оставив Наташу в недоумении: как можно спать, когда творится такое? Проснулся он с тяжелой головой — лучше бы вовсе не ложился. В шесть вечера он опять был на работе, просмотрел дневную сводку — инцидентов было много, но практически все связаны с последствиями теракта: свое возмущение люди выражали кто как мог, и полицейским доставалось как никогда. В начале восьмого позвонил дежурный и сказал деловито: — Убийство на Моше Даяна. Разборка наркоманов. Машина ждет, Рона я предупредил. Доклад патрульного, сержанта Алика Сермана, инспектор слушал по телефону, когда машина, включив сирену и мигалку, мчалась по пустынным улицам — похоже, в этот вечер все люди устремились на набережную. — Убит Авигдор Киперштейн, двадцати четырех лет, — голос Сермана звучал в салоне машины глухо, в динамике что-то трещало, и Беркович с трудом воспринимал отдельные слова. — Он давно на учете в полиции, я его хорошо знал. Торговал наркотиками, несколько раз его задерживали, но доказать ничего не удавалось… Тело Киперштейна мы обнаружили в его квартире, сосед пожаловался на шум, он жалуется довольно часто, я сам несколько раз выезжал на вызовы. Буянила компания, которая собиралась у Киперштейна. Музыка, крики, иногда до драк доходило. Но успокаивались по первому требованию. Полицию уважали. Беркович хотел было прервать Сермана — все эти подробности он мог рассказать и потом, сейчас главное — убийство. Будто почувствовав недовольство инспектора, патрульный неожиданно перешел к описанию событий нынешнего дня. — В восемнадцать десять, — сказал он, — в полицию опять позвонил сосед Киперштейна. Сейчас только вечер, поэтому нельзя сказать, что крики в квартире нарушают закон. Но все-таки мы выехали — я думал, что удастся накрыть наркоторговцев. Дверь оказалась не запертой, кроме самого хозяина никого не было. Киперштейн лежал в салоне с пробитым черепом. Явные следы борьбы — перевернут шкаф, одежда на Киперштейне разорвана. В дорожной сумке я нашел семь пакетиков с «экстази»… Машина подъехала к дому, где уже собрались зеваки, и Беркович попросил патрульного прервать на время свой рассказ. Поднявшись на третий этаж, инспектор вошел в раскрытую настежь дверь и обнаружил сержанта Сермана, сидящего за журнальным столиком и дописывавшего протокол. Эксперт Хан сказал после пятиминутного осмотра: — Все верно, смерть в результате удара по затылку тупым тяжелым предметом. — Вот он лежит, — мотнул головой сержант. У ножки дивана валялась гантель, на которой ясно были видны следы крови. — Когда наступила смерть? — спросил Беркович. — Примерно час назад, — сказал Хан. — Максимум полтора. Не больше. — Соответствует, — кивнул сержант. — Сосед позвонил в восемнадцать десять, тогда из квартиры еще были слышны вопли… — Где обнаружили наркотик? — спросил Беркович, и Серман взглядом показал на черную дорожную сумку, лежавшую под вешалкой. — Поищите, — сказал инспектор. — Может, наркотики есть не только в этой сумке. Час спустя Беркович вернулся в управление, имея список подозреваемых, составленный по словам соседей, хорошо знавших всех, кто обычно посещал Киперштейна. Беркович заканчивал изучение собранных материалов, когда позвонил сержант Серман. — Рискин отпадает, — заявил он, — его сегодня вообще нет в Тель-Авиве. Шамай тоже — он со вчерашнего дня лежит в больнице: передозировка наркотиков. Еще трое подозреваемых из списка утверждают, что сегодня к Киперштейну не приходили, хотя надежного алиби представить не могут. Я задержал всех троих, и что мне с ними делать? — В камеру, — решил инспектор. — Буду разбираться с каждым в отдельности. Первым привели Мордехая Сегаля — тщедушного парня лет двадцати трех. То, что он наркоман, видно было невооруженным глазом, как и то, что нанести Киперштейну удар, проломивший череп, этот парень был, похоже, не в состоянии. Сегаль утверждал, что никогда — и сегодня тем более — их компания не собиралась у Киперштейна в дневное время. Обычно — после десяти вечера. Днем у всех свои дела. Люди работают. Непохоже было, чтобы Сегаль утруждал себя работой, но непохоже было и на то, чтобы он врал. Отправив парня в камеру, Беркович вызвал Арона Московича — в отличие от Сегаля это был крупный детина, смотревший на инспектора зверем и отказывавшийся отвечать на вопросы. На один вопрос он, впрочем, дал четкий и недвусмысленный ответ: — В шесть я был дома, спал, — заявил Москович. — Меня сержант с дивана и выдернул. Последнее утверждение соответствовало действительности. Как и заявление третьего подозреваемого — Яакова Ойзермана — о том, что он не мог быть в шесть у Киперштейна, потому что сидел в очереди к семейному врачу. На часах было одиннадцать вечера, когда Беркович закончил допросы. Конечно, все подозреваемые — наркоманы, и не исключено, что приторговывают наркотиками. Но к убийству Киперштейна, похоже, никто из них не имел отношения. Дело было не только в алиби — весьма ненадежных, кстати, — но и в том, что никто из соседей не видел сегодня, как кто-нибудь из этой компании входил в квартиру Киперштейна или выходил из нее. Никто из соседей, правда, и самого Киперштейна сегодня не видел, а ведь он наверняка покидал квартиру и возвращался. Дежурство Берковича в управлении закончилось в полночь, и он поехал домой, чувствуя, что засыпает на ходу. Наташа уже спала, Арика она положила рядом с собой, и Берковичу пришлось довольствоваться местом на диване в салоне. Ему было все равно — он уснул, едва опустив голову на подушку. Утром инспектор отправился к дому, где жил Киперштейн, и позвонил к соседям погибшего. На звонок вышла миловидная смуглая женщина лет двадцати пяти, за подол ее платья цеплялся трехлетний мальчишка. Вчера Беркович уже беседовал с ее мужем Эли, вызвавшим полицию. — Нас с сыном не было дома, — сказала женщина, назвавшаяся Ронит, — мы с утра уехали к моей матери в Бат-Ям и вернулись поздно вечером. — Я хотел бы поговорить с вашим мужем, — сказал Беркович. — Он на работе, — сказала Ронит. — Вернется в пять или шесть. — Вы хорошо знали Киперштейна? — спросил инспектор. Реакция Ронит его поразила. Женщина прижала ладони к губам, будто хотела сдержать крик, глаза ее наполнились слезами, она замотала головой и неожиданно разрыдалась. — Нет, нет… — бормотала она, пока Беркович наливал колу из стоявшей на столе бутылки. Мальчишка путался под ногами и ревел громче матери. — Извините, — сказал Беркович, — я поговорю с другими соседями, а потом еще раз приду к вам. Хорошо? В квартире этажом ниже ему открыл дверь старик лет восьмидесяти на вид — сухой, как осенний лист, но бодрый, будто только что вернулся со спортивной тренировки.