— Он выпил коктейль и больше ничего, — мрачно сказал Моше Лещинский, председатель землячества, и поднял на инспектора Берковича недоуменный взгляд. Лещинский до сих пор не мог поверить, что его друга Исака Бокштейна нет в живых. — А что он ел? — спросил инспектор полиции Борис Беркович, не надеясь на вразумительный ответ. — Ничего, — буркнул Лещинский. — Ничего он не ел, это я вам точно могу сказать. — Откуда вы это знаете? — осторожно спросил Беркович. — Исак никогда не ел после шести часов вечера. Только пил что-нибудь — чай, коктейли, минеральную воду… — Есть ли у вас, господин Лещинский, какие-либо предположения о том, кто мог это сделать? Я имею в виду — кому из присутствовавших была нужна смерть Бокштейна? — Никому! — воскликнул председатель. — Его все любили! Все! Ну конечно. Все его любили, и кто-то — сильнее прочих. Так сильно, что любовь обратилась в ненависть, до которой, как известно, один шаг. — Понятно, — кивнул инспектор. — Хорошо, господин Лещинский, можете идти. Если будет нужно, я вас еще вызову. Прием, во время которого скончался Исак Бокштейн, проходил в лобби отеля «Шератон» и был посвящен десятой годовщине создания землячества. Присутствовало не так уж много народа — человек пятьдесят: люди, стоявшие у истоков, и те, кто сегодня играл в землячестве не последние роли. Бокштейн произнес речь, а потом разговаривал с гостями, и все видели, как он взял с подноса высокий бокал с коктейлем. Официант Игаль Орен, разносивший напитки, утверждал, что никто — после того, как он покинул кухню, — до подноса не дотрагивался, кроме, естественно, тех, кто брал себе коктейль, но они никак не могли что-то незаметно подбросить в чужой бокал. Беркович тоже полагал, что это невозможно. Тем не менее кто-то все-таки подсыпал в бокал Бокштейна сильного яду, поскольку, разговаривая с одним из гостей, Исак неожиданно закашлялся, схватился рукой за горло, глаза его вылезли из орбит, через несколько секунд он потерял сознание, а когда четверть часа спустя приехала «скорая», Бокштейн умирал и ничто уже не могло ему помочь. Скончался он на руках у медиков. Бокал, из которого он пил, стоял на стойке бара — по счастливой (для кого? для Бокштейна или для судмедэксперта?) случайности, когда у бедняги началось удушье, он не уронил бокал на пол, а успел поставить его на стойку. Сосуд, естественно, взяли на экспертизу, и, отпустив председателя землячества, Беркович позвонил судмедэксперту Рону Хану. — Ну что? — нетерпеливо спросил инспектор, когда эксперт поднял трубку. — Бокштейн умер от удушья, вызванного сильнейшим синтетическим ядом. Следы этого яда я обнаружил в бокале, из которого он пил. — Ага! — воскликнул Беркович. — «Ага» — слишком сильно сказано, Борис! Видишь ли, там действительно только следы яда. Его недостаточно даже для того, чтобы отравить младенца, не говоря о таком тяжелом мужчине, как Бокштейн. В покойном около восьмидесяти килограммов веса, и концентрация яда должна была быть раз в сто больше. — Раз в сто? Ты уверен? Хан не удостоил инспектора ответом. — И что же теперь? — спросил Беркович, сбитый с толка. — Не знаю, — вздохнул эксперт. — Тебе виднее, ты сыщик. — Может, кто-то в суматохе перелил в бокал Бокштейна коктейль из другого, не отравленного, бокала? — подумал вслух инспектор. — Вот концентрация и уменьшилась. — В сотню раз? Исключено, — заявил эксперт, — потому что… — Да я и сам понимаю, — перебил Беркович. — Нужно было влить литра два жидкости, верно? К тому же, непонятно, зачем убийце было рисковать и разбавлять отравленный коктейль? Все равно обнаружили бы, что в напитке яд. — Да, логики мало, — согласился Хан. — Бокштейн пил что-нибудь, кроме коктейля? — Нет, — отрезал эксперт. — И ничего не ел — это я отвечаю на вопрос, который ты мне сейчас задашь. — И не подумаю, — хмыкнул Беркович. — Я и так знаю, что Бокштейн ничего не ел после шести вечера. Закончив разговор, Беркович долго сидел задумавшись. Он уже допросил не только председателя землячества, но и всех, с кем Бокштейн общался на этой вечеринке, а также обоих официантов, хотя напитки разносил только один из них, а второй занимался закусками. В кухне отравить напиток не могли, поскольку никто не знал, какой именно бокал достанется Бокштейну. С подноса Бокштейн взял бокал сам, не выбирая, поскольку был увлечен разговором с Меиром Бруком, журналистом русской газеты. На допросе Брук сказал уверенно: — Мы говорили о Ходорковском, Исак уверял меня, что тот, будучи человеком гениальным, все заранее просчитал, в том числе и свой арест. Мол, понять его логику мы просто не в состоянии, как не можем понять, скажем, общую теорию относительности. Представляете? — Да-да, — нетерпеливо сказал Беркович. — Так вы утверждаете, что бокал с подноса… — Официант проходил мимо нас. Исак проводил его взглядом, потом щелкнул пальцами, и когда официант остановился, не глядя взял с подноса бокал. — Не глядя? — Он смотел на меня, инспектор! Исак просто протянул руку и взял первый попавший бокал — вовсе, кстати, не из тех, что стояли ближе к нему. И все-таки именно в том бокале оказался яд. И Бокштейн умер. Но яд был в слишком малой концентрации. И умереть Бокштейн не мог. — Он сразу начал пить из своего бокала? — спросил Беркович. — Он сразу отпил, — сообщил Брук, — но сделал только один-два глотка. Во всяком случае, больше он не пил, пока мы разговаривали. Что-то ему в коктейле не понравилось. — Почему вы так решили? — Он поморщился, сделав глоток. — Ясно, — сказал Беркович, не очень, впрочем, понимая, что это обстоятельство может дать следствию. — Коктейль был тепловатым, — сказал журналист. — Может, Исак хотел похолоднее? Температура коктейля не могла повлиять на состояние бедняги Бокштейна, и потому инспектор Беркович задал журналисту вопрос, на который тот, будучи человеком осведомленным, мог дать ответ: — Вы несколько раз писали в «Хронике» о делах землячества. Были знакомы с Лещинским и с Бокштейном, и с… — Новаком, Зильберманом, Познером, — перечислил журналист. — Я слышал, что Бокштейна все любили. Это так? — Конечно! — воскликнул Брук саркастически. — Обожали! — Я вас серьезно спрашиваю… — Я тоже совершенно серьезен, инспектор. На людях они все обожали друг друга и рассыпались в комплиментах. А на деле готовы были вцепиться друг другу в глотку. Смотрите: Бокштейн был у них казначеем, а деньги в землячестве крутятся немалые — вы знаете, что они владеют тремя небольшими ювелирными фабриками, дают работу своим землякам-новым репатриантам, человек сорок кормятся с этого бизнеса?… — Да-да, это мне известно, — прервал журналиста Беркович. — Ювелирные украшения экспортируют в шесть европейских стран — в том числе Бельгию и Францию. Ежегодный доход достигает трех миллионов шекелей — это я, кстати, из вашего материала в «Хронике» почерпнул, а коллеги из отдела по экономическим преступлениям подтвердили. — Ну так вы знаете не меньше меня! — Об этом — да. Но вы можете рассказать об отношениях между… — Конечно, — задумчиво сказал журналист. — Вы ищете человека, у которого был мотив… — Именно. И у кого же он был? — У председателя Лещинского. Это во-первых. Бокштейн держал в руках финансы, а у Лещинского недавно возникли проблемы — он брал в банке ссуды, не смог выплачивать, срочно нужны были деньги, я знаю, что он обращался за помощью к… Нет, не скажу, этот человек к землячеству отношения не имеет, не стану я его подставлять. — Вы хотите сказать, что первым делом Лещинский стал бы искать деньги не у постороннего человека, а внутри землячества… — Ну конечно, он наверняка обращался к Бокштейну. А может, даже просто взял деньги со счета, ведь председатель имеет право подписи наряду с казначеем. Вот вам мотив, а? — Возможно, — уклончиво сказал Беркович. — У Бокштейна были другие враги? — Саша Зильберман, — подумав, назвал имя журналист. — Но это другая история. Романтическая. Не знаю, имею ли я право… — Господин Брук, — усмехнулся Беркович, — о том, что Бокштейн пытался увести у Зильбермана любимую жену, я читал в вашей статье от… — инспектор заглянул в лежавшее перед ним досье, — от двенадцатого марта. Это было в рубрике «Сплетни от Амоса Берна». Амос Берн — это ваш псевдоним, вы не станете отрицать? — Мой. Значит, вы и это знаете. — От вас. С госпожой Зильберман я еще не беседовал. А ее муж утверждает, что в тот вечер и близко не приближался к Бокштейну. — Не приближался, — подтвердил Брук. — А причина понятна: боялся, что, если Бокштейн с ним заговорит, то драка окажется неизбежной. — Драка — не убийство, — заметил инспектор. — А я и не утверждаю, что Зильберман хотел Бокштейна убить, — пожал плечами журналист. — Да и не мог он этого сделать при всем желании. Ходил весь вечер по залу с сумочкой через плечо… А вот Познер… — Что Познер? — переспросил Беркович минуту спустя, потому что журналист неожиданно замолчал. — Нет, это, пожалуй, слишком, — сказал Брук, покачав головой. — Еще привлечет меня к суду за клевету, Познер такой, с него станется… — Я не стану использовать полученные от вас сведения, — объяснил инспектор, — если они не имеют отношения к убийству. — Ну, если так… Понимаете, я слышал — не стану называть источник, — что Познер купил в Москве большую квартиру в центре, а денег у него нет, он ведь не работает, живет на пособие от Института национального страхования. Так на какие шиши? И почему — в Москве, а не в Тель-Авиве? — Думаете, тоже позарился на кассу землячества? Но ведь у него, в отличие от председателя, не было права подписи? Как он мог заполучить нужную сумму? — Элементарно, инспектор! Попросил Бокштейна дать взаймы — насколько я знаю, в землячестве это практикуется. Краткосрочные ссуды. Бокштейн деньги выдал, а вернуть их Познер не мог. А может, и не собирался. — И решил убить Бокштейна, чтобы списать долг? — с сомнением сказал Беркович. — Не убедительно. — Я и не утверждаю, — насупился журналист. — Просто вы спросили…