— Вы можете идти, — сказал он старшему Ваксбергу, — а вас, Илан, я прошу задержаться на пару минут. — Я подожду тебя в машине, — бросил Хаим Ваксберг сыну, выходя из комнаты. — Скажите, Илан, — задал вопрос Беркович, когда они остались одни, — почему вы напомнили о завещании дяди? Вы думали, что здесь скрыта причина, по которой дядя… — Ну… — вздохнул Илан. — Отец и дяди всегда были на ножах… И вдруг папа и дядя помирились… И дядя Моти решил изменить завещание. Дяде Меиру это вряд ли понравилось. Может, он что-то сделал, чем-то шантажировал дядю Моти… — Хм… — с сомнением сказал Беркович. Услышав голос эксперта Хана, он подошел к окну и высунулся наружу. — Вы правы, сержант, — сказал эксперт. — Здесь есть следы. Кто-то стоял у окна снаружи и пытался влезть в комнату, но окно было закрыто изнутри, и ничего не получилось. Но здесь вот остался след, видите? — Вижу, — кивнул Беркович. — А если кто-то не влезть хотел, а наоборот — вылезть? — Окно было закрыто изнутри, — терпеливо объяснил эксперт. — Да, конечно, — вздохнул Беркович. — Послушайте, Илан, — сказал он, вернувшись к молодому Ваксбергу, — вот, что я вам скажу. Вы ведь левое окно октывали, когда ворвались в салон, верно? — Да, — пожал плечами Илан, — ну и что? — А то, — мрачно сказал Беркович, — что вы и убили вашего дядю. Тихо! Стойте, как стоите, я вам объясню… Изменение завещания вам ведь ничего не дает, верно? Деньги переходят к отцу и дяде. А вы должны ждать… Дядя Меир болен, это ваш отец сказал. Кому он передаст свою часть в случае смерти? — Мне… — прошептал Илан, со страхом глядя на Берковича. — Я так и думал. Вам не нужно было, чтобы дядя Моти менял завещание в пользу вашего отца. По старому завещанию вы бы получили все деньги и в скором времени. — Ну и что? Не понимаю… — Да все вы понимаете! Дядя Моти должен был умереть, не изменив завещания. Вы пришли к нему вчера вечером поговорить, он принял вас в салоне, двери вы заперли изнутри, двинули дядю в челюсть, чтобы он отключился, потом пустили газ и вышли через окно в сад, а потом прикрыли раму, чтобы не было заметно… — Окно было закрыто и даже заклеено, когда мы с папой… — Чушь! Ваш отец просто не обратил внимания, ему не до того было… Он бросился открывать именно то окно, которое действительно было заклеено. А вы ухитрились броситься к тому окну, через которое уходили ночью. И сделали вид, что сдираете бумагу. И не нужно спорить, — заключил Беркович. — За окном ваши следы, Хан хороший эксперт, он докажет. Вы полагали, что полиция решит — самоубийство, все заперто, и не станет искать снаружи. Илан молча смотрел на сержанта, он был похож на мяч, из которого выпустили воздух… — Я провел расследование с начала и до конца, — сказал Беркович инспектору на следующее утро. — И что же меня ожидает в результате? — Тебя непременно повысят, — пообещал Хутиэли, — но только после того, как ты женишься на Наташе. Зачем холостому новая должность? Приглашение к убийству — Вообще-то, — сказал Беркович, — я не понимаю язык жестов. — Я тоже, — сообщил инспектор Хутиэли. — Но другого выхода нет. — Ну хорошо, давайте попробуем. — Да уж, постарайся, пожалуйста. Разговор между сержантом и инспектором происходил поздно вечером в четверг. Завтрашний день был у Берковича расписан по минутам — это был первый его свободный день за две недели, и он давно обещал Наташе, во-первых, пойти с ней к родителям, во-вторых, съездить на пляж, в-третьих, поговорить о сериале, который недавно начали показывать по российскому телевидению и, в-четвертых, просто поваляться на диване, глядя друг другу в глаза и болтая всякую чепуху. Например, о любви. Надо же хотя бы раз в две недели говорить о любви с женщиной, на которой вот уж который месяц собираешься жениться… Поручение инспектора грозило спутать все эти планы, тем более, что Беркович не ждал от предстоявшего разговора со свидетелем ничего путного. Свидетель, Миха Дорон, был глухонемым от рождения. Ему недавно исполнилось сорок, это был степенный мужчина, который даже жестикулировал с апломбом, которого и не старался скрыть. Он занимал какую-то большую должность в компании, продававшей компьютеры, имел дело с дисплеями, а не с живыми людьми, и потому вовсе не страдал от того, что не способен издать ни одного членораздельного звука. За годы работы он обучился искусству чтения по губам, и потому, хотя и не мог объясниться, но прекрасно понимал все, что ему говорили окружавшие его люди. Его, впрочем, тоже неплохо понимали — простейшие понятия языка жестов были его коллегами изучены и взяты на вооружение. Специалист он был классный, и никто в фирме не считал Дорона обузой. Проблема заключалась в том, что, по мнению Дорона, он видел человека, который собирался кого-то убить. Дело было вчера вечером, когда по телевидению шла трансляция концерта из парка Яркон. Дорон сидел у себя дома и смотрел, как на сцене беснуются крутые мальчики из какой-то современной рок-группы. Естественно, звуков для него не существовало, и он не очень понимал, отчего публика приходит в такой экстаз при виде полуголых мужских тел, не вызывавших у самого Дорона ничего, кроме отвращения. Реакция зала его, однако, интересовала, и он внимательно всматривался в лица, когда камера показывала зрителей. Вскоре после антракта оператор дал крупным планом физиономию молодого фаната, который что-то говорил или даже кричал своему соседу. Дорон, понимавший по губам не хуже, чем обычный человек понимает громкую речь, увидел, как фанат сказал такую фразу: — …И убить. Ты зайдешь сзади, а я буду стрелять. Послезавтра в восемь около… Камера съехала, и больше Дорон, естественно, ничего не узнал. Но того, что он увидел, оказалось достаточно, чтобы поставить человека перед нелегким выбором. С одной стороны, речь очевидно шла о предстоявшем убийстве. С другой стороны, что он мог сказать в полиции? Дорон видел эту злую физиономию всего пять или шесть секунд, зрительная память у него была отличной, но все же он не был уверен, что сможет «живьем» выделить потенциального убийцу среди десятков или сотен других молодых людей. Ночью он плохо спал, на работе был рассеян, а потом все-таки отправился в Управление полиции и попал на прием к инспектору Хутиэли, который уже собирался домой. Рассказать о своей проблеме Дорон не мог и потому изложил все обстоятельства, сев за клавиатуру компьютера. Инспектор стоял рядом и читал текст, возникавший на экране. Таким же образом он задавал и свои вопросы. Поняв, чего хочет странный посетитель, Хутиэли позвонил в Управление телерадиовещания и попросил доставить полную видеозапись вчерашнего концерта. Он, правда, не понимал еще, что ему даст просмотр. Ну, обнаружат они это лицо. И что же? На концерте были десятки тысяч человек, попробуй найти нужного в большом городе, даже если тебе известна физиономия! Прокрутили запись к началу второго отделения, и Дорон остановил нужный кадр. Да, морда на экране была не из приятных. Пожалуй, такую морду встретишь не часто, можно было бы попробовать отыскать этого человека, если бы в распоряжении Хутиэли было, скажем, две или три недели. Но до убийства оставалось не больше суток! Сержанта Берковича инспектор поймал в коридоре, когда тот возвращался с задания. Задание было нудным, и сержант был недоволен жизнью. Предложение Хутиэли «поговорить» с Дороном и попытаться выудить у него хоть какую-то дополнительную информацию, Беркович встретил без энтузиазма. Но приказ есть приказ, и сержант, сидя рядом с Дороном, внимательно всмотрелся в лицо человека, хладнокровно обсуждавшего перед камерой будущее убийство. Он и сам попытался прочитать по губам текст, о котором говорил Дорон, но понял только одно слово: «послезавтра». Тоже неплохо. — Вы читали и другие разговоры, которые видели на экране? — отстучал Беркович свой вопрос на клавиатуре компьютера. — Тексты песен, которые пели артисты? — Песни — нет, — ответил Дорон. — Слишком вязкая артикуляция. Разговоры зрителей — да. Могу показать. Перемотали пленку и стали смотреть сначала. Две девушки обсуждали жену одного из певцов ансамбля — какая она вся показушная, и как портит бедняге жизнь… Парень из первого ряда орал непотребные слова, и хорошо, что прочитать их можно было только по губам… Берковичу было понятно, что ничего они с Дороном не добьются, нужно придумать что-то, что могло бы сдвинуть расследование с мертвой точки. Разве что… Беркович позвонил в Управление телерадиовещания и долго добивался, чтобы его соединили с режиссером, который работал на вчерашней трансляции. — Из полиции, — сообщил он женщине, говорившей писклявым голосом. — Вчерашний концерт вы снимали не одной камерой, верно? — Конечно, у нас было пять точек. — Записывались все пять вариантов? — Да, а какое это имеет значение? — Мне нужны все записи, это можно устроить? — Я не понимаю, какой смысл… — Ведется расследование преступления. Мне прислать ордер или обойдемся без официальных бумаг? Если я буду вынужден предъявить ордер, то вам придется самой ехать к нам с материалом, вы понимаете… — Хорошо, — сдалась женщина. — Я пришлю пленки с посыльным. Под вашу ответственность. Пять кассет лежали на столе у Берковича полчаса спустя. Все это время Дорон сидел перед экраном и который раз просматривал одни и те же кадры. Похоже, он и не рад уже был тому, что ввязался в, как оказалось, безвыходную ситуацию. Смотреть все пленки с начала до конца в режиме реального времени было безумием — это заняло бы по меньшей мере пятнадцать часов. Решили перемотать на повышенной скорости. В середине первого отделения Дорон неожиданно начал дико хохотать и, отвечая на недоуменный вопрос Берковича, напечатал: — Смешно, они говорят так быстро, я половину понять не могу. Но этого негодяя не вижу. Отсмеявшись, он продолжил просмотр и, когда оператор начал показывать второе отделение, дал знак остановить пленку. На лице Дорона появилось выражение крайнего изумления, он тыкал пальцем в зрителя, появившегося на экране, и мычал что-то нечленораздельное. Беркович мягко положил руку Дорона на клавиатуру компьютера, и тот, придя наконец в себя, напечатал: — Этот мужчина говорит те же слова: «Подойдешь сзади, а я буду стрелять». Только время он не назвал, камера отъехала. Какая жалость! — Давайте посмотрим остальные пленки, — предложил Беркович. Мысль, которая забрезжила в его мозгу, показалась нелепой, но и ситуация, на его взгляд, нуждалась именно в безумном решении. Возбуждение Дорона нарастало по мере просмотра. Все пленки показывали в начале второго отделения одно и то же: четверо разных людей примерно в одно и то же время говорили с экрана фразу о том, что нужно подойти сзади и стрелять. Двое назвали время: послезавтра в восемь вечера. О месте, где должно было произойти убийство, никто не упоминал. — Уважаемый, — обратился Беркович к Дорону, — вам не кажется, что в лицах этих четверых есть нечто общее? Они и одеты не совсем так, как одевается молодой израильтянин, идущий на концерт рок-группы. — Вы правы, — отстучал Дорон. — Все четверо светлые. Ашкеназы. Выходцы из Германии, скорее всего. — Ашкеназы? Почему не предположить, что просто немцы? Похоже, такая мысль Дорону в голову не приходила. Он на минуту задумался, потом пожал плечами — что ж, может, и немцы, какая, собственно, разница? Подняв трубку, Беркович уже звонил Соломону Белинскому, своему давнему приятелю, занимавшемуся туристическим бизнесом. — Я не очень поздно? — спросил Беркович. — Сол, такое дело. Как я могу узнать, сколько немецких групп находится сейчас в стране, и какая из них посетила вчера концерт в парке Яркон? — Расследуешь таинственное преступление? — хохотнул приятель, но сразу перешел на серьезный тон. — Это я тебе и сам могу сказать. Вчера на концерте были ребята из Бремена, студенты колледжа, они здесь на каникулах. Не моя группа, но я знаю гида. Дать номер? — Давай, — без энтузиазма согласился Беркович. Искать в полночь неизвестного ему гида сержант не собирался. Пожалуй, в этой истории нужно было ставить точку. — Вы знаете немецкий? — спросил он у Дорона и, заглядывая через его плечо на экран компьютера, подождал ответа. — Нет, — появился текст, — а что? Почему немецкий? — А потому, — отстучал Беркович, — что эти ребята — немцы, и говорили они на немецком, а не на иврите.