Дорон повернул к сержанту удивленное лицо. Он еще не вполне понял. — Вы читали по губам и думали, что читаете на иврите. Но это был немецкий, вы неверно поняли артикуляцию. Похоже на ивритский текст, а на самом деле… Действительно, что они там орали на самом деле? Наверняка, не про убийство, о котором не помышляли. А о чем? Сейчас, когда дело приняло несколько иной оборот, уже не было смысла соблюдать секретность — почему не обратиться в клуб глухонемых и попросить прислать человека, читающего по губам немецкий текст? Но только не в первом часу ночи… Дорон, удрученный тем, что по собственной глупости отнял столько времени у занятых людей, ушел, несколько раз пожав Берковичу руку. А сержант позвонил Наташе и, не дожидаясь, когда она обрушит на него град упреков, рассказал, чем занимался весь этот длинный вечер. — Повтори-ка, — потребовала Наташа, и Беркович дважды повторил уже въевшиеся в память слова о предстоявшем убийстве. — Ох, — сказала Наташа. — Если бы ты мне больше доверял, то давно был бы дома. Они пели немецкую студенческую песню. У нее такой же ритм, как у той рок-композиции, что играли на сцене. — Ты-то откуда знаешь? — удивился Беркович. — Ты умеешь читать по губам немецкий текст? — Вот еще! Я видела этих ребят. Они шли, загородив всю улицу Шенкин, и орали эту песню. По-моему, других песен они просто не знают. — Пожалуй, — сказал Беркович, зевая, — я все-таки вызову из общества специалиста, знающего немецкий… — Завтра, — твердо сказала Наташа, — а сейчас быстро домой. Иначе я изменю тебе с кем-нибудь из этих студентов. Крутые ребята, не то, что некоторые полицейские… Всего лишь деревяшка — Кошмар, — сказал главный врач Иегуда Штайн, — никогда у нас такого не было. Никогда! — Когда-нибудь все происходит впервые, — меланхолически заметил сержант Беркович, осматривая тело убитого сегодня ночью пациента городской психиатрической лечебницы Реувена Пундака. Это был пожилой мужчина, довольно тучный, и чтобы прикончить его, убийце пришлось дважды ударить ножом — сначала в спину, а потом в шею, в область сонной артерии. Обе раны были в принципе не смертельны — если бы скорую вызвали достаточно быстро, Пундака можно было спасти. Пролежав без помощи несколько часов, бедняга умер от потери крови. — Можете унести, — разрешил эксперт-криминалист Хан, и четверо дюжих санитаров с трудом подняли тело. — Пойдемте в кабинет, — предложил Беркович Штайну. — Запишу ваши показания, а потом поговорю с остальными. — Кошмар! — повторил главврач, когда сержант включил диктофон. — Никогда раньше… — Да-да, — сказал Беркович. — Это вы уже говорили. Расскажите, как вы обнаружили тело. — Ну конечно… Обычно я ночую дома, здесь у нас есть дежурные врачи, меня вызывают если… Ну, вы понимаете. Но вчера тут один больной впал в буйство, я задержался до полуночи, понервничал, потому что палатный врач… Ну хорошо, это к делу не относится. В общем, решил домой не ехать, остался в больнице. Спалось плохо… — Вы что-нибудь слышали ночью? Голоса? Шумы? Крики? — Голоса — конечно, контингент у нас беспокойный. Но криков не было. Часов в шесть я понял, что больше не засну, встал и пошел в свой кабинет… — А спали вы… — На том же этаже есть небольшая комната, в самом углу коридора, там стоит койка на тот случай… Ну, вы понимаете. — Понимаю, — кивнул Беркович. — Итак, вы пошли в свой кабинет… — И метрах в трех… ну, на том месте, где он и лежал… я увидел Пундака. Сначала мне показалось, что он так спит. Я его окликнул… Странно, что он разлегся спать на полу… Потом увидел кровь. Много крови. Пошел к себе — я ни до чего не дотрагивался, уверяю вас! — и вызвал полицию. Господи, никогда раньше!.. — Да, конечно, — прервал сержант. — Скажите, что за деревяшки были в карманах этого Пундака? — Ах, это у него болезнь такая. Раньше он был замечательным краснодеревщиком, делал на заказ мебель с разными завитушками, очень, говорят, красивую, но мода прошла, и сам он постарел, резать, как раньше, не мог… Самое большее, на что его хватило, это нарезать кусочки дерева. Нарежет, и бросит. Просто кусочки, и все. Он, собственно, и заболел, когда понял, что как профессионал он теперь нуль. Большинство мужчин это нормально переносят, а некоторые… Страшный удар, жизнь кончена и все такое. Это один из видов депрессивного психоза, излечимая, в принципе, болезнь, но для окружающих такие люди становятся невыносимы. Дома у него эти деревяшки валялись повсюду, и если кто-нибудь из домочадцев пытался их убрать, Пундак приходил в страшный гнев, ударить мог… Извините, сержант, я увлекся, все это не имеет отношения к делу. — Кто, по-вашему, мог убить Пундака? Ведь, судя по тому, что двери были заперты изнутри, убийство совершил кто-то, кто и сейчас находится в помещении больницы. Выбор велик — дежурные врачи, санитары, больные. Всего пятьдесят три человека. — Большинство больных отпадает, — решительно заявил главврач. — Они заперты в палатах и ночью не могут их покинуть, разве что в экстренных случаях в сопровождении санитара. Это сорок один человек. — Остается двенадцать. — Да, три дежурных врача, шесть санитаров и трое больных, которых мы не считаем нужным запирать. Всего таких больных четверо, но четвертый — Пундак. Правда… — Да? — переспросил Беркович, потому что Штайн неожиданно замолчал. — Вам что-то пришло в голову? — М-м… Я подумал, что можно еще сузить круг подозреваемых. Пундака убили на втором этаже, здесь вообще нет палат, и врачи обычно сюда не поднимаются, тем более ночью. — Обычно — да, — согласился Беркович. — Но это был особый случай. Некто хотел войти в комнату, где хранятся наркотические препараты, — дверь осталась полуоткрытой. Возможно, речь идет о попытке похищения… Но его увидел Пундак. И грабителю пришлось избавиться от свидетеля. Вы считаете, что речь могла идти только о похищении наркотиков? — Да, — пожал плечами Штайн. — В той комнате ничего больше и не возьмешь. И ночью там никому делать нечего. Да, видимо, Пундак действительно стал случайным свидетелем, он иногда бродил по ночам… — Я бы хотел поговорить с его лечащим врачом, — сказал Беркович. — С Симой Букер? Да, пожалуйста, — засуетился главврач. — Будете говорить в моем кабинете? — Да, попросите ее прийти сюда. И я бы хотел говорить с ней без свидетелей. — Понимаю, — пробормотал Штайн и вышел из кабинета. Доктор Сима Букер оказалась высокой молодой женщиной с красивой фигурой — она вполне могла бы работать манекенщицей, если бы не лицо. Лицо у женщины было не просто некрасивым, но даже уродливым, смотреть Симе Букер в глаза было мучением. Беркович преодолел желание отвести взгляд в сторону и сказал любезно: — Садитесь, Сима. Я бы хотел услышать от вас, почему ваш пациент оказался в три часа ночи не в постели. И где сами вы были в это время? — Вы считаете, что я могла перерезать Реувену горло? — спокойно спросила Сима. — Да, физически могла, но я спала внизу и ничего не слышала, пока Штайн не поднял шума. У меня есть два свидетеля — другие врачи тоже находились в этой же комнате. — Я вас не обвиняю, — покачал головой Беркович. — Что до Реувена, — продолжала Сима, — но он считался совершенно не опасным и мог ходить по коридорам в любое время. — У него ведь был нож — тот самый, которым его… — Да, он не мог прожить без ножа — этим ножом он резал свои деревяшки. Но Реувен никогда не поднял бы руку на человека. Никогда! — Он и не поднял. Это убийца отобрал у него нож и… Кстати, получается, что Реувен держал нож в руке, когда его заметил убийца. Это не согласуется с тем, что, по вашим словам, Пундак не мог… — Не мог! — воскликнула Сима. — А нож в руке он держал по вполне понятной причине: резал деревяшку. — Шел за человеком, который хотел взять наркотики, и на ходу резал деревяшку? — Вам это кажется странным? Но ведь Реувен был болен… Это одна из фобий… Впрочем, медицинское название вам ничего не скажет. Я думаю, что, увидев человека, который открывал дверь в ту комнату, Реувен машинально изобразил его на память. Он ведь держал деревяшку в руке, когда его… — Да, — кивнул Беркович. — В левой руке у него был кусочек дерева. И в карманах несколько кусочков. Простите, Сима, как понимать ваши слова: «Увидев человека, Реувен машинально изобразил его на память»? — Но он действительно это сделал! — Не понимаю, — нахмурился сержант. — В руке у Пундака был кусок дерева. — Да, — вздохнула Сима. — Для нас с вами это просто кусок дерева. Для Реувена — скульптурный портрет. Руки у него не могли справиться с ножом, как прежде. Но он пытался. Он говорил, что теперь изображает не внешнюю сторону предмета, а его внутренний мир, его сущность. Внешне это может быть кусочек дерева, но суть у этого кусочка — моя, ваша, любого, кого он хотел изобразить. Он смотрел на вас, отрезал от дерева кусок, и это были вы — для него, конечно, вы-то сами вряд ли отличили бы один кусок дерева от другого… — Любопытно, — протянул Беркович. — И что же, все куски, что были у Пундака в кармане, изображали для него кого-то конкретно? — Конечно! Он в свое время всех изобразил — и врачей, и санитаров, и больных. В палате у него эти дощечки стоят в ряд, совершенно одинаковые на вид — для нас. А Реувен мог точно сказать, что вот эта дощечка — Офер, наш сторож, а это — доктор Пинхас… Я сначала думала, что он говорит просто так. Проверила — он ни разу не ошибся. Для него действительно каждый кусочек дерева означал конкретного человека, и только его. Его внутреннюю суть, как говорил Реувен. — Сима, — сказал Беркович. — Если вы правы, то получается, что тот кусочек дерева, который был найден у Пундака в руке, должен был изображать… — Убийцу, — пробормотала Сима. — Да, скорее всего. Если бы Реувен остался жив, он мог бы сказать, кого он стругал, когда шел следом за… — Если бы он остался жив, — усмехнулся Беркович, — то мог бы прямо показать на человека… Потому его и убили. — Послушайте, — сказала Сима. — Мне в голову пришла одна мысль… — Да? Мне тоже. Давайте сравним. Не исключено, что мы думаем об одном и том же. Я вот о чем подумал: может, это только на первый взгляд кусочки дерева одинаковы? Может, они все-таки разные? Резать скульптуру Пундак не мог, но, возможно, он все-таки старался поставить каждому человеку в соответствие именно такой, а не иной, кусок дерева? Своего рода знак, символ — ведь он говорил, что изображает внутренний мир… — Да, — кивнула Сима. — Я в свое время рассматривала эти кусочки. Они разные. Один чуть длиннее, другой скошен, у третьего выемка… Все разные, все. Может, действительно… И если сегодня ночью Реувен увидел кого-то и изобразил его, то можно сравнить этот кусочек дерева с другими и… — Нет, — с сожалением сказал Беркович. — Только Пундак знал, какая деревяшка кого изображает. А Пундак мертв. — Не только, — сказала Сара. — Я ведь была его лечащим врачом. Много с ним говорила… Не уверена, что запомнила все деревяшки, но большую часть… Послушайте, сержант, давайте попробуем! Где эта деревяшка? — У эксперта, он забрал ее в качестве улики, найденной на месте преступления. Если Хан еще не уехал… Беркович с доктором сбежали на первый этаж и перехватили эксперта у выхода, он пожимал руку главврачу.