— Меир, на минуту! — отозвал эксперта Беркович. — Где та деревяшка, что была в руке убитого? — В моем портфеле, а зачем она тебе? — Давай, потом объясню, — нетерпеливо отмахнулся сержант. Несколько минут спустя в палате, где стояла кровать Пундака и где на тумбочке рядами лежали совершенно одинаковые на первый взгляд кусочки дерева, доктор Сима Букер держала в руках две деревяшки и повторяла: — Не может быть! Но я не ошибаюсь… И все-таки это невозможно… — Что невозможно? — спросил Беркович. — Посмотрите — они совершенно одинаковы. Вот здесь скошено, здесь выступ, здесь… — Да, я все вижу, — нетерпеливо сказал сержант. — Чья это деревяшка? Кого Пундак изобразил? Доктор Букер подняла на Берковича растерянный взгляд: — Главврача. Иегуду Штайна. — Подождите здесь, — резко сказал Беркович и бросился из палаты. Он вспомнил, какой взгляд бросил Штайн на Симу Букер, когда услышал просьбу сержанта, обращенную к эксперту Хану. Если Штайн понял… А он должен был понять… — Какая глупость! — возмущался главврач в кабинете инспектора Хутиэли. — Бред сумасшедшего! И вы станете утверждать… Допрос происходил спустя три часа после задержания, и Беркович не потратил это время даром. — У нас есть сведения, — неторопливо сказал Хутиэли, — что ваш сын Нимрод принимает наркотики, и вы об этом узнали только на прошлой неделе… — Какая глупость! — воскликнул Штайн и неожиданно обмяк на стуле, будто потерял последние силы. — Ах, к черту. Все это бессмысленно. Проклятый Пундак… Делайте что хотите, мне все равно… Сержант Беркович, сидя за своим столом, слушал невнятное бормотание Штайна и видел перед собой грустный взгляд доктора Симы Букер. Взгляд этот, как и взгляд убитого пациента, проникал, казалось, в самую суть вещей. Игра вслепую — Вот, — сказал сержант Беркович, протягивая инспектору Хутиэли красивый бланк приглашения, — церемония состоится в воскресенье в зале торжеств «Кинор Давид». — Наконец-то! — воскликнул инспектор. — Что же тебя заставило принять наконец окончательное решение? Страх перед Наташиным бунтом или мое обещание после свадьбы повысить тебе оклад? — Любовь, — коротко ответил Беркович и включил компьютер, считая вопрос исчерпанным. Хутиэли положил приглашение перед собой и сказал, вздохнув: — Не хочется портить тебе настроение в такой день, но… Убили человека, так что собирайся и поезжай. — Почему вы сразу не сказали? — возмутился Беркович. — Столько времени потеряно. — Ничего не потеряно, — пожал плечами инпектор. — Сообщение поступило из «Ихилова» рано утром, там сейчас эксперт Хан. А тебе придется опросить свидетелей. — Что произошло? — спросил Беркович. — Тебе знакомо такое название: ночной клуб «Хоф а-ям»? — Конечно, — кивнул сержант. — Это на улице Яркон, неподалеку от отела «Дан-Панорама», там играют в азартные игры, и полиция несколько раз… — Да-да, — нетерпеливо сказал Хутиэли. — Может, тебе и имя Арнольда Бестера знакомо? — М-м… Боюсь, что нет. — Между тем в определенных кругах известная личность. Феноменальная память. Выступает в салонах богатых израильтян и зарабатывает неплохие деньги, запоминая зараз по три-четыре страницы текста. И еще он играет на деньги вслепую. В любую игру — на выбор. Вчера в «Хоф а-ям» играл в шахматы на четырех досках сразу. Собралась только особо приглашенная публика. Человек пятнадцать. Четверо сели в салоне за шахматные доски, остальные толпились вокруг. Бестер расположился в комнате, где обычно ведутся приватные разговоры. Бестер находился в комнате один, шахматных досок у него не было, все партии он держал в голове. Когда кто-то из игроков в салоне передвигал фигуру, посыльный входил к Бестеру и сообщал ход. Бестер тут же говорил свой, и посыльный возвращался к игрокам. Так продолжалось около часа. Когда посыльный вошел к Бестеру с очередным ходом, тот, морщась, сказал, что ему плохо, видимо, съел что-то за обедом, и спросил, нет ли среди присутствующих врача. Врач нашелся, он осмотрел Бестера, дал принять таблетки, снимающие боль, и сказал, что все обойдется, но сеанс придется прервать. Конечно, игроки были недовольны — на пари были поставлены, оказывается, большие деньги. Но слово врача закон, пришлось разойтись… — Между тем, — продолжал Хутиэли, — Бестеру становилось хуже. Врач все время находился рядом и наконец, поняв, что одному ему не справиться, вызвал скорую. Бестера отвезли в «Ихилов», где констатировали сильнейшее отравление одним из соединений цианида. — Как? — воскликнул Беркович. — Да, — кивнул инспектор. — Сделать что-либо было уже поздно, и ночью Бестер умер… — Если Бестера отравили, — сказал Беркович, — то где и когда это могло произойти? Цианистые соединения действуют быстро. — В зависимости от концентрации и дозы. В данном случае концентрация была не очень велика. Эксперт Хан, присутствовавший при всрытии, сказал, яд мог попасть в организм Бестера в интервале от восьми до одиннадцати часов вечера. — А когда он почувствовал себя плохо? — спросил Беркович. — Около десяти. Начали играть в девять, а врача позвали примерно через час. — Когда Бестер пришел в клуб? Он там ел что-нибудь? Что именно? Кто был при этом? — Эй, сержант, не все сразу! — воскликнул инспектор. — Пришел он в восемь и сразу удалился в комнату, где и находился во время игры. Сказал, что должен сосредоточиться, и никого к себе не впускал, кроме посыльного и бармена, который несколько раз приносил Бестеру бокалы с кока-колой. Если яд находился в бокале с колой, то отравить Бестера не мог никто, кроме бармена. — Или посыльного, — пробормотал сержант. — Он ведь мог, сообщив Бестеру ход, бросить что-нибудь в его бокал. Бестер был сосредоточен и вряд ли обратил бы внимание… — Конечно, — согласился Хутиэли. — Я тоже считаю, что мы имеем двух подозреваемых. — А в бокале, из которого пил Бестер, следы яда обнаружены? — Нет, — покачал головой инспектор. — Когда в комнату вошел врач, бармен унес бокалы, стоявшие на столике, и вымыл их. По его словам, ему и в голову не пришло, что этого нельзя было делать. Он, мол, всегда моет бокалы сразу, как только убирает со столиков… — Ясно, — протянул Беркович, — наверняка бармен — первый подозреваемый, верно? — Да, если не считать, что бармен в тот вечер впервые увидел Бестера и не был знаком с ним прежде. У него не было ни малейшей причины отравлять Бестера, не говоря уж о том, что он должен был, если, конечно, не является патологическим идиотом, понимать, что станет главным подозреваемым, и доказать его вину будет достаточно просто. — А посыльный? — спросил сержант. — Он был знаком с Бестером? — Тоже нет, — сказал Хутиэли. — Это просто один из членов клуба, взявший на себя в тот вечер обязанность передавать Бестеру ходы. Уважаемый человек, Сегаль его фамилия, маклер, у него своя контора… О Бестере и его способностях слышал, но лично знаком не был. — Таким образом, — сказал Беркович, вставая, — подозреваемых двое, мотива нет ни у кого. Может, кто-нибудь все-таки входил, кроме этих двоих, в комнату Бестера? Вы же знаете, как ненадежны свидетели… — Вот и разберись, — сказал Хутиэли. — Все, кто вчера был вечером в клубе, сейчас сидят в полицейском участке. Несколько часов спустя сержант Беркович сидел в кабинете начальника полицейского участка майора Вайнштока и массировал виски. Голова раскалывалась от боли. Допросы ничего не дали, все свидетели утверждали одно и то же: кроме бармена и посыльного в комнату Бестера не входил никто. Предположив (вот нелепая мысль!), что в сговоре могут находиться все свидетели, Беркович задавал каждому из них каверзные вопросы, но никто не сбился, никто не дал сержанту возможности заподозрить обман. Дольше всех Беркович говорил с Игалем Копельманом, врачом из больничной кассы «Клалит», который в тот злополучный вечер оказал Бестеру первую помощь. Копельман был с Бестером и в «Ихилове», выполнял свой профессиональный долг. Поговорив с врачом и не получив, по сути, новой информации, сержант приступил к допросу подозреваемых в убийстве. Оба задержанных содержались в отдельных камерах, и Беркович вызвал сначала бармена, которого звали Ноахом Кахане. На своего знаменитого однофамильца этот молодой человек был похож только в одном — он оказался так же агрессивен и вел себя согласно принципу «нападение — лучшая защита». — Послушайте, сержант, — заявил Кахане, — я подам на полицейских жалобу, и на вас тоже, вы наносите мне моральную травму и мешаете карьере! Теперь все будут думать, что дело нечисто, и я подсыпал этому психу яд! — А вы не подсыпали… — пробормотал Беркович. — Сколько можно твердить одно и то же? — возмутился Кахане. — Да я в гробу его видел, этого Бестера! Ну, то есть, я хотел сказать, что и знать его не знал! Я в этом долбаном клубе работаю вторую неделю. Мне было сказано — носить кока-колу, я и носил. Чего вы от меня хотите? — Почему вы вымыли бокалы? — спросил Беркович. — Конечно, чтобы скрыть следы! По-вашему, я идиот? Отравил человека и на глазах у всех вымыл посуду. Я всегда мою бокалы сразу, как только мне их возвращают! Это не разрешается? Почему я вчера должен был поступить иначе? У Бестера болел живот, откуда я мог знать, что он ночью отдаст концы? Отправив Кахане в камеру, Беркович вызвал Сегаля. Тот, конечно, тоже утверждал, что невиновен, но смотрел на сержанта с таким откровенным страхом, что Беркович захотел показать кулак: решив, что его будут бить, Сегаль наверняка признался бы в чем угодно. Впрочем, по мнению Беркович, к убийству Сегаль не мог иметь отношения по простой причине: не мог же он знать заранее, что бармен вымоет бокалы! Значит, либо должен был сам предпринять какие-то действия, чтобы скрыть следы яда, либо… Либо никакого яда Сегаль в бокалы не клал. Да и зачем ему это было делать — он действительно увидел Бестера в тот вечер впервые в жизни! Собственно говоря, оставался единственный вариант, и к концу допросов Беркович сам себя убедил в том, что иного объяснения не существует. Предстояло допросить только одного человека, но прежде сержант должен был знать точно, как давно этот человек знал Бестера. Наверняка знал, не мог не знать. Пришлось сесть за телефон, а потом еще и поездить по городу, чтобы найти нужных людей. Вернувшись поздно вечером в управление, сержант рассказал о своих выводах инспектору, и, получив «добро», позвонил домой к Копельману и попросил врача приехать, чтобы подписать протокол допроса. — А завтра нельзя? — недовольно спросил врач. — Я работаю в утренней смене и хотел бы… — Всего на одну минуту! — просительно сказал Беркович. — Начальство требует, чтобы протоколы были сданы немедленно… Через полчаса недовольный Копельман, которому пришлось некоторое время ждать в коридоре, входил в кабинет Хутиэли. Беркович сидел за своим столом, и врач, обратившись к инспектору, начал жаловаться на то, что его, занятого человека… — Минуту, — прервал Копельмана Хутиэли. — У нас с сержантом, собственно, один вопрос: договариваясь с Бестером разыграть спектакль, вы уже знали, что отравите его, или эта идея пришла вам в голову позднее? — Я не понимаю… — растерялся Копельман. — Все вы понимаете, — резко сказал инспектор. — Вы были давно знакомы с Бестером. У него замечательная память, но все-таки играть вслепую в шахматы на четырех досках и ему не под силу. А отказаться он не посмел. Пришлось придумывать, как выпутаться. Не знаю, он вам предложил или вы ему… Вы с ним договорились: через какое-то время после начала игры, когда Бестер поймет, что дальше играть не может, он сделает вид, что ему плохо, вы, как врач, подтвердите, что игрок болен, и сеанс прервут без вреда для репутации вашего приятеля. Войдя в десять часов к Бестеру, вы на глазах у всех дали ему выпить таблетку якобы от желудочных болей, а на самом деле подсунули бедняге яд. Ему стало хуже, пришлось вызвать скорую… Бестер так до самой смерти и не понял, что с ним происходит. — Что вы мелете, инспектор! — воскликнул Копельман. — Да, не буду спорить, мы с Арнольдом давно знакомы, и он действительно попросил меня разыграть эту комедию, тут вы правы. Но при чем здесь…