— А при том, — вступил в разговор Беркович, — что Бестер был богатым человеком, он хорошо зарабатывал своими сеансами. Вы одолжили у него год назад крупную сумму денег. И тут представился удобный случай избавиться от кредитора. Вот вы и воспользовались. — Чушь! — вскочил Копельман. — Чушь и бред! Я врач! Никаких денег я у него не брал! — Сядьте, — буркнул Хутиэли. — Брали, и это подтвердила жена Бестера, мы ее допрашивали час назад. — Врет! — Возможно. А что вы скажете об упаковке лекарства, где, кроме обычных таблеток, оказалась одна, содержащая цианид? Вторую такую же вы скормили бедняге Бестеру… — Где… Где вы… — Пока вы ждали в коридоре, — объяснил инспектор, — в вашей квартире произвели обыск. Нам было известно, что искать, мы и нашли… Будете признаваться или предпочтете провести ночь в камере? Копельман молчал, пустым взглядом глядя в потолок. — Борис, — сказал инспектор, потягиваясь, — иди-ка домой, к невесте. Я сам закончу. Правда, голова раскалывается, ну да неважно… — Только не берите из рук господина Копельмана таблеток от головной боли, — посоветовал сержант. Подлинность подделки — Ты слышал, Борис, — сказал комиссар Хутиэлю сержанту Берковичу, — в какую неприятную историю попал наш эксперт Хан? — Краем уха, — отозвался Беркович, не отрывая взгляда от экрана компьютера, где он читал протокол допроса торговцев наркотиками, задержанных вчера неподалеку от рынка Кармель. — Я шел по коридору и слышал, как две девушки из канцелярии перемывали Хану кости. По-моему, они обошлись с его костями слишком сурово, проще было их закопать. А что, собственно, произошло? — Расскажу, если ты будешь слушать, — ехидно сказал инспектор. — Ты так увлекся протоколом, что даже не смотришь в сторону начальства. — Я слушаю, — сказал Беркович. — Ведь ваша информация предназначена для слуха, верно? А глаза свободны, вот я и использую их по назначению. Одно не мешает другому. — Ты способен читать один текст и одновременно слушать другой? — заинтересованно спросил Хутиэли. — Все способны, — отрезал сержант. — Просто никому не хочется производить над собой усилие. — Какое усилие? — осведомился Хутиэли. — Я, к примеру, если что-то читаю, то должен сосредоточиться на тексте. Не могу же я одновременно… — Можете, — сказал сержант. — Хотите проведем эксперимент? — Над тобой — пожалуйста, — кивнул инспектор. — Читай протокол, а я буду тебе рассказывать. Потом ты мне перескажешь все, что услышишь. Правда, — тут же усомнился Хутиэли, — кто докажет, что, слушая меня, ты действительно будешь одновременно читать с экрана? — У меня же глаза бегают по строчкам, — возмутился Беркович, — и вы это видите. — Глаза у тебя всегда бегают, — хмыкнул Хутиэли. — То ли от излишней жизненной активности, то ли от нечистой совести. — Слишком сложные объяснения, — отмахнулся Беркович. — Не проще ли предположить, что я всегда что-нибудь читаю? Так вы будете рассказывать? — Ты слушаешь? — Уже пять минут. — Дело в том, что неделю назад Меир и двое искусствоведов, экспертов по экспрессионизму, были приглашены в Музей современного искусства для проведения экспертизы рисунка, нарисованного самим Клодом Моне. Кстати, — с подозрением осведомился инспектор, — ты знаешь, кто это такой? — Моне? — удивился Беркович. — Слышал. И видел тоже. У Наташи есть несколько альбомов… Скажу честно, я в этом ничего не понимаю, мне больше нравятся Рафаэль, если из итальянцев, а из русских — Левитан. — Левитан — русский? — в свою очередь удивился Хутиэли. — Странно, чисто еврейская фамилия. — Русский, — подтвердил Беркович, не став вдаваться в подробности. — Так что этот Моне? — Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею Шенкин десятка два рисунков экспрессионистов. Один из рисунков, нарисованный этим самым Моне, приглянулся работникам Израильского музея. Там какая-то еврейская тематика, я сам не видел, врать не стану. И музей пожелал этот рисунок приобрести. Дорнье назвал цену, поторговались и сошлись на семидесяти тысячах шекелей. Естественно, провели экспертизу, два искусствоведа подтвердили, что рисунок подлинный. Нашего Рона пригласили тоже — не как искусствоведа, конечно, но как большого специалиста по почеркам. Ему показали подлинники подписей Моне, он сравнил их с подписью под рисунком и удостоверил идентичность. Короче говоря, все были довольны и сделали то, что обычно делают эксперты в таких случаях — все трое расписались на оборотной стороне рисунка. После чего рисунок занял свое место в экспозиции, где и пребывал благополучно до конца прошлой недели. Ты слушаешь меня? — Слушаю, конечно, — сказал сержант, который все это время продолжал читать с экрана достаточно занудный текст протокола. — Хотите, чтобы я повторил все, что вы сказали? — Хотелось бы, — буркнул Хутиэли. — Пожалуйста. «Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею…» — Стоп, хватит! Почему ты скрывал свой талант? И сколько текста ты способен воспринять таким образом на слух? — Честно говоря, не очень много, инспектор, — признался Беркович. — Хорошо, что вы остановились, я уже начал было сбиваться… Он оторвал наконец взгляд от экрана и потянулся. — Дурацкий допрос, — сказал он. — Ничего не доказали, наркотик не нашли. Не понимаю, почему нужно было задерживать этого Гольмана… — Отвлекись от Гольмана, — раздраженно сказал Хутиэли. — Тут речь о семидесяти тысячах шекелей, а не о травке для завсегдатаев рынка! — А что с этими шекелями? — удивился Беркович. — Музей отказался платить? — Нет, конечно! — Тогда в чем проблема? Я так понимаю, что не в подлинности рисунка? — Именно в ней, — подтвердил Хутиэли. — Каким образом? Вы же сказали, что рисунок смотрели два эксперта плюс наш Рон, который на графологии собаку съел. — Ты будешь слушать или комментировать? — вежливо осведомился инспектор. — Слушаю, — присмирел сержант. — Итак, — продолжал Хутиэли, — после экспертизы рисунок был возвращен в экспозицию и висел до конца недели. На исходе субботы Дорнье вернулся во Францию вместе со своей коллекцией. А проданный музею рисунок был помещен в сейф хозяина галереи — разумеется, под расписку и со всеми предосторожностями. В воскресенье из музея приехали два сотрудника и охранник, Рисман, директор-распорядитель галереи, лично передал им рисунок. А вчера, в понедельник, разразился скандал. — Рисунок оказался подделкой? — Ты верно понял ситуацию, — подтвердил Хутиэли. — А подписи? Подписи экспертов и Хана тоже подделаны? — Вот тут-то весь парадокс этой истории. Подписи подлинные! Те же эксперты, которые осматривали рисунок на прошлой неделе, осмотрели его вновь, когда сотрудники привезли этого Моне в музей. Они были шокированы. По их словам, подделка настолько грубая, что не заметить ее мог бы только студент первого курса. И что поразительно — на обратной стороне этой грубой подделки стоят их подписи! Позвали Хана, и он это подтвердил. Он и свою подпись узнал — без всяких сомнений. Получается, что у всех троих было затмение рассудка, когда на прошлой неделе они удостоверяли своими подписями, что подделку рисовал сам Моне! — Да, — протянул Беркович. — Действительно, конфуз. Представляю, как сейчас Меир рвет на своей голове остатки волос. — Черт с ними, с волосами! А профессиональная репутация? — Подменить рисунок… — начал сержант. — О какой подмене ты говоришь? — рассердился Хутиэли. — Только что ты ссылался на замечательную память. Ты что, не помнишь? Я сказал: на одной стороне листа поддельный рисунок, а оборотной — настоящие подписи экспертов и Хана! Настоящие, и от этого факта никуда не уйдешь! — Во Францию сообщили? — Что сообщать? Когда Дорнье был здесь, три человека в его присутствии удостоверили подлинность рисунка. Вариантов, как ты понимаешь, всего два. Либо за эти дни кто-то стер рисунок Моне и нарисовал свой, либо у экспертов и Хана было помрачение рассудка. Первое предположение — чушь, а второе — бред. — И следовательно, — сказал Беркович, — существует третий вариант, который вы не рассматривали. — Какой? — пожал плечами инспектор. — Не вижу третьего варианта. И Хан не видит. Он вторые сутки изучает рисунок так тщательно, как не изучал даже ТАНАХ, когда учился в ешиве. — И что? — заинтересованно спросил Беркович. — Ничего. Подпись стоит на обороте подделки. — Рисунок в музее или у нас в управлении? — спросил сержант. — В музее, конечно. И Хан в музее. Если так пойдет дальше, он в этом музее поселится в качестве экспоната, и полиция потеряет выдающегося эксперта. — Выдающегося, — с сомнением пробормотал Беркович. — Элементарную аферу раскрыть не может. — Элементарную, говоришь? — возмутился Хутиэли. — И в чем она состоит, в таком случае? — Откуда мне знать? — пожал плечами сержант. — Но то, что все должно быть элементарно, это совершенно очевидно. — Да? Может, ты и раскроешь эту аферу? — не на шутку разозлился инспектор. — А то ты сегодня слишком много теоретизируешь.