— Это ты все помнишь, — смутилась Наташа. — Ты у нас полицейский. — Более того, он у нас теперь инспектор полиции, — сказал Хутиэли и поднял бокал с вином. — Предлагаю выпить за то, чтобы инспектор Беркович так же легко распутывал дела, как он разгадал загадку убийцы-призрака. Такое долгое убийство — Как начнешь год, так его и проведешь, — сказал Беркович, поцеловав жену перед уходом на работу. — А если перефразировать, то можно сказать: каким будет мое первое дело в должности инспектора, такими будут и все остальные. Пожелай мне, чтобы это дело оказалось, во-первых, интересным и сложным, а во-вторых… — Во-вторых, чтобы это не было дело об убийстве, — перебила мужа Наташа. — Вот именно, — кивнул инспектор Беркович и сбежал по ступенькам к поджидавшей его служебной машине. Войдя в свой кабинет, он услышал надрывный телефонный зуммер и поднял трубку. — Послушай, инспектор, — сказал голос Хутиэли, — я понимаю, что не могу больше тебе приказывать, но войди в мое положение… — Не понял, — осторожно произнес Беркович. — Что-нибудь случилось, пока я был в отпуске? — Ты называешь отпуском сутки за свой счет? — удивился Хутиэли, но тут же сменил тон. — Борис, — сказал он, — я так понимаю, что тебе еще не доложили… Тут у меня женщина, репатриантка из России, иврит знает плохо. Так вот, она твердит уже третий час, что убила мужа. А передо мной лежит заключение о смерти, в котором сказано, что человек этот умер от рака. Ни о каком акте насилия и речи быть не может. Мужа ее, между прочим, похоронили неделю назад. Она отсидела шиву и пришла с повинной. Может я чего-то не понимаю? Ты бы разобрался — не в службу, а в дружбу… — Иду, — сказал Беркович и положил трубку. Женщина, о которой говорил Хутиэли, оказалась миловидной блондинкой, с огромными миндалевидными черными глазами — еврейская красавица, классический, можно сказать, случай. В удостоверении личности было написано: «Светлана Прицкер, имя отца Моисей, год рождения 1955, страна исхода Россия, национальность еврейка». Сжимая и разжимая пальцы, Светлана Прицкер повторила по-русски то, что пыталась объяснить на иврите инспектору Хутиэли: — Я убила мужа. Это признание я делаю в здравом уме и твердой памяти и прошу составить протокол. В защите не нуждаюсь. — Признание — не доказательство, — сказал Хутиэли. — Борис, объясни ей: нужны улики, свидетельства, экспертные заключения. Ничего этого нет. Уговори ее пойти домой и лечь в постель. Беркович повторил по-русски слова Хутиэли, стараясь говорить помягче и размышляя о том, что на самом деле здесь далеко не все так очевидно, как представляется коллеге. Не стала бы эта женщина ни с того ни с сего возводить на себя напраслину. А если она действительно убила — зачем признаваться? Если же правы врачи, подписавшие заключение о смерти, то убить мужа Светлана Прицкер не могла ни в коем случае. — Светлана Моисеевна, — сказал Беркович. — Я понимаю, что у вас на душе лежит какой-то камень. Может, при жизни мужа вы с ним находились в плохих отношениях, а теперь вам кажется… — Мне ничего не кажется, — перебила Светлана Моисеевна. — Я пришла, чтобы признаться и рассказать обо всем… — Да-да, — кивнул Беркович. — Я непременно вас выслушаю после того, как вы придете в себя… — Сейчас. Я уйду отсюда не раньше, чем вы запишете в протокол мое чистосердечное признание в убийстве мужа, Романа Марковича Прицкера, — твердо сказала Светлана, и Беркович понял, что придется так и поступить, иначе женщину нужно будет выводить из отделения силой. — Хорошо, — сказал он, вздохнув. — Пойдем в мой кабинет. Вы не возражаете, инспектор? — Делай все, что сочтешь нужным, — пожал плечами Хутиэли. Несколько минут спустя, включив диктофон, Беркович приготовился слушать. Первое его дело в должности инспектора оказалось вовсе не таким, о каком он мечтал… Света была самой красивой девочкой на курсе, и поклонников у нее было достаточно, шансов у Ромы Прицкера не оставалось. Какие шансы: неказистый, толстогубый, тугодум и, к тому же, со скверным мстительным характером. Света встречалась с Йосиком, и все знали, что они поженятся после защиты дипломных работ. Хорошая была пара, всем было приятно на них смотреть. Всем, кроме Ромы, конечно. Но до Ромы Свете не было никакого дела. А в марте Йосик погиб. Шел по улице, и ему на голову упала тяжеленная доска — на крыше лежало несколько таких досок, рабочие собирались делать ремонт. По словам Светланы, ей сразу стало понятно, что Йосика убил Роман. Влез на крышу — он ведь знал, что мимо этого дома Йосик каждый день проходит по дороге в институт — и сбросил доску сопернику на голову. Свидетелей никаких, доказательств нет. — Ты убил Йосика! — сказала Света Роману, когда тот через неделю после похорон пришел к ней с утешениями и приглашением пойти в театр. — Ты с ума сошла! — воскликнул Роман, но взгляд его говорил об обратном. Света недолюбливала Романа, а в тот момент в ее душе возникло новое, более глубокое чувство, противоположное любви, которую она испытывала к погибшему Йосику. В ее душе вспыхнула ненависть. Она прогнала Романа, но неделю спустя пошла с ним в театр, а потом в кино, а потом они много гуляли, Роман рассказывал Свете о своих чувствах, и Света думала: «Как же я тебя ненавижу! Я убью тебя, ты понимаешь это? Я все равно тебя убью, чего бы мне это ни стоило!» Обдумывая убийство, Света понимала, что в ее арсенале могут быть лишь чисто женские способы лишения человека жизни. И чтобы никто не догадался. Никто, кроме самого Романа. А он должен знать. Должен каждую минуту своей проклятой жизни помнить о том, что его ненавидят и убивают. Каждая минута его жизни — до самой смерти — должна быть отравлена. И яд этот должен свести Романа в могилу. Как это сделать? Способ был только один. — Я люблю тебя, Света, — сказал Роман в сотый уже раз. — Выходи за меня замуж. — Я ненавижу тебя, — сказала Света в ответ. — Я согласна. Свадьбу сыграли скромную — Роман боялся, что Света в самый разгар веселья скажет какую-нибудь гадость. Например, о том, что жених — убийца. Что она его ненавидит. И все пойдет прахом. Роман жену обожал, она была единственным существом, для которого он жил на свете. Если он и убил соперника (никто ведь не доказал этого), то сделал это из сжигающего чувства ревности, потому что не мыслил себе, чтобы его Светлана досталась другому. Роман обожал жену, а Света мужа ненавидела. На людях она этого не показывала — алиби прежде всего! — но дома вила из мужа веревки, каждым своим движением показывала, какая же он бестолочь и вообще последняя гадина. Роман терпел — любовь его была так же велика, как велика была ее ненависть. Когда у Романа со Светланой родился сын Алик, жизнь, казалось, должна была измениться к лучшему, но на деле все сложилось еще хуже, чем раньше. Хуже для Романа, конечно, которого Светлана теперь просто в упор не видела. Принимала его любовь, платила ненавистью, так и жили. И цель становилась все ближе. Злая энергия Светлану будто подпитывала, она прекрасно выглядела, а из мужа энергия ее ненависти высасывала последние соки. Можно было, конечно, дать и другую интерпретацию, но Светлана знала точно: все болезни мужа, его худоба, его слабость — следствие воздействия ее энергетического поля. Наверное, она была права — попробуйте сами пожить хотя бы неделю с человеком, которого обожаете, но который мечтает о том, чтобы свести вас в могилу. Попробуйте и почувствуйте сами, как жизнь вытекает из вас по каплям. — У вас же ребенок! — не выдержав, воскликнул Беркович, прервав запись. — Неужели вы и сына ненавидели, как мужа? — Ну что вы, — удивилась Светлана Моисеевна. — Сын за отца не отвечает, или в Израиле это не так? — Так, — согласился Беркович, подумав с облегчением, что жизни не известного ему Алика, слава Богу, ничто не угрожает. — В семье Романа, — продолжала Светлана, — все были долгожителями. Мать до сих пор жива, ей под девяносто, она в России осталась с другим сыном. Отец умер не так давно, ему было восемьдесят. В общем, Роман наверняка прожил бы долго — это я к тому говорю, что вы до сих пор не верите, что я его убила своими руками. Или словами, это все равно. В тридцать лет у него была язва желудка — казалось бы, с чего? Но я-то знала: все болезни от нервов, а язва желудка — в первую очередь. В тридцать пять у Романа тряслись руки, и его направили на лечение в какой-то крымский санаторий. Лечение пошло ему на пользу, но я быстро справилась с этими последствиями — зимой его увезли в больницу, потому что язва открылась и начался перитонит. Все могло тогда и закончиться, но его спасли. И даже от язвы избавили, вырезав часть желудка. Я расценила это как свое поражение — временное, конечно. Шесть лет назад, когда Роман предложил переехать в Израиль, я поняла, что это еще один шанс. Стресс переезда. Новое место, новая жизнь — нужен душевный покой, так я ему этот покой устрою! Только поэтому я сказала: «Конечно, давай уедем», и муж очень удивился — привык к тому, что на все его «да» я говорила «нет». Здесь, в Израиле, он понял, в какую попал ловушку, но уже было поздно. Я убивала его взглядами, словами, а он терпел — вы можете себе представить, он продолжал меня любить, зная, что я хочу его смерти! Рак, я слышала, тоже возникает от нервов. Во всяком случае, это одна из теорий — по-моему, правильная. Я ждала, что это случится, и это случилось. Когда врач в «Ихилове» сообщил диагноз, я не сдержалась и воскликнула: «Так я и думала!» Врач не понял, а я не стала объяснять. — Вот и все, — закончила рассказ Светлана. — Роман мог дожить до девяноста, а прожил сорок пять. — Но ведь и вы… — пробормотал пораженный Беркович. — Вы тоже толком не жили. — Почему? — удивилась Светлана. — Я прекрасно жила! Вы не представляете, какие силы придает человеку ненависть! У меня была цель, и я к ней шла. Более того: я этой цели добилась. Многие ли могут сказать это о себе? — Надеюсь, вы не станете настаивать на том, чтобы я вас арестовал? — спросил Беркович. — Все вами сказанное — не доказательство убийства… — Это ваши проблемы, — бросила Светлана. — Моя совесть чиста. Я сделала то, что хотела, и призналась в том, что сделала. После ухода Светланы Моисеевны инспектор Беркович долго смотрел перед собой пустым взглядом, потом поднял телефонную трубку и набрал номер инспектора Хутиэли. — Ну что, Борис, — спросил Хутиэли, — ты ее успокоил? — Боюсь, она меня убедила, — медленно произнес Беркович. — Похоже, что она действительно довела мужа до могилы. — Есть основания для обвинения в убийстве? — обеспокоенно спросил Хутиэли. — Нет, — вздохнул Беркович. — Никаких оснований. Но на небесном суде, если это когда-нибудь случится, ее, конечно, осудят. — Ах, — облегченно сказал Хутиэли, — на небесном суде и нас с тобой ждут немало трудных минут. — Пожалуй, — согласился Беркович. — Вот убийство, которое настольно очевидно, что убийце просто невозможно предъявить обвинение. — Парадоксами говоришь, — рассмеялся Хутиэли. Беркович положил трубку. День клонился к вечеру — первый день в новой должности. Смертельная вечеринка Инспектор Беркович позвонил домой вскоре после полудня и сказал извиняющимся голосом: