— Я пока выйду. За дверью он прислонился к стене и перевел дыхание. Неловкая ситуация снова заставила его краснеть и мучиться, это ощущение с каждым разом становилось все более невыносимым. — Я закончила, Игорь Александрович. — Наташа с лотком вышла из кабинета и виновато прошептала: — Извините еще раз, я, честное слово, даже сама не поняла, как такое ляпнула, — и бегом направилась по коридору в сторону перехода. Авдеев, сделав пару глубоких вдохов, вернулся в кабинет и обнаружил Аделину сидящей за столом. — Если у вас ко мне нет ничего серьезного, то можете идти, Игорь Александрович, — надевая очки, сказала она. — Спасибо за помощь. — Так не пойдет, — вдруг решительно произнес Игорь. — Не поняла… — А что здесь непонятного? Вы больны, ваше место дома, в постели. Так что собирайтесь. — Интересный подход… — Она стянула с переносицы очки, сунула дужку в рот и задумчиво уставилась на Игоря прозрачными, узко посаженными глазами. Но Авдеев почему-то не испугался, а, наоборот, почувствовал себя врачом, которому почему-то вздумал перечить пациент: — Нормальный подход. Вы больны — лечитесь. — И это правильно, — раздался за спиной мужской голос, и Игорь, быстро обернувшись, увидел вошедшего в кабинет Мажарова. — Больна — лечись, нечего тут. Что случилось, коллега? — обратился Мажаров к Игорю. — Пришел поговорить, а Аделина Эдуардовна без сознания, зато с температурой. Сделали жаропонижающее, я настаиваю, чтобы она домой ехала. — Так, понятно. А пациентка, ясное дело, отказывается наотрез, — заключил Мажаров, подходя к столу и забирая у Аделины очки. — Собирайся, дорогая, едем домой. Доктор тебе назначил постельный режим. — Матвей, я бы… — начала она. Мажаров перебил: — Давай не будем пререкаться, хорошо? Ты сегодня основательно вымокла, если не отлежишься — заработаешь бронхит, а то и хуже. Одевайся, поедем. А вам, коллега, спасибо за помощь. Обернувшись к Игорю, Мажаров протянул ему руку. — Извините меня за утреннее недоразумение, — попросил Игорь, пожимая ее. — Какое? — вмешалась Аделина, так и не тронувшаяся с места. — Которое касается только нас, — мягко ответил Мажаров. — Одевайся. — А машина? — Здесь переночует. Все, Аделина, хватит пререкаться. Игорь почувствовал себя лишним — не хотел быть свидетелем того, как их властная шефиня вынуждена будет подчиниться воле мужа, а потому попрощался и вышел, плотно закрыв за своей спиной дверь. Уже в ординаторской он выглянул в окно и увидел, как они идут по направлению к стоянке под большим черным зонтом, и Мажаров бережно поддерживает жену свободной рукой. Аделина Сентябрь Матвей всегда умело скрывал недовольство. Я никогда не могла понять, что он чувствует на самом деле, какие эмоции испытывает. Вот и сегодня, шагая рядом со мной к машине, он молчал, но я чувствовала — что-то не так. И дело вовсе не в том, что я простудилась и теперь он вынужден везти меня домой. В его напряженной походке, в отрешенном взгляде было что-то чужое. — Ты сердишься? — спросила я на всякий случай, уже сидя в машине, хотя знала, что Матвей ни за что не скажет, как есть на самом деле. — На тебя? Да, сержусь, — удивил меня муж, заводя двигатель. — Почему ты никогда не понимаешь с первого раза? Думаешь, мне очень хотелось отчитывать тебя на глазах у твоего подчиненного? — Ой, так ты об этом… ничего страшного, подумаешь — муж выговорил жене за то, что больная на работе собралась остаться. Кстати, а что у вас произошло с Авдеевым? — Совершенно ничего такого, что потребовало бы твоего вмешательства. — Мне просто интересно… он какой-то странный, тебе не показалось? — Я перебросился с ним тремя фразами. Маловато для выводов, — Матвей опустил стекло, чтобы показать охраннику на шлагбауме пропуск. — Неужели твой личный «серый кардинал» ничего еще не накопал? — не удержавшись, пошутил он, имея в виду Иващенко. — Они, кажется, совершенно не сошлись характерами. Авдеев очень скрытный, и Иван не смог найти к нему ключа, что, согласись, странно. Матвей пожал плечами: — Может, вы все усложняете? Человек просто не хочет открываться не слишком знакомым людям, это бывает, и ничего предосудительного или странного тут нет. Ты ведь сама тоже не бросаешься с откровениями к любому, с кем работаешь? В чем-то я была согласна с ним, но оставалось какое-то странное чувство, будто Авдеев пытается скрыть от нас нечто важное. Я никогда не любила людей, которых не понимала. Но если смотреть правде в глаза, то и Матвея я сперва тоже слегка невзлюбила за то, что он всегда искал свой путь — в медицине, в жизни, и никогда не следовал за остальными. Он возражал мне открыто, это бесило. И все-таки разница между ним и Авдеевым была очевидной — Мажаров говорил со мной, а Авдеев молчит. — Мне кажется странным, что человек вообще ни с кем не говорит о себе. Никто не знает, с кем он живет, женат ли, холост — даже наши пронырливые девочки во главе с Леной из оперблока не смогли раздобыть ни крупицы информации. Как тебе? Человек словно живет по легенде — ни близких друзей, ни родных. — Ну а бывшие коллеги? — Только в общих чертах — хороший специалист, большое будущее. Не знай я, что это живой человек, решила бы, что речь о роботе. Мне вдруг стало жарко — видимо, закончилось действие инъекции, и снова полезла вверх температура. Я приоткрыла окно, но Матвей тут же велел: — Закрой. Потерпи, скоро доедем. Я попросил подменить меня на парах, так что дома останусь. — И будет у тебя в квартире две больные бабы, — вспомнила я о гостившей у нас подруге. — Ах ты… забыл совсем… ну, что делать, придется вас терпеть. Однако, когда мы вошли в квартиру, Оксаны там не было. Диван в кабинете был сложен, постельное белье аккуратно свернуто и уложено на подлокотник, а футболка Матвея, в которой Оксанка спала, висела на полотенцесушителе выстиранная. — Хоть бы позвонила, — пробурчала я, переодеваясь в пижаму. — Ничего, понадобишься — позвонит, — сказал Матвей с улыбкой. — Когда снова будет ей плохо, она непременно тебя разыщет. — Для того друзья и существуют. — У тебя довольно странное представление о дружбе, дорогая моя. Как о потребительском рынке. Причем «потребляют» всякий раз тебя. Не обидно? — Значит, другого не заслуживаю. — Это глупости, Деля. Дружбу не заслуживают. — Матвей, это все безумно интересно, но меня очень трясет, я, пожалуй, полежу, — взмолилась я, чувствуя отвратительную дрожь во всем теле. — Укладывайся. Я сварю бульон и приду к тебе, если не возражаешь, поваляюсь тоже с книжкой, раз уж случай представился. — Не хочу бульон, хочу спать. — Спи. Бульон потом, — покладисто согласился Матвей, отправляясь в кухню. Я уснула так крепко, что даже увидела сон. С того момента, как в моей жизни появился Матвей, я почти перестала видеть те сны, которые обязательно несли за собой какие-то неприятности. Раньше большинство моих снов сбывались или предупреждали о приближении чего-то негативного. Хорошего не было, а вот плохого… После замужества это, кажется, прошло. Сегодня же мне приснилась мама. Она сидела за письменным столом в нашей старой квартире, окруженная папками, журналами и просто какими-то пачками листов, исписанных ее неразборчивым врачебным почерком. Мне казалось, что я слышу даже запах ее духов — всегда одних и тех же, в маленьком флакончике с длинным тонким горлышком и сине-белой этикеткой в мелкую клеточку. «Может быть» — так они назывались. Я совсем недавно нашла пустой флакончик в коробке с мамиными вещами, стоявшей в гардеробной на самой верхней полке. — Почему ты никогда в меня не верила? — спросила я во сне, и мама, не отрываясь от своих бумаг, как всегда, собственно, и делала, сказала: — У тебя нет таланта, Аделина. А быть неталантливым хирургом — преступление. — Мама, у меня множество исследований, несколько патентов, признание в мировых кругах — и ты по-прежнему считаешь, что у меня нет таланта? — Чтобы написать статью, много таланта не надо. А чтобы быть хирургом, надо этим жить. Жить и не размениваться ни на что другое. — А на что размениваюсь я? — Ты стала больше времени уделять созданию семьи. Я в свое время допустила грубейшую ошибку. Мне не нужно было ни выходить замуж, ни рожать детей. Тогда я успела бы в десятки раз больше. Ты же не сделаешь и сотой доли. От этих слов у меня даже во сне больно сжалось сердце и потекли слезы. Мама никогда не признавала во мне не то что равную, а вообще человека, способного стать хирургом. Она не узнала о моей клинике, о моих настоящих успехах в области пластической хирургии — сперва болезнь Альцгеймера, потом смерть. Но даже в снах она продолжала меня третировать. Наверное, все дело было в том, что я очень похожа на своего отца — Николеньке, который был ее копией, она никогда подобных вещей не говорила, что бы он ни вытворил. Почему же мне до сих пор так обидно, что больно дышать? Может, поговорить об этом с Иващенко? — О чем поговорить с Иващенко? — раздался голос мужа, и я окончательно проснулась, поняв, что произнесла последнее вслух. — Уже вечер?