— Да, шесть часов. — Господи… вот это я уснула… — И, похоже, даже во сне тебе снится твоя работа, — улыбнулся Матвей, откладывая книгу на тумбочку и поворачиваясь ко мне. — Смотри, я начну ревновать — где это видано, чтобы жена во сне звала психолога, а? — Ничего мне не снилось, тем более — Иващенко, — пробурчала я, удобно устраиваясь под рукой мужа. — Что будем делать всю ночь? — Разберемся. Давай-ка лучше температуру твою проверим. — Мне неожиданно начала нравиться моя болезнь, — сообщила я, зажмурившись. — Ты такой, оказывается, заботливый… — А то ты не знала, — усмехнулся Матвей. Конечно, я это знала — он спас мне жизнь дважды, зажимал руками хлеставшую из шеи кровь, пока «Скорая» везла меня в больницу после нападения сектанта с топором. Он никогда не забывал спросить, поела ли я, варил утром кофе, готовил завтрак. Стоило прожить в одиночестве почти до сорока, чтобы потом встретить такого, как Матвей. Зазвонил его телефон где-то в кухне, и Мажаров, чмокнув меня в щеку, ушел туда, чтобы ответить на звонок. Это оказалась его мать. — Да, мам, я сегодня дома. С утра консультировал в клинике, потом Аделину привез, она приболела, мы с ней утром под дождь попали. Мам… ну, прекрати, мы ведь врачи. А откуда ты знаешь? В новостях? А еще что сказали? Понятно. Нет, мама, спасибо, приезжать не нужно. Да, и малина еще есть. Мы в воскресенье собирались сами к тебе заехать. Ну, на дачу, конечно, — ты же просила яблоки вывезти. Хорошо, я передам. Все, спокойной ночи, обнимаю. Мама передает тебе привет, — вернувшись в спальню, сообщил он. — Хотела варенье привезти. — Так ведь есть еще. — Ну, я так и сказал, но ты ж маму знаешь — от простуды малина самое лучшее средство, — захохотал Мажаров, снова заваливаясь на кровать. — Куда бы я без нее, сам-то не врач ведь. — Ты для нее сын, ей неважно, врач ты или кто. Кстати, нас с Николенькой мама никогда не лечила. Ей всегда было некогда, так что мы сами справлялись. Я так сразу дяде Славе звонила. — Я вот всегда хотел у него спросить, да так и не решился — а чего ж он не женился-то на Майе Михайловне, раз уж дышал в ее сторону неровно? — Матвей вытянул у меня из-под мышки термометр, присвистнул: — Ого… растет, однако. — На ночь уколешь меня еще раз. Почему не женился? Да она бы в жизни второй раз замуж не пошла, что ты! И так всегда говорила, что в ее жизни было только три ошибки и те не врачебные. — Почему три? — Ну как? Отец, я и Николенька. Она всегда считала, что могла бы большего добиться, если бы не отвлекалась на семью. Это уж потом, когда отец уехал, она все свалила на меня — и квартиру, и Николеньку. И ни разу не поинтересовалась, каково мне. Но ты знаешь, я вот думаю, что из меня могло ничего и не выйти, если бы не это. Я словно доказывала ей, что меня есть за что любить и уважать. — Жуткие вещи ты говоришь о моей любимой преподавательнице, — вздохнул Матвей, погладив меня по волосам. — Мне она казалась недосягаемой богиней, я даже подумать боялся о том, какая она, когда снимает белый халат. — Тебе бы не понравилось, — вздохнула я в ответ. — Майя Михайловна Драгун родилась, чтобы быть великим хирургом, ученым, преподавателем. А вот все остальные опции, такие, как материнство, например, ей в комплектацию добавили просто по умолчанию. Кнопки, приводящей их в действие, там не было. — А ты злая, Аделина. Все-таки она твоя мать. — И, не поверишь, я ее очень любила. Но только сейчас стала понимать, насколько была, оказывается, несчастна в детстве. — Это твой Иващенко задурил тебе голову своими фрейдистскими теориями. — Мажаров… — Я приподнялась на локте и заглянула в лицо мужа. — И тебе не стыдно? Ты, похоже, действительно ревнуешь? Матвей зашелся в приступе хохота, но выглядел при этом очень довольным, словно только и ждал, что я это скажу. Иногда, похоже, мужчине надо говорить то, что он хочет услышать. После ужина мы занялись статьей, написание которой откладывали уже больше двух недель — все никак не хватало времени. Я лежала на диване в кабинете и диктовала по памяти результаты последнего исследования, а Матвей вносил их в таблицы и на ходу придумывал сопроводительный текст. Это ему всегда давалось легче и лучше, чем мне. — Тебе бы книги писать, — потянувшись, сказала я. — Не получилось бы. — Почему? Ты вон как лихо слова в предложения складываешь. — Я делаю то, что мне интересно, то, к чему лежит душа. А писать что-то другое мне скучно. Да и вообще — столько писанины на работе, чтобы еще и в свободное время этим заниматься? Ну нет. Я смотрела на занятого работой мужа с дивана и чувствовала, что мама все-таки ошибалась. Нет, семья не мешает карьере, если вы оба увлечены одним делом. Наоборот — мы поддерживаем друг друга, помогаем, подсказываем, вдохновляем на что-то. Это ведь очень важно — иметь поддержку любимого человека, иметь плечо, на которое можно опереться или в которое можно поплакать в случае неудачи. Если близкий человек не строит тебе препятствий, а, наоборот, помогает разбирать те, что нагородили другие, это так окрыляет и позволяет взлететь еще выше… Наверное, мама просто по характеру была одиночкой, ей всегда комфортнее было надеяться и рассчитывать только на себя. Надежда Август Я никогда не верила в потустороннее, но пропажа папиной записной книжки показалась мне чем-то мистическим. Такое впечатление, что это был знак — звонить никому не нужно. А как иначе объяснить тот факт, что в момент, когда я решилась и даже вспомнила имя человека, пропала вещь, которая никому и никогда не была нужна после папиной гибели? Я точно помнила, что она лежала в дальнем углу верхнего ящика письменного стола, заваленная старыми бумагами, фотографиями с турниров, дипломами — папиными и его воспитанников. Но даже когда я, разозлившись, вывернула содержимое ящика на пол, книжки среди этого хлама не было. Я перерыла всё в оставшихся трех ящиках — ничего. Разворошила все места, где хранились хоть какие-то бумаги — нет, снова ничего. Испробовав даже детское «Чертик, чертик, поиграй и отдай», разумеется, не принесшее никакого результата, я села на пол прямо в кучу разбросанных бумаг и разревелась. Мне никогда не выбраться из этого кошмара, который с каждым днем только набирает обороты. Я не зря вспомнила о маминых партнерах по покеру — вполне можно ожидать в скором времени появления кого-то из них с финансовыми претензиями, а что? Не думаю, что моя мама была хорошим и успешным игроком — если посмотреть на количество займов и кредитов… Я в отчаянии схватила ворох бумаг и подбросила его вверх, они спланировали мне на голову, на плечи, на колени. Машинально взяв упавшую прямо на руку фотографию, я увидела на ней папу в окружении трех мальчишек лет шестнадцати, и лицо одного из них показалось мне почему-то знакомым. Я поднесла снимок к глазам и тут же отбросила его — в парнишке в белом кимоно я узнала Максима. Значит, он не соврал, рассказывая о знакомстве с моим отцом, а я-то подумала, что приукрасил, мог просто слышать фамилию и воспользоваться случаем. Он позвонил мне только один раз, и мы довольно долго разговаривали о каких-то пустяках, и мне было впервые за долгое время спокойно и даже весело. Максим оказался очень легким человеком, и в разговоре с ним я ловила себя на мысли о том, что совершенно не нужно притворяться, что-то из себя строить, интересничать — можно говорить, что хочешь, как думаешь, и не бояться быть непонятой. — Может, мне ему позвонить? — проговорила я вслух, рассматривая фотографию. — Хотя… едва знакомы, и сразу вывалить на его голову такую кучу проблем… зачем они ему? Нет, Максим мне не помощник… Но где, где, где эта чертова книжка?! Вскочив на ноги, я распинала бумаги по всей комнате и выбежала в коридор. Может, еще здесь поискать? Вряд ли, правда, записная книжка окажется в занимавшем ровно половину коридора шкафу, но кто знает… Оценив масштаб работы, я вздохнула. Шкаф делился на две части — в закрытой, той, что ближе к входной двери, хранились одежда и обувь, головные уборы, сумки, перчатки — все то, что в конкретный сезон не использовалось. А вторая часть была книжными полками под стеклом — от пола до потолка. Библиотека у нас приличная, книг много — мама раньше очень увлекалась. Я представила, как сейчас начну перебирать их том за томом, и застонала — на это уйдет весь день, нужно же их еще и на место поставить потом… Прикинув, откуда лучше начать, снизу или сверху, я сходила на балкон за стремянкой — почему-то казалось, что шансов оказаться на верхних полках у записной книжки было больше. Вещи, которыми не пользуются, обычно убирают повыше — ну, во всяком случае, я всегда так поступаю. Первые три полки не дали никакого результата, кроме того, что книжной пылью мне забило нос — никакие стекла, никакие уборки не помогали, пыль все равно скапливалась. Пришлось спуститься и промыть нос, а заодно и глаза. Ну, ничего — не найду книжку, так хоть уберусь немного. Хотя… смысл теперь в этой уборке, когда меня вот-вот из квартиры попросят? Эта мысль придала мне сил, и я с удвоенной энергией взялась за полки пониже. Постепенно продвигаясь вниз, я теряла энтузиазм, а вместе с ним и надежду. Такая вот безнадежная Надежда… Каламбур, пришедший в голову, слегка развеселил, но то, что записная книжка так и не находилась, заставляло нервничать. Похоже, это мой единственный шанс… а на что, кстати? На то, что человек, которого я даже не знаю, окажется альтруистом и добрым самаритянином и с барского плеча выкупит мою квартиру у банка? Или пришлет отряд добрых молодцев, которые стеной встанут, защищая меня от кредиторов? Да и с чего бы ему захотеть что-то для меня делать? Я ведь не знаю, как именно он помог папе тогда. И на что способен теперь — столько лет прошло. Да и не это даже главное, а то, как вообще начать разговор. Мне всегда было сложно устанавливать контакты с незнакомыми людьми, мне казалось, что я выгляжу то неуклюжей, то глупой, то наивной, то смешной или вообще неуместной. Даже отношения серьезные у меня были лишь однажды — зато целых пять лет. И в них я была совсем другой — наверное, настоящей, кто знает. Я разорвала их сама, почувствовав, что мы зашли в тупик — вперед некуда, а назад уже бессмысленно. И теперь часто об этом жалела. Можно было, конечно, просто позвонить — телефон я так и не удалила, не смогла — но всякий раз страшно было услышать «я женат» или «у меня другая». Так что я не делала попыток. Черт возьми, ну зачем я об этом-то сейчас вспомнила? Слезы полились из глаз сами по себе, я начала вытирать их грязными руками, наверное, на щеках появились потеки. Почему жизнь такая несправедливая? Почему у кого-то есть все, а у меня мало того что отбирают последнее, так еще и возможности защититься не дают — все против, даже пока еще собственная квартира, в которой совершенно ничего невозможно найти. Я в бессильной ярости смахнула с полки оставшиеся книги, и из одной из них вдруг веером вылетели долларовые бумажки. Не веря своим глазам, я спустилась со стремянки и собрала рассыпавшиеся деньги. Их оказалось не так много — полторы тысячи, но это были деньги, в которых я отчаянно нуждалась. Самое странное, что в книге, из которой они выпали, вместо страниц оказалась шкатулка, а в ней — та самая потрепанная зеленая книжка, которую я искала. Но откуда деньги? Неужели мама о них не знала? А если знала, почему не тронула? Я машинально взяла в руки книгу-шкатулку и обнаружила, что там есть еще одно отделение, запертое на ключ, которого в шкатулке, конечно, не было. На этот раз я не стала мучить себя поисками — кто запретит мне сломать замок, ведь это все теперь принадлежит мне. Сходив в кухню за ножом, я без тени сожаления выломала довольно хлипкий замок и вынула из обитого бархатом отделения бордовый мешочек, в котором лежало что-то довольно тяжелое. Развязав шнурок, я вытрясла содержимое на ладонь и обомлела. Среди грязных разводов на моей ладони переливалась брошь в виде жука с отломанной лапкой. Большой зеленоватый камень вместо брюшка и маленькие прозрачные в глазках и на кончиках оставшихся лапок не оставляли сомнений — изумруд и бриллианты, и цена этого жучка намного превышает ту сумму денег, что я могу себе представить. Игорь — Вы пропустили сеанс, доктор Авдеев, — сухо и официально сообщил психолог, едва Игорь утром вошел в ординаторскую. — У вас настроение плохое? — весело поинтересовался Игорь, убирая сумку в шкаф. — А я считал, что психологи умеют себя контролировать. — Мое настроение в полном порядке. А о причинах, заставивших вас пропустить сеанс и не предупредить меня, что не придете, мне бы все-таки хотелось узнать. Я ждал вас, между прочим. — Честно? Я забыл, — признался Авдеев. — Извините, Иван Владимирович, закрутился и забыл, каюсь. Готов прийти в любое свободное время. — Мое или ваше? — иронично проговорил психолог, глядя на Игоря с легкой усмешкой. — Послушайте, Иван Владимирович, — Авдеев двинулся к психологу, и тот инстинктивно сделал шаг назад, — я понимаю, что не нравлюсь вам по какой-то причине. Но разговаривать со мной в подобном тоне не стоит. Я — хороший хирург, и визиты к психологу мне не нужны. Но я подчиняюсь правилам, установленным в этой клинике, а потому приду, когда вы скажете — вчера действительно закрутился. И вот еще что. Постарайтесь держать свое личное негативное отношение ко мне при себе, хорошо? Потому что вы мне тоже не очень нравитесь, если уж откровенно говорить. Психолог смотрел по-прежнему насмешливо, успев, похоже, вполне овладеть собой. Габаритами Игорь намного превосходил худого, тщедушного Иващенко, и со стороны могло показаться, что Авдеев пытается воспользоваться своим преимуществом, чтобы запугать оппонента. Но морально психолог был намного сильнее, это Игорь прочитал в его глазах за чуть коричневатыми стеклами очков и отступил — не хотелось выглядеть питекантропом и получить моральную оплеуху, а от острого на язык Ивана этого вполне можно было ожидать. — Извините, — буркнул Авдеев, опомнившись и признавая неправоту. — Ничего. Впредь постараюсь себя контролировать. Чего и вам желаю. Иващенко забрал с подоконника свою кружку и вышел из ординаторской, а Игорь обрадованно подумал, что этот разговор произошел в очень удачное время — ординаторская была еще пуста, и никто из коллег этих разборок не видел. «Нашел же я, перед кем бицепсы демонстрировать». Злясь на свою несдержанность, Авдеев переоделся в хирургический костюм и накинул белый халат. Через сорок минут начнется обход, нужно было просмотреть истории тех больных, что он вел после операции. К его удивлению, первой, кого он встретил, выйдя из ординаторской, оказалась Аделина. Она шла по коридору уверенной хозяйской походкой, всем своим видом демонстрируя — это ее территория, здесь она в своей тарелке, и ничто не сможет этого изменить. Лицо ее было бледным, под глазами — темные круги, но совсем больной она не выглядела. — Доброе утро, Игорь Александрович, — поздоровалась она, поравнявшись с Игорем. — Доброе. Вы зачем приехали? — Странный вопрос. Я здесь работаю, у меня пациенты. — Аделина Эдуардовна, вы ведь хорошо поняли, о чем я спросил, зачем язвите? Вы нездоровы, я это имел в виду. — Игорь Александрович, я ценю вашу заботу, но не увлекайтесь. Я сама врач и отдаю себе отчет в собственных действиях. Если я здесь — значит, чувствую, что это в моих силах. Но чтобы вы совсем успокоились, скажу — в операционную сегодня не пойду, поэтому пересадка кожи клиенту из двенадцатой палаты достается вам. Справитесь? Авдеев почувствовал, как лицо вспыхнуло до корней волос — она что, сомневается в его квалификации? Сделать пересадку кожи на небольшой участок он вполне в состоянии. Но, с другой стороны, Драгун отдавала ему своего пациента — значит, доверяла, иначе попросила бы того же Филиппа, например. — Можете присутствовать, если сомневаетесь, — коротко ответил он. — Думаю, это лишнее, — улыбнулась Драгун и вдруг спросила: — Вы не устаете так напрягаться все время?