— Он же мне ничего конкретного не сказал, просто поделился соображениями, — возразила я, дотягиваясь до стоявшего на тумбочке стакана с водой. — Его беспокоит нестабильное состояние Авдеева, он счел необходимым предупредить меня. Разве ты не сказал бы, если бы заметил что-то странное? — Сказал бы, — со вздохом признал мою правоту Васильков. — Но хирург он отличный, Аделина, тут двух мнений не может быть. В нем есть что-то от Матвея — такая же одержимость, что ли. — Толку от этой одержимости, — в сердцах сказала я. — Мог бы оперировать, так нет — сидит вон, контрольные работы студентов проверяет. — А ты так и не избавилась от намерения вернуть его в операционную? — Дядя Слава, я не могу смотреть на то, как человек совершенно не использует свой потенциал, как он разменивается на то, что ему лично никакой пользы не принесет! Понимаешь, нельзя не делать того, для чего ты предназначен, это преступно! А Матвей лучший из всех, кого я когда-либо знала! — О, сколько экспрессии, — шутливо заметил Васильков. — Прежде ты ни за кем не признавала столько таланта. Мне казалось, что ты вообще не видишь равных себе, Аделина. — Себе? Ты шутишь, да? Да я сотой части того не имею, что дано Мажарову! — Похоже, я дожил до того дня, когда Аделина Драгун признала, что не самая лучшая в своей профессии, можно уходить на пенсию, — захохотал дядя Слава. Я немного обиделась: — Ты что хочешь сказать? Что у меня самооценка завышенная? — С этим вопросом лучше к Иващенко. А я хотел сказать только то, что сказал — ты признала за кем-то первенство. Но ты, деточка, совершенно права — Матвей не создан для преподавания, его место у стола. Но, похоже, мы с тобой не в силах это изменить. — Увы, — с горечью подтвердила я. — Ладно, спокойной ночи. Звони завтра. — Ты отдыхай больше, а за клинику не переживай, у нас все в порядке. Разговор с Васильковым снова привел меня в уныние. Всякий раз, когда я думала о том, что Матвей отказывается вернуться в профессию, меня охватывала бессильная злоба. Он закапывал такой великий дар, что был ему дан, из упрямства и каких-то непонятных мне принципов. Две комиссии признали его годным для продолжения хирургической деятельности, рука работала как раньше, ничего не изменилось. Но что-то произошло в сознании Матвея, что-то мешало ему преодолеть барьер. Сперва я думала, что дело в клинике — что там все напоминает о ранении. Но он не отказывался консультировать, приезжал раз в неделю и вел себя совершенно спокойно. Но когда я однажды попросила его ассистировать мне на сложной пересадке кожи, Матвей отказался наотрез, высказавшись довольно резко и обидев меня этим отказом. В памяти все еще был жив разговор о том, что я вроде как занимаюсь благотворительностью и из жалости предлагаю ему работу. Разумеется, это было не так, и, сомневайся я в нем хоть на секунду, ни за что бы не предложила, но Матвей упрямо продолжал считать иначе. Иващенко сказал — посттравматический синдром, но я была не согласна. Наверное, я просто сама в какой-то момент передавила, слишком заострила внимание на проблеме, и Матвей, как самостоятельный человек, конечно, воспротивился. Но мне было обидно — я потеряла хорошего врача, а пациенты моей клиники — хирурга, умевшего творить чудеса. А потом мне снова позвонил отец. Я, еще не отойдя от разговора с Васильковым, поговорила с ним довольно сухо и, сказав, что больна, переадресовала с его просьбой к дяде Славе — все равно он там сейчас за главного. Положив трубку, решила, что надо все же предупредить заместителя, снова позвонила ему и кратко обрисовала ситуацию, попросив оформить все и не распространяться особенно среди персонала — ни к чему людям знать, что я устроила из клиники перевалочный пункт за границу. Надежда Сентябрь — Тебе не надо здесь оставаться, — настаивала Светка, когда мы уже стояли перед дверью квартиры. — Куда я пойду? К вам — еще опаснее, наверняка туда в первую очередь наведаются, если станут меня искать. — Давай номер в гостинице снимем, ты там поживешь, пока что-то решится. Денег я тебе дам. — Не надо, у меня еще немного есть, да и те полторы тысячи… хотя черт их знает, может, они тоже того… ворованные… — Какая теперь-то разница?! Тебе надо ноги уносить, а не думать, откуда деньги взялись! Давай собери все, что на первое время понадобится, документы все, книжку записную не забудь, и поедем в гостиницу, — решительно приказала подруга, открывая шкаф, где хранился чемодан. — Вот сюда складывай, он маленький, удобный. Мы провели в квартире меньше получаса, я наскоро покидала необходимое, перекрыла воду на всякий случай, закрыла все окна и даже шторы плотно задернула — если кто-то наблюдал за квартирой, то привык к этому, не будем нарушать традицию. Звонить решили уже из гостиницы. В номере небольшого отельчика у железнодорожного вокзала я сразу зашторила окна — по привычке — и взяла телефон, нерешительно глядя на присевшую в кресло Светку: — Страшно… — А без головы остаться — нормально? Звони, сказала, иначе я сама позвоню. Пришлось открыть записную книжку и начать искать, надеясь на то, что имя Эдуард встречается там реже, чем, скажем, Сергей или Иван. Так и оказалось. Единственным подходящим вариантом оказался телефон, подписанный как «Эдик Драгун». Отчества не было — ну, понятно, папе-то оно к чему, не обращался же он к другу столь официально… — Давай-давай, — подбадривала Светка, видя мою растерянность и нерешительность. — Не укусит он тебя. — Тут какой-то странный телефон, как будто заграничный… — Ничего, раз он записан — значит, твой папа звонил. Набирай, Надька, нет выхода. И я, набрав в грудь побольше воздуха, позвонила. Гудки шли долго, потом наконец раздался низкий мужской голос: — Я слушаю. — З-здравствуйте, — запнулась я, поняв, что не представляю, как начать разговор. — Меня зовут Надя Закревская… вы знали моего папу… — Надя? Дочь Женьки? — Голос немного потеплел. — Конечно, я тебя помню. Как дела, как мама? — Мама погибла… простите, я не знаю вашего отчества… — Эдуард Алексеевич. Соболезную по поводу мамы. А что случилось? — Под машину попала… но дело не в этом… мне ужасно неудобно, но… — У тебя проблемы, Наденька? И тут я заплакала. Ненавижу просить кого-то, ненавижу жаловаться — в моем возрасте просто стыдно выглядеть беспомощной. — Не нужно плакать, девочка. Рассказывай, я постараюсь тебе помочь. И я, захлебываясь слезами и отчаянно презирая себя за слабость, выложила этому Эдуарду Алексеевичу все, что со мной произошло за это время, умолчав только о своей странной находке. Он помолчал пару минут, потом спросил: — У тебя есть деньги? — Немного есть, хватит на какое-то время… — Сделаем так. Я живу за границей, но в твоем городе живет моя дочь. Я попрошу ее приютить тебя на то время, пока не будут готовы документы. Я предлагаю тебе уехать из страны, ты согласна? Я оторопела. Вот так решение вопроса… — Я… я не знаю… не думала… — Тогда слушай меня. Ты завтра же с утра пришлешь мне свои данные, копии паспорта — все, что есть, по факсу в офис, я продиктую номер. Я решу вопрос, а ты пока поживешь у Аделины. — Но… это как-то… мы ведь незнакомы… — Ничего. Она разместит тебя в своей клинике. — Клинике? — Она врач, у нее своя клиника пластической хирургии, вот там ты и дождешься документов, а потом приедешь ко мне. Здесь и разберемся. Если все поняла, записывай номер. Я схватила протянутый Светкой карандаш и блокнот, записала цифры. — Завтра жду факс, — напомнил Эдуард Алексеевич. — И позвоню, когда Аделина примет решение. Я не успела даже поблагодарить — он положил трубку. — Я даже не спросила, куда… — пробормотала я, глядя на умолкший телефон. Светка выглядела огорошенной. Она сняла очки и вертела их в пальцах, не поднимая на меня взгляда. — Вот это да… — произнесла она наконец. — Скорость решения вопросов поражает… серьезный, видно, дяденька… — Что я наделала только что, Светка? — прошептала я в ужасе. — Ты понимаешь, что теперь будет? Я уеду — куда, к кому? — Надя, это сейчас неважно. Главное — уехать. Все, мне пора домой. Но я вцепилась в ее руку и умоляюще заглянула в глаза: — Не уезжай, пожалуйста! Мне тут очень страшно… — Меня Антон ждет, ты не забыла? — Светка! Я не останусь тут одна! Ну, пожалуйста! И подруга сдалась: — Хорошо, пойду скажу, чтобы домой ехал.