— Не забывайтесь, Вячеслав Андреевич, — холодно отрезала я. — Позвоните мне потом. — Конечно. Извините. Дядя Слава привык к таким перепадам моего настроения, я не допускала фамильярности на работе, но сегодня что-то сама непростительно расслабилась. Надо прекращать эти личные отношения здесь, в клинике, так всем будет проще. До конца дня я так и не могла отделаться от неприятных мыслей об Авдееве и чувствовала себя ребенком, которому сперва протянули конфету, а потом резко убрали руку с угощением за спину. Надежда Это был неприятный сюрприз. Настолько неприятный, что я, закрывшись в палате, проплакала до ужина. Игорь Авдеев, ну, надо же… Игорь Авдеев, мой самый длительный и серьезный роман в жизни… Почему земля такая круглая? Кто бы мог подумать, что именно здесь, за столько километров от города, спустя три года я вдруг наткнусь на человека, с которым когда-то жила и провела, что там греха таить, самое лучшее свое время. Я его очень любила. Думала — никогда не смогу жить без него. Но время убедило меня в том, что все без всех могут жить, и не надо соплей. И я выжила, и он не потерялся — теперь вот, оказывается, пластический хирург в лучшей клинике, модной и дорогой. Странно только, что он оставил кардиохирургию, которой был увлечен всецело. Но, наверное, здесь просто больше платят. Тут я себя одернула — нет, некрасиво, нельзя так думать о человеке, тем более что Игорь никогда не был корыстным или меркантильным, а медицину любил искренне, почти как женщину. Наверное, ему так было нужно — сменить специализацию, уйти из городской больницы, где его буквально на руках все носили. Или что-то случилось. Но как теперь быть мне? Я не смогу видеть его каждый день, это будет больно. До сих пор, хотя я и выбросила вроде из головы все, что нас связывало. Но вот увидела его — по-прежнему красивого, в белом халате, подчеркивавшем смуглость кожи, увидела его руки, его глаза… и это оказалось сильнее меня. На ужин я не пошла, осталась в палате и лежала, отвернувшись к стене. Как-то в один момент вдруг навалилось все — прежние несчастья, сгоревшая квартира, бегство из дома, Игорь… Слишком много для меня одной, слишком тяжело. Прошло всего три года — а мне казалось, что мы расстались так давно, что все внутри уже отболело, тем более инициатором разрыва была я сама. А оказывается… Оказывается, что я такая же, как все. Неприятно получать подтверждения собственной заурядности, когда привыкла думать, будто ты особенная. Ближе к ночи позвонила Светка и расстроенным голосом сообщила то, что я и так уже знала: — Надюшка, ужас такой… хорошо, что ты не осталась дома, квартира-то сгорела. — Я знаю, Светик. Видела в новостях. — Антон покрутился там сегодня, он же в отпуске, какая разница, где болтаться… соседи говорят, что слышали, как дверь открывалась часов около пяти утра. Думали, что это ты, а потом заполыхало. Значит, изнутри подожгли, посмотрели, что тебя нет. — Да и черт с ней, все равно бы отняли… — почти равнодушно изрекла я. Светка сразу насторожилась: — Случилось что-то? — Не поверишь… здесь Авдеев работает. — Авдеев?! Не может быть! — Своими глазами видела, даже разговаривали. — Погоди… ты же в клинику пластической хирургии вроде легла? А Авдеев же… — Оказывается, сменил специализацию, даже не знала, что так можно. Теперь пластический хирург. — Ну, и как он? — Красавчик. — Я прикусила губу, чтобы не заплакать. — Даже еще лучше стал… только глаза какие-то больные. — Н-да… — протянула Светка. — Ты смотри там, аккуратнее. — Ты о чем? — Надь… я тебя не первый день знаю. И потом — у тебя давно никого не было, а тут все-таки, как ни крути, свое, родное… — С ума ты сошла, — вздохнула я, наматывая на палец кончик простыни. — Не получится второй раз в ту же реку. — О, я вот потому и предупреждаю, что знаю — ты можешь и второй раз в реку, и даже грабли там найдешь, если постараешься, чтобы на них с разбегу наскочить. Решила уйти — не стоит возвращаться. — Да я возвращаюсь, что ли? — разозлилась я. — Лучше бы ничего тебе вообще не говорила, будешь теперь подначивать! — Я?! Подначивать?! — изумилась Светка с обидой в голосе. — Я наоборот… Ой, а вообще — это твоя жизнь, делай что хочешь! — И она бросила трубку. Обиделась, понятное дело… Неизвестность угнетала еще хуже, чем вполне реальная опасность. Конечно, здесь меня не достанут ни кредиторы, ни те, кому принадлежала злосчастная брошь, но что дальше? Всю жизнь прятаться и жить в чужой стране? Почему это произошло со мной? Я полезла в сумку и вынула жука, положила на ладонь и, глядя в его глазки-камешки, спросила: — Откуда ты взялся на мою голову? Я бы рада вернуть тебя, но кому? Вспомнив вдруг, как Светка предлагала поискать следы по фотографии, я сделала на телефон несколько снимков и, загрузив один в поисковик, углубилась в изучение ссылок. Их оказалось много, а брошь, как следовало из разнообразных материалов, представляла большую ценность не только в плане стоимости. Это была единичная вещь, ручная работа, аж девятнадцатый век, итальянский ювелир. Эта брошь успела попутешествовать и побывать и в Америке, и в Германии, и в Аргентине, но меня, конечно, больше всего волновал последний владелец. А вот о нем как раз не нашлось ни строчки, кроме одной: «В начале девяностых годов двадцатого века была куплена на аукционе человеком, пожелавшим остаться неизвестным. По некоторым данным, была вывезена в Россию». И что-то мне подсказывало, что в начале девяностых в прошлом веке купить на аукционе такую вещь могла только очень конкретная категория граждан — у кого в то время были деньги на покупку драгоценностей, да еще штучного производства? Эта мысль меня совершенно не порадовала. Особенно же неприятно было думать о том, что моя мама может оказаться каким-то образом причастна к ее краже. Я закрыла страницу, отложила телефон и снова взяла в руки брошь, до этого лежавшую на подушке: — Что мне с тобой делать? Держать у себя — все равно что мишень на лоб наклеить. Продать? Не получится, скорее всего. А вывезти я тебя не смогу, меня прямо на таможне и задержат, скорее всего. Вряд ли владелец в полицию обращался, но если вещь такая ценная, могут ведь и бумаги какие-то потребовать… А у меня их, конечно, нет, и быть не может. И что делать? Жук, разумеется, молчал, только таращил на меня свои прозрачные глазки. Утром в понедельник я проснулась от стука в дверь, подскочила от неожиданности, но потом успокоилась — я же в клинике, кто тут может ко мне вломиться… — Да-да, входите, — натягивая халат и пытаясь хоть как-то пригладить волосы, громко сказала я, и дверь открылась. На пороге возникла довольно высокая худощавая блондинка в белом халате и туфлях на невысоком каблуке. Не знаю почему, но мне стало не по себе — очень уж пристально она разглядывала меня холодными прозрачными глазами. — Доброе утро, — произнесла она наконец чуть хрипловатым голосом. — Зашла познакомиться. Я Аделина Эдуардовна Драгун, главный врач этой клиники и, как вы понимаете, дочь Эдуарда Алексеевича. — Ой! — глуповато ойкнула я и закрыла рот рукой, словно пытаясь загнать вырвавшийся возглас внутрь. — Простите… А я Надежда… Надя Закревская. Мой отец дружил с вашим. — Я так и поняла. — Она закрыла за собой дверь, подошла и присела на табурет рядом с кроватью. — Как устроились, Надежда? — Спасибо, — смутилась я, — с комфортом. Только… я так поняла, у вас здесь недешево… — Об этом не волнуйтесь, отец позаботился. Мне стало еще более неловко — я даже не предполагала, что друг отца оплатит мне пребывание в этой клинике и ничего об этом не скажет. Видимо, я покраснела, потому что Аделина чуть улыбнулась: — Вы не переживайте так, Надежда. Для моего отца деньги никогда ничего особенного не значили, он легко их зарабатывает и так же легко тратит. А вы с ним знакомы? — Нет, — призналась я. — Мы дважды разговаривали по телефону, но лично я его никогда не знала. Может, в детстве и видела, конечно, но совершенно не помню. — Ничего удивительного, он давно уехал из страны. Как вы вообще его нашли? Мне лично это не удавалось много лет. В ее словах мне послышалась не обида, не горечь, а скорее удивление. — Его телефон был в записной книжке моего папы. Поверьте, я ни за что бы не потревожила Эдуарда Алексеевича, если бы не крайние обстоятельства… — А почему вы решили, что он вам поможет? — перебила Аделина, внимательно глядя мне в лицо, и мне было очень неуютно от этого взгляда. — Папа много о нем рассказывал. А мама как-то упомянула, что именно Эдуард Алексеевич помог в свое время папе выйти из тюрьмы… раньше срока… — Ваш отец сидел? — удивилась она. — Не думала, что у моего такие знакомства. Мне стало очень обидно — вот так, совершенно не зная обстоятельств, эта женщина уже осуждала моего папу, честнейшего человека из всех, кого я вообще когда-то знала. И ее, между прочим, отец тоже об этом знал, потому и помог. — А вы всегда судите людей, даже их не зная? — враждебно спросила я, чувствуя накатывающую волнами неприязнь к этой уверенной в своей правоте женщине, и мне даже не было за это стыдно, и в голову не пришло, что я нахожусь под ее покровительством, что она в любую секунду просто выставит меня отсюда — и тогда… Тогда вообще непонятно, что со мной будет. — Разве я кого-то сужу? Я удивилась, что среди знакомых отца были люди, нарушившие закон, только и всего. — Закон? А вы читали тот закон, который нарушил мой папа? Нет? А хотите, расскажу? — Хочу, — удивила меня ответом Аделина и закинула ногу на ногу. — У меня сейчас есть свободное время, примерно до обхода, так что с удовольствием послушаю. И я не смогла понять, что это — сарказм, любопытство, самоуверенность человека, привыкшего к деньгам и власти. Но меня охватила такая злость и такое желание уязвить ее, заставить признать неправоту, что я, обхватив себя руками за плечи, начала: — Мой папа всю жизнь занимался карате. Он очень этим увлекался, сделал своей профессией, тренировался сам и тренировал желающих. Открыл собственный клуб, брал, конечно, деньги — но а как иначе? Нужно ведь было выживать. А потом кто-то умный наверху решил, что карате — чуждая идеология, а те, кто ему обучает, чуть ли не шпионы. Знаете, какая статья была? «Незаконное ношение оружия, пункт первый: нарушение правил обучения карате». Где оружие — и где карате, правда? А плюс к тому — получение нетрудовых доходов. Ну, еще бы! Если посчитать, сколько папа заработал за все годы, то получится примерно копеек восемьдесят в день — по тем деньгам, конечно. Здорово обогатился! Его осудили, дали два года. Но ваш отец вмешался и каким-то образом добился, что папу выпустили через год. А потом статью отменили вовсе, и стало можно заниматься и учить карате совершенно свободно. Думаете, потом, в девяностых, когда есть было нечего и работы не было, к нему не приезжали с предложениями разного рода люди? Еще как! Он самый именитый тренер был в нашем городе. Но папа другое выбрал — пацанам помогать, тем, кто оступился. И ему до сих пор много людей благодарны за то, что помог жизнь не поломать. А мог бы пойти к браткам, обучать их приемам да ездить на разборки, — я задохнулась и потянулась к тумбочке, но Драгун первая взяла бутылку с водой и протянула мне. Я сделала пару глотков, вытерла губы и продолжила: — Вот и подумайте, какая судимость что за собой несет. Вот отец ваш — он знал разницу. — Вы очень любили отца? — вдруг спросила Драгун, никак не отреагировав на мой рассказ. — Любила? Да я в нем души не чаяла, он был самым близким мне человеком. Даже не мама, а он. У него всегда находилось для меня время, как бы занят он ни был. В кино меня водил по выходным, в цирк… Аделина помолчала какое-то время, глядя в стену поверх моей головы, а потом произнесла: — Вам повезло, Надя. А мой отец бросил меня с братом и уехал за границу устраивать себе лучшую жизнь. И появился, только когда я стала уже той, кем стала. Когда появились клиника, статьи в зарубежных журналах, премии и собственная методика. Ждал, когда я помощи попрошу. Дождался. Да, он мне помог, спора нет, и я ему благодарна за это. Но теперь это уже не имеет никакого значения. Простите, если я вас обидела. — Она поднялась и пошла к выходу. — Аделина Эдуардовна, — окликнула я, и Драгун остановилась. — И вы меня простите. — Вы правы, Надя. У меня нет права судить. Она вышла, а я, обняв подушку, снова заплакала, даже не понимая почему.