Я задумчиво глянул на подсумок с тетрадью чернокнижника и пистолями, которые так и не сподобился убрать в деревянный футляр, и после недолгих колебаний снял его со спинки кровати. – Хорхе, можешь пока поужинать. Если появится кто-то… кого я жду, дай знать. – Сделаю, магистр. Кован остался запереть дверь, а я отправился вслед за хозяином постоялого двора, и, надо сказать, выбранная для беседы комната не понравилась с первого взгляда. Точнее, не понравились сделанные моим визави приготовления. Стол был сдвинут в центр помещения, и мало того что человек бургграфа сидел за ним спиной к окну, он еще поставил себе за правое плечо принесенный из общего зала канделябр. Лицо незнакомца терялось в полумраке, мое же, напротив, оказалось прекрасно освещено. Отличная позиция, только никак не для беседы. Тут дело, скорее, пахнет допросом. Уж мне ли не знать… – Сеньор Филипп вон Черен? – уточнил человек, и не подумав представиться. Голос оказался молодым, да и я понемногу привык к освещению, разглядел, что допрос затеял мой сверстник, весь из себя франтоватый. Скроенный по последней столичной моде камзол, дорогой шейный платок, щегольски выбритые виски, жидкие усики над верхней губой. И не скажешь, что провинциал. Я без спроса уселся на придвинутый к столу табурет, закинул ногу на ногу и поинтересовался: – С кем имею честь? – Вильгельм вон Ларсгоф, – соизволил представиться молодой человек, не упомянув ни должности, ни рода деятельности. Невелика сошка или желает произвести такое впечатление? – Магистр Филипп Олеандр вон Черен, к вашим услугам, – в свою очередь, объявил я, не став нарушать этикет. – Чем могу быть полезен? – Ваши документы, будьте так любезны. – А что случилось? – Возникли вопросы по утреннему… инциденту. Я кивнул и положил на стол подорожную и бумаги о получении степени лиценциата на факультете свободных искусств Браненбургского университета. Вильгельм принялся изучать документы, я продолжил изучать его самого. Говорил мой оппонент на северо-имперском с выговором, характерным для уроженцев внутренних земель империи, но при этом в его голосе нет-нет да и проскакивали столичные нотки. Опять же «инцидент». И дорогой камзол с модной стрижкой… – Ваш слуга – сарцианин? – спросил вдруг Вильгельм, остро глянув на меня. – Он принял истинную веру. Вот свидетельство. Молодой человек с кислой миной принял потертый листок и сразу отложил его в сторону, не став даже смотреть. Сарциан в империи лишь терпели, не более того. Принявшие истинную веру дети ветра селились в городах и промышляли разными сомнительными с точки зрения обывателей делами, а их погрязшим в язычестве родичам воспрещалось вести оседлую жизнь, и они колесили по княжествам и графствам, составляя конкуренцию бродячим циркам, да еще попрошайничали и воровали все, что плохо лежит. В землях догматиков соплеменников Хорхе считали людьми второго сорта, а южнее Длинного моря лучшее, что их ждало, – это петля. Увы, больше других пострадавший от солнцепоклонников народ слишком закоснел в своих языческих традициях и потому оказался не готов принять свет истины. Мне было их искренне жаль… пока я не вспоминал о кошеле, срезанном однажды с пояса наглой шумной детворой. Вон Ларсгоф отложил мои документы на край стола, взял протокол показаний и принялся читать вслух: – «В первый день десятого месяца года семьсот семьдесят четвертого от Воссияния пророка на почтовой станции в селении…» Голос у Вильгельма оказался чистый и сильный, он открывал ему дорогу в любой церковный хор, и от этой мысли я расплылся в невольной улыбке, благо загодя прикрыл рот ладонью, имитируя зевок. Веко молодого человека дернулось; к столь явной демонстрации пренебрежения со стороны собеседника он готов не был и потому сначала сбился, а потом непозволительно зачастил. – Право слово, сеньор, – не отказал я себе в удовольствии плеснуть масла в огонь, – я прекрасно помню свои слова. – Имейте терпение! – потребовал Вильгельм и ткнул аккуратно подстриженным ногтем в нужную строчку. – Вот! Здесь написано: «Выстрелил из пистоля»! – Так и было, – подтвердил я. – Что вас смущает? – Ученому сословию дозволено владеть короткими и длинными клинками, а во время путешествий – и арбалетами, но никак не огнестрельным оружием! – У меня есть патент. – Вы забыли об этом упомянуть! – Никто и не спрашивал. – Позвольте… Я протянул патент, подумав, что мне и самому не мешает посмотреть, если так можно выразиться, верительные грамоты собеседника. После внимательного изучения документа Вильгельм попытался выпытать, каким образом простой лиценциат сумел выправить себе патент на огнестрельное оружие, но я лишь разводил руками и ссылался на имперское законодательство. А под конец и вовсе спросил: – Сеньор, вы меня в чем-то подозреваете? – Вовсе нет, – пробурчал вон Ларсгоф и вновь обратился к протоколу. – После схватки с разбойниками вы побежали в лес. Зачем? – Показалось, там был кто-то еще. – И вы решились его преследовать? Один?! Я развел руками: – Ну вы же знаете – горячка боя. Едва ли я осознавал, насколько все это опасно. – Вы нагнали его? – Нет. – Но ваши спутники слышали выстрел, – попытался загнать меня в угол вон Ларсгоф. – И вы вернулись с чужим плащом! – Промахнулся. Не хватает практики, знаете ли. А плащ лиходей бросил, убегая. – И это все? – А что еще? – невинно поинтересовался я. Вильгельм насупился, но быстро унял раздражение и сменил тему: – Вы не заметили ничего необычного? – Будьте любезны уточнить вопрос, – беспечно улыбнулся я, внутренне так и подобравшись. – Сбежавший разбойник не использовал магию? – в лоб спросил потерявший терпение вон Ларсгоф. Я мысленно покрыл болтливого южанина самой отборной бранью. Ну чего ему стоило держать язык за зубами? Но виду не подал и лишь развел руками: – Колдовство? Откуда мне знать? Я обучался на факультете свободных, а не тайных искусств! – Сеньор вон Черен! – отчеканил Вильгельм, позабыв о надлежащем обращении. – Вы не вполне откровенны со мной! – Бросьте! Неужели вы всерьез полагаете, будто я в здравом уме кинулся бы преследовать колдуна? Это же абсурд! Вон Ларсгоф попытался зайти с другой стороны, я мило улыбался и стоял на своем. Собеседника интересовали причины гибели двух разбойников, на теле которых не обнаружили никаких повреждений, и мне оставалось лишь округлять глаза в притворном изумлении. Было непонятно, с какой стати о возможной темной волшбе выспрашивает человек бургграфа, а не уполномоченный на то здешним епископом каноник. Какое-то время мы пытались вызнать секреты друг друга, а когда беседа стала больше напоминать фехтовальный поединок, я решительно поднялся из-за стола: – При всем уважении, сеньор, не вижу смысла продолжать этот беспредметный разговор. Я нисколько не опасался, что меня попытаются задержать и уж тем более – отконвоируют в городскую тюрьму, поскольку ученое сословие было выведено из-под юрисдикции как светских, так и церковных властей. Мало кто решится пойти на прямое нарушение закона по столь надуманному поводу. Вильгельм вон Ларсен лишь покачал головой и объявил: – Я умываю руки. И сразу за моей спиной распахнулась дверь! Я не знал, что именно помешало Хорхе подать условный знак, не стал даже гадать. Быстро шагнул к стене, развернулся, да так и замер с ладонью на рукояти кинжала. Первым в комнату шагнул загорелый усатый бретер, распахнутый плащ которого не скрывал ни пояса с кинжалом и шпагой, ни перевязи с парой колесцовых пистолей. Головорез сразу отступил в сторону, освобождая дорогу рыжеволосой девушке лет двадцати в темно-синем дорожном платье. На ее пальце золотом и янтарем желтел массивный университетский перстень. Колдунья из истинных! Незнакомка приветливо улыбалась, но синие глаза поблескивали двумя осколками льда, а эфирное тело буквально разрезало незримую стихию. Она явно держала наготове какое-то заклинание, но заставила меня убрать руку от кинжала вовсе не угроза магического поединка. Дело было в худощавом дворянине, вставшем в дверях. Я прекрасно помнил этого сеньора по Лаварской кампании – наши отряды были какое-то время расквартированы неподалеку, – да и в мирной жизни тоже доводилось встречаться. И не могу сказать, что об этих встречах остались светлые воспоминания. Рихард Колингерт – капитан лиловых жандармов и личный порученец статс-секретаря Кабинета бдительности барона аус Баргена был не самым приятным в общении человеком. При этом внешностью весьма походил на каноническое изображение пророка: высокий и стройный, с благородным волевым лицом, вьющимися каштановыми волосами и короткой ухоженной бородкой, в которой пробивалась ранняя седина. – Маэстро… Сеньоры… – слегка поклонился я, переборов замешательство. Рихард небрежно отмахнулся, направился в обход стола, и Вильгельм с явной неохотой освободил ему место. Капитан лиловых жандармов опустился на стул и холодно поинтересовался: – Не пора ли покончить с маскарадом, вон Черен? Голос капитана прозвучал простуженно и с явственной хрипотцой, да и сам он выглядел так, словно провел несколько дней в седле. Едва ли человек его рода деятельности путешествовал в такую погоду ради собственного развлечения, поэтому я не стал препираться и снял с шеи бархатный мешочек. Ослабил завязки и демонстративно высыпал на стол с полдюжины массивных перстней, в большинстве своем – серебряных, с червонными накладками университетских гербов. Помимо них было две золотые печатки – одна с янтарной вставкой, другая – с символикой Вселенской комиссии по этике. Последнюю я и надел взамен стянутого с пальца кольца лиценциата. – А остальные? – заинтересовался капитан Колингерт. – Трофеи? Носите с собой, будто медвежьи клыки? – Отнюдь, – покачал я головой. – Учился, преподавал… И тут не выдержал Вильгельм.