Улуа по-прежнему одолевали сомнения: – Знаете, дон Луис, тут я склонен с ним согласиться… Вы в самом деле полагаете, что он справится? – Уверен. – Позвольте мне сказать… – хотел возразить Мартин. Маркиз прищелкнул языком: – Если собираешься противоречить мне – нет, не позволю. Мексиканец распрощался и ушел. Швейцар в ливрее с галунами, взяв под козырек, толкнул перед маркизом и Мартином створку вертящейся двери. Когда они вошли, пришлось посторониться и снять шляпы – в этот самый миг по лестнице в роскошный вестибюль спустились три очень элегантные дамы. Прежде чем продолжить путь, одна с мимолетным интересом взглянула на Мартина. Агирре улыбнулся: – Если все пройдет хорошо, тебя, мой мальчик, ждет блестящее будущее. – А если плохо? – Тогда, само собой, мы с тебя взыщем. Дон Эмилио снимет с тебя голову, а я мешать не стану. Он увидел ее на следующий день, едва лишь переступив порог «Жокей-клуба», словно изразцы на стенах, возведенных еще при испанцах, огромные окна и окна слуховые были намеренно расположены так, чтобы свет ударил именно туда, где стояла она. На ней было платье под цвет глаз – глаз удивительной голубизны, будто вобравших в себя весь этот свет и оттого сиявших еще ярче. Она была невысокая, статная, с иссиня-черными волосами, собранными в два узла, с индейскими чертами лица, которые доказывали бы, что в ней нет ни единой капли испанской крови, если бы необыкновенный цвет этих мерцающих, как диковинные минералы, глаз, какие бывают лишь у жителей северных широт, не порождал сомнения в чистоте ее расы. Мартин довольно долго наблюдал за ней издали, стараясь, чтоб это было незаметно. Он пришел сюда, сопровождая маркиза и Эмилио Улуа; пришел пешком, благо отель был совсем рядом, и первые полчаса был занят приветствиями и представлениями. Вся финансовая, промышленная, политическая и военная элита Мехико собралась здесь. И все было по высшему разряду – похрустывали накрахмаленные платья дам, мелькали веера, и до самого купола «Дома с изразцами» все пространство залов, лестниц и салонов тонуло в сигарном дыму и полнилось гулом голосов. Рукоплесканиями встретили и появление Франсиско Мадеро, и окончание его краткой речи, в которой он поблагодарил собравшихся и произнес несколько избитых истин о социальной справедливости и прогрессе, перед тем как вышколенные официанты стали разносить напитки. Мартин отделился от маркиза и Эмилио Улуа, когда те предались активному светскому общению. Там его ничего не интересовало. Он взял с подноса бокал шампанского и поглядел по сторонам. Голубоглазая девушка стояла возле каменного фонтана и оживленно беседовала с другими гостями. Высокая немолодая дама в черном, постоянно находившаяся рядом, явно была ей не посторонней. – Очень хороша, не находите? Мартин обернулся. Перед ним стоял человек в военной форме с капитанскими звездочками в петлицах – сухопарый, с тонко выстриженными усиками, с черными как уголь и такими же блестящими волосами и очень живыми глазами. Типичнейший мексиканец. Он стоял спиной к колонне и приветливо, хотя, быть может, слишком самоуверенно улыбался, поднося к губам бокал. На вид он был ровесником Мартина. – Очень, – согласился Мартин. – Ее зовут Йунуэн Ларедо. – Йунуэн? – Это имя, принятое у индейцев-майя, кажется. Значит «царица озера» или что-то в этом роде. – Ей подходит, – сказал Мартин. – Если бы не такие светлые глаза… – Она, по-вашему, похожа на индианку? Инженер не ответил, потому что не понял, был ли это проходной вопрос в светской беседе или же подвох. Прочитав его мысли, офицер поспешил успокоить его и сказал учтиво: – У нее и в самом деле много от индианки. От матери, чистокровной майя. – Перехватив взгляд Мартина, брошенный на даму в черном, он сказал: – Нет-нет, это ее тетка со стороны отца. Она носит траур по мужу, убитому в прошлом мае инсургентами… Мать Йунуэн умерла родами. Он отпил глоток, задержав бокал у рта еще на миг, и показал на тех, кто окружал президента: – А ее отец – вон тот высокий, светловолосый, который разговаривает сейчас с Мадеро и генералом Уэртой. Он ваш соотечественник, астуриец, хоть и давно обосновался здесь. Зовут его Антонио Ларедо. В молодости разбогател на экспорте в Испанию кожи, красного дерева и кедра. Сейчас он преуспевающий делец с большими деньгами и такими связями, что, когда отмечали Столетие[23], Порфирио Диас именно ему поручил иллюминировать Пасео-де-ла-Реформу. – Вижу, вы прекрасно осведомлены, – удивился Мартин. – Я близок к этому семейству. – Капитан переложил бокал в левую руку, а правую протянул инженеру. – Честь имею представиться – Хасинто Кордоба. Мартин пожал тонкую, сухую, холодную ладонь. – Рад познакомиться. Я… – Да я знаю, кто вы. Испанский инженер, отличившийся под Сьюдад-Хуаресом. Мартин слегка вздрогнул от неожиданности. – Не удивляйтесь. Рауль Мадеро раструбил об этом на весь свет. Мосты через Браво и эшелон федералов. Так? Ваша слава бежит впереди вас. – Не уверен, что это хорошо. – Вы благоразумны, и мне это нравится. – Капитан метнул в него какой-то особый взгляд, быстрый и оценивающий. – Благоразумные живут дольше. Чернота его глаз вдруг сделалась твердой как камень. Подстриженные усики подчеркнули неопределенность улыбки. – Мне бы хотелось представить вас Йунуэн и ее тетушке, – добавил он так, словно размышлял вслух. – Не угодно ли сопроводить меня? Он смотрел на Мартина как-то странно. Пристально и едва ли не с вызовом. Любезная улыбка, не вязавшаяся с неожиданно посуровевшим взглядом, таила в себе издевку. И от этого Мартин на миг замялся. – Разумеется, – сказал он, справившись с собой. – Благодарю вас. Они поставили бокалы на поднос, вовремя подсунутый официантом, и, как два шахматных слона – по диагонали пересекая расчерченный на клетки пол, – двинулись к каменному фонтану. Неожиданно Мартин, напрягшийся и настороженный, почувствовал нечто схожее с тем, что пережил, когда однажды утром услышал выстрелы и вышел из отеля в Сьюдад-Хуаресе. Он вступал на незнакомую и, может быть, опасную почву. И с этого момента ничто уже не будет таким, как прежде. Он долго не мог заснуть в ту ночь. После Сьюдад-Хуареса такое происходило с ним часто: в голове теснились ощущения, звуки, яркие воспоминания. В этом не было ничего мучительного, печального или драматического. Но вселяло беспокойство. Мысли неслись в беспорядке, путались, сбивали с толку – и не давали уснуть. Он уже привык и усвоил, что нет иного и лучшего средства, чем замереть – спокойно положить голову на подушку, закрыть глаза и ждать, когда усталость возьмет свое. Или, как сегодня ночью, подняться, несколько раз обойти комнату, приблизиться к окну и взглянуть на пустынную улицу, потом надеть халат поверх пижамы и, запахивая его на груди, выйти на маленький балкон, на воздух, ночной и холодный, и смотреть, как электрический фонарь заливает желтоватым светом пространство между улицами 5 Мая и Платерос. Не всегда вспоминалось далекое прошлое. Вперемежку с привычными лицами и картинами упорно приходили на память и удивительные глаза цвета голубого кварца. Глаза, восхитительно контрастировавшие с гладкой, отливавшей медью кожей прекрасного лица, в котором слились воедино черты настоящего и прошлого, напоминавшего о далеких предках. Нордические глаза на индейском лице девушки из «Жокей-клуба». – Это какой-то физический феномен, вам не кажется? – сказал капитан Кордоба, когда они приближались к ней. Определение было точное, и Мартин молча с ним согласился. Йунуэн Ларедо в самом деле являла собой дивный результат смешения рас. Капля испанской крови, добавленная к индейской красоте, сказалась только в этих прозрачно-светлых сияющих глазах. Едва уловимый, но при всей своей мимолетности все же заметный след иных краев, других кровей. В «Доме с изразцами» Хасинто Кордоба, доказав, что он не только кажется человеком воспитанным, но и на самом деле таков, исполнил свое обещание. Когда они приблизились к группе гостей, среди которых стояла Йунуэн, он по всем правилам хорошего тона представил Мартина мексиканскому промышленнику с женой, секретарю испанского посольства по фамилии Тохейра и тетушке, донье Эулалии Ларедо, дородной астурийке, не имевшей с племянницей даже самого отдаленного сходства. Даже глаза у них были разного цвета. Громкоголосая и словоохотливая донья Эулалия говорила ярко и оживленно, в такт речам помахивая веером. Несколько месяцев назад революция застигла их с племянницей на севере страны, в гостях у родни, и до столицы они сумели добраться лишь после череды драматических перипетий. – По правде сказать, истые кабальеро, – с не лишенной юмора непринужденностью повествовала она. – Эти грязные корявые мятежники, надо отдать им должное, вели себя как кабальеро. – Она дотронулась веером до запястья племянницы, где сверкали семь золотых браслетов-обручей. – Представьте, они с уважением отнеслись к девочке… Если не считать, что расстреляли моего бедного Пако, я уже говорила… Кабальеро. – Президент Мадеро весьма способствовал смягчению их нравов, – сказала другая дама. – Вне всякого сомнения, моя милая… Вне всякого сомнения. Капитан Кордоба, как человек светский, непринужденно и учтиво отрекомендовал Мартина, сказав все, что говорят в подобных случаях: испанский инженер… в столице временно… завязал полезные знакомства… И, не вдаваясь в подробности, добавил: был очевидцем наших майских успехов на границе. Это сообщение вызвало общий интерес, и Мартину пришлось утолить – скупо, сдержанно и как можно уклончивее – им же возбужденное любопытство. Рассказывая, он делил свое внимание между Хасинто Кордобой, слушавшим молча и с еле заметной улыбкой, – причем отметил, что тетушка и племянница называют капитана запросто, уменьшительным именем Чинто, что говорит об известной близости, – и Йунуэн Ларедо, чьи глаза по-прежнему полыхали, как зарницы. Ему удалось наконец поговорить с ней. Донья Эулалия и прочие вступили в общую беседу с другими гостями, а капитан отлучился на минутку за шампанским. Мартин, взволнованный тем, что оказался рядом, надеялся, что голос у него не дрогнет. А сам он будет в должной мере владеть собой. Йунуэн Ларедо, казалось, была смущена гораздо меньше, чем он. Или вовсе не. – Вы в самом деле пережили эти события на севере? – Кое-что довелось увидеть, – нашел Мартин уклончивую увертку. – Но это пустяки в сравнении с тем, что выпало на долю вам с доньей Эулалией. Девушка улыбнулась: – О-о, знаете, она обо всем рассказывает с юмором, уж такой у нее нрав. Но на самом деле это было ужасно. А вершиной всего стала трагедия моего дяди Пако. Когда мы возвращались из Эрмосильо, наш поезд остановили люди этого Ороско… Но и по счастью, как сказала моя тетка, нас не тронули. – Удивительно, как спокойно вы об этом рассказываете. – Да? Может быть. В Мексике в конце концов привыкаешь к насилию. Начинаешь считать это естественным, воспринимать как часть пейзажа или явление природы. – Появляется некая покорность судьбе? – Я бы назвала это утратой иллюзий… – Она взглянула на него с доброжелательным интересом. – Что вы думаете о нас, мексиканцах? – Но вы ведь, кажется, мексиканка только наполовину? – Вам уже успели рассказать? – Разумеется. Она обмахнулась веером – зазвенели на запястье тонкие золотые обручи. – Вглядитесь в меня… Оба очень серьезно смотрели друг на друга, и ни один не отводил взгляда. – Гляжу, – сказал наконец Мартин. – И что же такое во мне выдает мою чужеродность? – Глаза. Никогда еще не видел таких, как ваши. Произнеся это, Мартин услышал ее сдержанный смех, серебристый и хрустальный. Какая банальщина, мысленно упрекнул он себя. Но ее смех и в самом деле звенел серебром. Голубой кварц, горный хрусталь, серебро. Вся она будто состояла из восхитительных минералов, которые природа создавала веками. На миг он вообразил закованных в железо людей у подножья ацтекских пирамид, в дымных кроваво-красных сумерках – и себя среди этих воинов, и индианку с обсидиановыми глазами, которые через поколение стали голубыми.