— Вещдок пропал! — Случается… — равнодушно откликнулся Яновский. И в самом деле, случалось такое изредка с вещественными доказательствами, особенно с ценными: то золотые часы непонятным образом затеряются, то еще какая-нибудь ювелирка пропадет… Оргвыводы после пропаж бывали весьма серьезные, до трибунала включительно, но занималась ими контрольно-инспекторская группа. — Наш вещдок! Ножны от старой сабли! — Как?! — мгновенно вскинулся Яновский. Произошло следующее: рано утром мимо поста на центральном входе спокойно и деловито прошествовала внутрь крупная собака. Постовые заочно обругали разгильдяев-кинологов, но ничего не предприняли — псина была в ошейнике, но без намордника, зубы ого-го какие, не открывать же по ней стрельбу на поражение… Спустя примерно полчаса, точное время никто не засек, собака протопала обратно, причем несла в зубах нечто, сначала показавшееся постовым не совсем обычной палкой-поноской… На деле же то были ножны, но когда постовые это сообразили, собака быстренько прошмыгнула на улицу и исчезла, как и не было. В общем, в данный момент между службой внутренней охраны, кинологами и бюро техэкспертиз разрастается скандал с сочинением рапортов друг на друга касательно служебной халатности и прочих нехороших вещей. Причем, что интересно, ножны в это утро лежали не в опечатанной кладовой вещдоков, а остались со вчера в лаборатории, у экспертов. И те клянутся, что лаборатория была заперта, а ключ сдан. Собаки же, умеющие пользоваться ключами, тем более отмычками, даже на Божедомке, в «Уголке Дурова», едва ли отыщутся… Ну и, разумеется, пес полностью соответствовал описанию Жени Александровой. — И ты молчал?! Мы, мать твою, рассылаем ориентировки по всей стране, а по крайней мере один из троицы спокойно гуляет по Лубянке с собакой?! — Я не молчал. Я хотел сразу доложить, но вы, товарищ капитан, не позволили — дескать, не важно, после… Яновский скрежетнул зубами. В самом буквальном смысле скрежетнул — звук был негромкий, но крайне неприятный. Неизвестно, что бы он высказал Васе и чем бы разговор закончился, но тут зазвонил телефон. — Яновский у аппарата. — Пауза. — Понял, выезжаем. Трубка вернулась на рычаг, а Яновский стал торопливо складывать бумаги в сейф, приказав коллеге: — По коням, Василий. Уцелевший в часовне пришел в себя и способен к разговору. 9. Старая боевая кляча О комфортной поездке в «эмке» осталось только ностальгически вздыхать… Как раз сегодня гараж управления приказом наркома ополовинили, забрали машины для фронта. Ладно хоть Яновский сумел договориться с шофером ведомственной полуторки, ехавшим в Рузу, иначе бы пришлось добираться своим ходом. Кое-как, потеснившись, они вдвоем уместились в кабине. Но лучше так, в тесноте, чем в кузове. По дороге Вася вспомнил, что, отвлекшись на эпопею с собакой и ножнами, не поведал капитану заключение экспертов по телефону, изъятому в «штабе». Заключение ему сообщили на словах, акт экспертизы пока не успели оформить, и он пересказал Яновскому главное: по телефону никому и никуда позвонить нельзя — в нем сгорела катушка, и сгорела, судя по всему, давно, — очевидно, потому телефон и выбросил прежний владелец. Капитан этот факт комментировать при шофере не стал и, лишь когда они высадились у больницы, произнес задумчиво: — Любопытное кино получается, Василий. Тимур Гараев звонит по телефону, звонить не способному в принципе, — и люди слышат его голос с расстояния в полкилометра. Георгий Гараев пишет автобиографию арабскими закорючками — а замдиректора и делопроизводительница читают русский текст. Жаль, что в клубе никто не додумался сделать фонограмму репетиции… Хотел бы я послушать, как в действительности говорит Гараев-старший. Слышат-то все чистый, без акцента, русский… Вася ничего не ответил, но подумал: «Тут у вас, товарищ капитан, даже не буссенаровщина… Тут у вас табачок покрепче». Рузская райбольница была небольшая, одноэтажная. И, что уж греха таить, захудалая, ни оборудованием, ни специалистами не славящаяся, — серьезные хвори тут старались не лечить, отправляли тяжелых больных в Звенигород или в столицу. Но несовершеннолетний Петр Пятаков, чудом выживший после трех сабельных ранений, остался здесь — врачи сошлись во мнении, что любая перевозка прикончит раненого. Две недели Пятаков болтался между жизнью и смертью, но все-таки выбрал жизнь… К разговору больной, в принципе, оказался способен, но надо было обождать часок: сейчас он спит, приняв снотворное, и будить его не рекомендуется… О состоянии Пятакова им сообщил заведующий отделением доктор Колокольчиков, седой, представительный джентльмен на восьмом десятке. Вася, увидев его в больнице, удивился — в ходе следствия ему доводилось встречаться с доктором в дачном поселке, но еще неделю назад тот был пенсионером, десять лет назад оставившим медицинскую практику. — Снова в строю, Федор Григорьевич? — спросил Яновский. — Пришлось, знаете ли… Персонала в больнице мало осталось — многих сразу забрали на фронт, в санбаты, а три дня назад пришла еще одна разнарядка, отрядить семь человек в формируемый санитарный поезд… Но ничего, голова еще работает, да и руки ничего не позабыли. Так что старая боевая кляча борозды не испортит. — Понятно… Но все-таки вы можете как-то разбудить Пятакова? Дело срочное. — Совершенно не рекомендуется, последствия могут быть непредсказуемые. Новая кома, например. Или смерть. Чтобы не терять времени, побеседуйте пока с Женей Александровой. Девочка сама хотела с вами поговорить, она сейчас в восьмой палате. — Снова в больнице? — удивился Яновский. — Да… Ольга, сестра, теперь уезжает каждый день до вечера в Москву — ее институт досрочно прекратил каникулы, готовят ускоренный выпуск. А Жене все еще нужен постоянный уход. — Поговорим… — Яновский согласно кивнул. — Но у меня есть маленькая просьба. Вы можете вколоть ей что-нибудь успокоительное? Или пилюлю дать? При нашей последней встрече Евгения впала в истерику, когда речь зашла об аварии на ночной дороге. И не смогла продолжить разговор. — Не надо ничего вкалывать — у нее в крови сейчас достаточно успокоительного. Девочку мучили ночные кошмары, и я… В общем, беседуйте спокойно. Истерик не будет. 10. Второй допрос Жени Александровой — Помните, вы интересовались запиской Тимура? Той, что я позабыла на их даче? — спросила Женя. — Так вот, я вспомнила, что получила от него еще одну, вторую записку, позже, вместе с ключом от квартиры и почтовой квитанцией. Я поискала и нашла ее. Только вот… только с ней произошло что-то очень-очень странное… Посмотрите. Девочка достала из книжки, лежавшей у изголовья кровати, записку, вложенную на манер закладки. Протянула Яновскому. Тот осмотрел листок, передал Васе. В общем-то, стоило ожидать… Те же синие закорючки, что и в «автобиографии», только в меньшем числе, всего полторы строки. А снизу подпись-тамга из трех синих кружков. — Вы, Евгения, знаете арабский алфавит? — спросил Яновский таким обыденным тоном, словно интересовался, известна ли Жене таблица умножения. — Там был наш алфавит и слова все наши, понятные. Я не знаю, что произошло с запиской и как такое могло случиться. Вася тоже не знал… В голове крутились несвязные мысли про симпатические чернила, про исчезающие и проступающие буквы, про другие хитрые шпионские штучки, но Вася, не колеблясь, поставил этим мыслям диагноз: «Буссенаровщина пополам с майнридовщиной». — С запиской мы разберемся, — пообещал Яновский, убирая листок. — А сейчас все-таки расскажите нам, что произошло на дороге той ночью. Доктор Ф. Г. Колокольчиков не ошибся: истерики на сей раз не случилось. Напротив, рассказывала Женя спокойно, голосом отстраненным и равнодушным, словно пересказывала скучный фильм или неинтересную книгу. Она уснула на сиденье мотоцикла, прижавшись в спине Тимура. Сейчас не очень понимает, как сумела… под рев мотора, на тряской дороге… Но все-таки уснула. Снилось странное. Словно она по-прежнему сидит, обхватив Тимура руками, — но уже не на мотоцикле, а на крупе несущегося вскачь коня. А под пальцами не кожа мотоциклетной куртки, а разное: то мех, то мягкая теплая ткань, то холодная кольчатая сталь доспеха. И вокруг была вовсе не та старая заброшенная дорога, куда они свернули, опасаясь орудовцев. Нет, дорога была долгая, как жизнь, и дни мелькали, сменяясь ночами, стремительно, словно в кино, запущенном с бешеной скоростью. Мелькали мимо люди — очень-очень быстро, так, что и не разглядеть, и мелькали горы, и леса, и песчаные пустыни, и мелькали странные города — то величественные, тянущиеся к небу высокими башнями, то гибнущие, рушащиеся в дыму и пламени. А они все скакали, скакали, скакали… И были звезды над головой, почему-то были и ночью, и днем — очень яркие, и очень их было много, больше, чем в самые звездные августовские ночи. А потом она проснулась. Или очнулась… От громкого, душераздирающего визга тормозов. Потом был страшный удар… Ну а потом, как объяснили ей доктора, начался посттравматический бред, и он, наверное, никому не интересен… — Нам интересно все, — мягко сказал Яновский. — Рассказывайте все до конца, Евгения. И она рассказала… Женя лежала на земле. Ничего не болело, но и шевельнуться она не могла. Недавний сон ее не исчез, не растаял без следа, он перемешался с реальностью в какой-то непонятный тягучий бред. Дорога, которой они проскакали, никуда не исчезла, она свернулась вокруг них в кольцо, словно змея, кусающая свой хвост, и были вокруг и горы, и горящие города, и бескрайние степи — все одновременно. Над головой пылали звезды — яркие, как театральные прожектора. Но она не смотрела вверх или по сторонам, видела все краем глаза. Она смотрела на Тимура. Удивительно, но Тимур уцелел и стоял на ногах. Но творилось с ним в том бреду неладное… Он менялся на глазах, будто кусок воска, меняющий вид и форму в пламени свечи. Становился то выше ростом, то ниже, то казался похожим на своего дядю, на инженера Георгия Гараева, то на того страшного старика, которого дядя изображал в самодеятельности… И Женя поняла, что проснуться ей не удалось, потому что наяву так не бывает. Он что-то ей говорил — и когда выглядел как Тимур, и когда казался совсем не Тимуром. Губы шевелились, но Женя не слышала ни звука. Старик шагнул к ней, тяжело хромая, но нагнулся над Женей уже четырнадцатилетний мальчишка, и поцеловал ее в лоб, и сказал что-то, снова беззвучно, она как-то сумела прочитать слова по движениям губ или же просто догадалась… Он сказал, что любит ее и скоро за ней вернется. Потом он ушел, наверное, за помощью, и… — И он за мной не вернулся… — тихо и безжизненно произнесла Женя и повторила еще тише: — Он за мной не вернулся… Больше она не сказала ни слова, сколько они ни спрашивали. Смотрела вверх невидящим взглядом и явно находилась сейчас не в больнице, а где-то на привидевшейся ей дороге, среди бескрайних пустынь и пылающих городов… Впрочем, долго задавать вопросы не позволил доктор Колокольчиков, прогнавший их из палаты. Ступайте, дескать, к Пятакову, сейчас его перевязывают, а потом можно будет поговорить, но недолго, полчаса, сорок минут в крайнем случае. 11. Допрос Петра Пятакова Петя Пятаков, известный также под прозвищем Фигура, хоть и считался одним из первых хулиганов во всей округе, но парнем оказался на редкость сообразительным. И только оттого, наверное, остался жив, лишившись пальца на левой руке и заполучив страшную рубленую рану на темени: прикинулся мертвым, не стонал, не шевелился… И уцелел, избежал еще одного сабельного удара. А сейчас сообразил, что за все его художества в чужих садах и огородах никто уже не накажет, — и отвечал без уверток, хоть и старался не афишировать особо свои хулиганские «подвиги». Из вопросов и ответов сложилась примерно такая история. Нет, они с Тимкой Гараевым не дружили, наоборот, их компания враждовала с этими фашистами… Он, Фигура, вообще не понимает, как Тимка сумел подмять под себя большинство поселковых мальчишек, да и многих деревенских. Приехал совсем недавно не пойми откуда, никого тут не знал, а вот как-то сумел, заболтал, уговорил… Старая часовня? Нет, началось все не в часовне, а возле дома номер двадцать четыре, что в Кривом переулке. Кто в том доме живет — он, Фигура, не знает, никогда не интересовался. Но клубничные грядки в саду знатные, крупная клубника, сладкая, и самая ранняя в поселке, уже в середине июня хоть ведрами собирай… Да почему же лазил? И в щель забора все прекрасно видно. В общем, субботним вечером возвращались они из парка, своей компанией, десятка полтора парнишек. Что в парке делали? Так праздник же, десять лет заводу отмечали, карусели работали и вышка парашютная, потом концерт был, потом танцы… В общем, возвращались они Кривым переулком и решили в тот сад заскочить, скушать по паре клубничин, от хозяев не убудет — все равно дрозды и прочие вредные птицы больше склюют. Только через забор перемахнули, до грядок даже не дошли, — Тимка со своей бандой налетел. Фонарями в глаза слепят, хватают, руки выворачивают… Со всех сторон окружили, не уйти. Всех скрутили, никто не сбежал. Да, Мишку Квакина тоже скрутили, но потом отпустили зачем-то, и оттого он, Фигура, когда выпишется из больницы, непременно задаст старому приятелю пару вопросов. Так их осталось двенадцать, еще двое парней по Кривому переулку не пошли, им надо было в другую сторону. Вот не стоило в сад сам-тринадцать лезть, оправдалась дурная примета, еще как оправдалась…