— На Сухаревку, — сказал он извозчику. — Да не спеши. А то растрясешь. — Сорок копеек, — ответил извозчик. — Давай, давай, — проворчал следователь. — Знаю. Пролетка покатила вдоль громады Камер-Коллежского вала, потом свернула на Первую Мещанскую. Скопин поднял воротник и засунул руки в рукава. Волосы падали ему на глаза. Он сумрачно смотрел на плывущие мимо заборы и крыши, на черные разлапистые силуэты деревьев, на ветвях которых сидели вороны и голуби. Оставив справа сад «Эрмитаж», они проехали Троицкое подворье и повернули налево в сторону шпиля Сухаревской башни. На горизонте дымили фабричные трубы, народ, одетый уже по-зимнему, деловито шагал по тротуарам. Стало попадаться все больше ручных тележек и баулов — это на площадь шли торговцы. У полосатой будки стоял толстый «бударь» Расплюй. Приметив в пролетке Скопина, он вяло отдал честь, встав «на караул». Наконец пролетка добралась до Сухаревской башни с ее массивным четырехугольным основанием в три этажа, высокими арками и широкой лестницей, которая в духе старинной русской архитектуры вела сразу на второй этаж. Еще на три этажа вверх уходила сама шестиугольная башня с курантами и шатром наверху. А сразу за башней на широкой и вытянутой площади уже чернело море людей возле палаток, в воздухе висел гул толпы. — Объезжай слева, — приказал Скопин извозчику. У низких фонарных столбов были навалены торчащие ручками вверх тачки, тюки товара, обернутые из-за плохой погоды в толстую рогожу и перетянутые бечевкой. Тут же рядами стояли бабы, укутанные в теплые платки. Они раскладывали в большие плетеные короба мятую одежду из тюков, а покупатели останавливались, щупали сукно, без всякого смущения рассматривали выставленное на продажу исподнее, рубахи и штаны. Два ряда павильонов из досок заканчивались ближе к середине площади — в них открывались лавки. Все же остальное пространство было занято торговцами из таких вот коробов. А самые неимущие просто стелили на грязь старые газеты или тряпки и выкладывали на них свои товары неопрятными кучами. Ближе к больнице стояли мужики — усатые, а то и с бородами, в картузах, подпоясанных рубахах и телогрейках, — они торговали всякой всячиной: тарелками, подсвечниками, ложками, дверными ручками, бюстами и так далее. Здесь оседал товар, принесенный на продажу обедневшими горожанами, пьяницами, нуждавшимися в деньгах для пропоя, а то и ворованное. Но Скопин проехал дальше, где снова начинались лавки — теперь уже настоящей «элиты» — торговцев антиквариатом. Они, как правило, запирались на ночь крепкими дверями с массивными замками. А некоторые прибавляли и железные решетки. Доехав до самого конца площади, Скопин расплатился, отпустил извозчика и пошел в лавку Самсона. На самом деле того звали Львом Березкиным, а прозвище Самсон он получил за лысую голову, высокий рост и умение одним ударом кулака свалить человека наземь. Торговал Самсон подержанным серебром: столовыми приборами, спичечницами, сахарницами и прочим скарбом. Но только последние пять или семь лет. На Сухаревке он появился давно — еще до Крымской войны. Первые несколько дней слонялся по рынку, прикидывая, как тут обустроиться. Сначала помогал разгружать телеги, но потом быстро нашел себе дело: если хозяину лавки или места надо было отойти — до ветру или в трактир, то Самсон предлагал посторожить товар, отгоняя воришек, которых на Сухаревке всегда вертелся целый легион. Позднее он стакнулся с еще несколькими парнями, и они разделили рынок на части. Теперь продавцы могли спокойно отойти, позвав кого-то из шайки Самсона за малую мзду. Многие торговцы, не распродав товар за день, теперь могли спокойно оставлять его прямо на площади, поручив охрану ребятам Самсона. Со временем Лёва Березкин поднакопил деньжат, выкупил крайнюю лавку вместе со всем содержимым, но дело свое не бросил. На Березкина-Самсона работало до тридцати крепких парней. Только теперь они не просто предлагали свои услуги — те упрямые продавцы, кто отказывался от услуг охраны, частенько лишались своего товара — вдруг налетали мальчишки-оборванцы и под крики растерянного мужика тащили все, прячась за спины крепких парней, как бы ненароком окружавших место этого наглого грабежа. А потом спокойно растворялись в толпе. Обычно охочая до поимки воришек толпа в таких случаях не вмешивалась — понимая, что тут не обычная кража, а спланированное наказание. Вмешаешься — сразу схлопочешь по шее. Скопин обошел уже открытый прилавок, за которым равнодушно сидела жена Самсона — молодая баба, вывезенная им откуда-то из-под Смоленска. Она была на сносях и теперь вязала детские носочки. — Здесь твой-то? — спросил Иван Федорович. Баба, не отрываясь от вязания, кивнула. — Сына ждете или дочку? Баба все также молча пожала плечами. Скопин открыл дверь справа от прилавка и вошел внутрь небольшого помещения, заваленного тюками и ящиками. Протиснувшись мимо них, он попал в заднюю комнату, где за столом сидел сам Самсон и пил чай. На белом маленьком блюдечке перед ним стоял стакан, наполовину уже пустой. — Здорово, Березкин, — кивнул Скопин. — Ну, что? Самсон развел руками. — Нет пока твоего Рубчика. Не видели. — А хорошо смотрели? Березкин кивнул. — Ладно, — погрустнел Скопин. — Но если заметите — сразу дай знать. И пусть твои ребята приглядят, куда он пойдет. Березкин взял корявыми пальцами блюдце со стоящим на нем стаканом и отхлебнул чай, не отвечая. — Еще хочу спросить, — продолжил Скопин, — есть тут такой Ионыч. Знаешь его? — Знаю, — ответил Березкин. — Чаю хочешь? — Нет. Где его лавка? — От меня третья слева. — Каков он на вид? — Каков? — задумался Березкин. — Ну, дед себе и дед. — Старый или не очень? — Не очень. — Спасибо, — насмешливо сказал Скопин. — Ты книжки писать не пробовал? — Нет. — И хорошо. Прощай. Не дожидаясь ответа, Иван Федорович вышел на улицу. В том, что Самсон сдержит слово, он был совершенно уверен — три года назад Скопин прикрыл одного из ребят Березкина, теперь же тот отдавал должок. Отсчитав три лавки по левой стороне, Иван Федорович дождался, пока две тетки не налюбуются бронзовой статуэткой конного охотника, и подошел к прилавку, за которым сидел худой сгорбленный человек с короткой седой бородкой и надвинутой на самые брови каракулевой шапке. — Это ты Ионыч? — спросил следователь. — А что? — ответил тот надтреснутым голосом и, отхаркнув, сплюнул себе под ноги. — Вопрос к тебе есть. — Купить что хочешь? — спросил старик. — Или продать? — Ни то ни другое. — А, — скривился старик. — Так и иди, откуда шел, не засти мне свет. Не мешай коммерции, мил человек. — Не могу, — ответил Скопин. — Я тут по прокурорской надобности. Следователь. — Ну! — оживился старичок. — Неужто? И на кой ляд я тебе сдался? У меня все тихо и благолепно. Ворованным не торгуем, все по закону. — Ты, отец, Трегубова Михайлу знаешь? Коллекционера? Старик кивнул. — Он у тебя как-то покупал шкатулку. Маленькую. Дед неожиданно выдвинул вперед свою бороденку и оперся локтями о прилавок. — Ничего не знаю! — ответил он сердито. — Но правило есть правило: купил, так взад денег не проси. Ишь чего Мишка надумал — в полицию бежать! Дурак он. Я ему товару продал на пятнадцать рублей, а шкатулку эту, считай, в подарок положил. И запросил всего ничего. Ну и что, что он ее не посмотрел как следует? Пришел на базар — так не базарь, а гляди, что к чему. — Погоди, Ионыч, — остановил его Скопин. — Это меня не Трегубов послал. Убили его. — Как убили? — Вот так. Зарезали в собственном доме. Старик так и сел. — Пресвятая Богородица, — сказал он тихо и перекрестился. — А еще и ограбили, — дополнил Скопин. — Ага, — кивнул старик. — Это уж как водится. — Вот я и разыскиваю его вещички — вдруг грабители их сюда принесут продавать. — Нет, — замотал бороденкой Ионыч, — это, мил человек, не ко мне. Я говорю: сламом не торгую. У меня чистая коммерция. — А скажи, отец, откуда у тебя та шкатулка была? — Та-то? — задумался старик. — Это… А! Год назад Штырин помер. Так его сын распродажу устроил отцовского имущества. Сам-то он, говорят, за границу уезжал, денег хотел. — Который Штырин? — спросил Иван Федорович. — Уж не частный ли пристав? — Он самый, благодетель, Аркадий Варфоломеич. От сердечного удара, говорят, преставился. — Ага, — кивнул Скопин, — понятно. Значит, штыринская шкатулка? — Его. Только вот что… Я вот думаю, его ли? — Как так? — удивился Скопин. — А так, что, говорят, Штырин того… приворовывал. — Приворовывал? — Ну, — смутился Ионыч, — говорят, не чист на руку был. — Взятки брал? — Не то чтобы взятки. Но бывало, при обысках клал в карман что плохо лежало. Никто ж жаловаться не пойдет!