— Ну спасибо, Ионыч, помог. Теперь слушай меня внимательно. Зовут меня Иван Федорович Скопин. Я — судебный следователь. Понял? Старик испуганно кивнул. — Если вдруг увидишь снова эту шкатулку или человека, который ее продает или покупает, немедленно иди к Самсону. Понял? — Как не понять! — Тогда прощай. И помни — сразу к Самсону. — А мне что за это будет? — сварливо спросил старик. — Чего это я должен к Самсону бегать, как фараон какой? Иван Федорович жалостливо посмотрел на торговца антиквариатом. — Лучше спроси меня, что тебе будет, если я узнаю, что ты промолчал и не донес. Обыск у тебя будет. Это для начала. Каждую вещичку, каждый осколочек опишут и попросят рассказать, откуда. — Я сламом не тор… — Да слышал я эту сказку, — прервал его Скопин. — Только ты мне ее будешь рассказывать в участке. Это понятно? Ионыч кивнул. Скопин медленно пошел к Сухаревской башне, у лестницы которой была биржа извозчиков. Теперь оставалось только ждать весточки от Самсона. Но было еще одно дело, которое Иван Федорович с тяжелым сердцем наметил себе утром, когда одевался. Он хотел извиниться перед Архиповым за свое вчерашнее состояние. Скопин понимал, что это решение было продиктовано скорее стыдом, вызванным тяжелым похмельем, но он твердо решил это сделать, понимая, что был не прав, увязавшись пьяным на место преступления. 13 У прокурора Скопин доехал до Селезневских бань и пошел бриться к знакомому цирюльнику Буханкину. Тот был не похож на парижских кудесников, облюбовавших Кузнецкий мост. Степенный, немногословный, он стриг и брил по-старому — с огурцом, который засовывал клиенту в рот, чтобы оттопырить особо труднодоступные места на щеке. — Побрей меня, Буханкин, — сказал Скопин, садясь на стул и глядя в потемневшее зеркало на стене. — Сделай милость, не порежь только. Цирюльник молча взял у мальчика чистое полотенце, укрыл им спереди пиджак Ивана Федоровича и завязал концы сзади на шее. Потом мальчик принес таз горячей воды и, поставив на табуретку справа от Скопина, положил в воду еще одно полотенце. Тем временем Буханкин начал править бритву на ремне, привязанном к спинке стула. — Что? — спросил Скопин, поймав в зеркале его взгляд. — Новости есть? Буханкин кивнул, продолжая править бритву. Бани находились по соседству с Сущевской частью, тут брились и полицейские, и пожарные, и даже преподаватели женских училищ с площади, не говоря уже о жителях окрестных домов. — Есть, — коротко сказал цирюльник, вынул из таза горячее полотенце, не обращая внимания на кипяток, немного помахал им, чтобы остудилось, и наложил на лицо Скопина. Когда кожа следователя достаточно распарилась, он снял полотенце и стал лениво наносить взбитую мыльную пену. — Какие? — спросил Скопин. — Михеев начудил, — ответил Буханкин. — Девицу арестовал. — Какую? — Да, — скривился цирюльник, — проститутку какую-то. Он отложил помазок и бритвой стал снимать пену с щек Скопина. Тот, боясь обрезаться, молчал. Наконец, Буханкин продолжил: — Да и не сам взял-то. Привел с Мещанской части. Знаешь почему? — Почему? — выдавил из себя Скопин, следя за движением бритвы. Буханкин отошел к миске, взял оттуда малосольный огурец. — Открой рот, Иван Федорович, — сказал он. Скопин повиновался. Теперь говорить он не мог. — Потому как девка не то чтобы гулящая… В общем, жила она с одним из ваших. Ну, нагрянули к нему под утро, подняли с постели тепленькими. Девку — под арест. А парня отпустили. Мол, он не знал, что полюбовница его дядю своего пришила. Буханкин переместил огурец под вторую щеку. — Вот так, — сказал он. Наконец, бритье было окончено. — Кусай, — велел цирюльник, отдавая огурец в руку Скопину. Тот откусил и стал с хрустом жевать, пытаясь понять, о чем шла речь. — Какого дядю? — спросил он, наконец. — Дядю? — переспросил Буханкин, вытирая ему лицо мокрым полотенцем. — А Михайлу Трегубова. Ну того, которого зарезали. Михеев говорит, она и зарезала. — Маша, что ли? — удивился Скопин. — Михеев что, совсем дурак? — Дурак, не дурак, я не знаю. Меня не спрашивай. Скопин встал, быстро расплатился и пошел в часть. Увидев дежурного, он спросил: — Архипов здесь? — Так точно, — ответил дежурный. Скопин нашел молодого пристава в том самом кресле, где еще недавно ждала Маша. Архипов сидел, сгорбившись, подперев подбородок кулаками, и, когда Иван Федорович поздоровался, не ответил. — Слушайте, Архипов, — неуверенно начал следователь. — Я собирался извиниться за вчерашнее, но тут мне рассказали… Архипов продолжал молча смотреть на дверь шкафа. — Как так получилось? — спросил Скопин. — Какая собака укусила этого Михеева? Как он вообще посмел? Захар Борисович, наконец, поднял на Скопина пустые глаза. — Меня отстранили, — сказал он. — От чего? — От всего. Мне велено сидеть дома и ждать решения своей участи. — Так-так, — озабоченно сказал Иван Федорович. — Кто велел? — Приказом обер-полицмейстера. Скопин прокашлялся и достал из кармана свою трубку. Он начал вертеть ее в пальцах и рассматривать, будто искал какой-то изъян. — А Маша? — спросил он. — В Бутырке. — Это нехорошо. Архипов встал и подошел к окну. — Черт со мной, — произнес он с горечью. — Машу обвинили в убийстве Трегубова! Взяли ее как преступницу и бросили в тюрьму. Вы понимаете? Скопин вздохнул. — Это поправимо, Захар Борисович, — сказал он мягко. Архипов резко обернулся, посмотрел ему прямо в глаза. — Как? — спросил он зло. — Как поправимо? Предлагаете выкрасть ее оттуда? Устроить ей побег? — Зачем же побег? — спросил Скопин. — Есть и другие способы. Архипов шагнул к Ивану Федоровичу и крепко взял его за локоть. — Какие? Скажите мне! — Во-первых, — начал Скопин, — нехорошо, что вы покинули свою квартиру. — Я ждал вас, — перебил его Архипов. — И что я могу сделать, сидя в квартире?