— Теперь это все равно. Вы, кстати, не видели его? — Ивана Федоровича? Нет, он здесь не появлялся. Сходите к нему домой. Знаете, где он живет? — На Лазаревском, — кивнул Архипов и, попрощавшись, пошел прочь. Уже в сумерках он вышел на Селезнёвку и пошел в сторону женских училищ. У бань стояли служащие с красными распаренными лицами, дышали свежим воздухом. Чуть в стороне от них примостился на куске черного от грязи коврика нищий с желтой прокуренной бородой. Он протянул было грязную широкую ладонь к Архипову, но молодой следователь строго посмотрел на попрошайку, и тот отдернул ладонь. — Христа ради, — пробормотал нищий. — Господин хороший. По другой стороне улицы шли две бонны в новеньких цветастых душегрейках — наверное, из хороших семей, где хозяйки, следуя моде, одевали нянек а-ля рюсс, хотя в деревнях молодежь уже давно переоделась в городское и только в отдаленных губерниях можно было в праздники увидеть настоящую деревенскую одежду. Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере! Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина. Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон. — Иван Федорович дома? — спросил Архипов. — Дома, спит. — Разбуди. Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр. — Я по делу. Разбуди. — Ты проходи, — посторонился Мирон. — Может, он и сам скоро проснется. Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты». — Пьет, что ли? — спросил он по-простому. — Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет, — пояснил Мирон. И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества. — И долго он будет спать? — спросил Захар Борисович, проходя в дверь. — Это уж как придется. Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо. Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел. Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание. — Гуляете, вашбродь? — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол. — Гуляю, — выдохнул Иван Федорович. — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь? — А, сторожу, — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым. — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают. Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку. — А этот как, жив еще? Солдат оглянулся. — Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал. — Я поговорю с ним? — спросил Скопин. Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца. — Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет? Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни. — Эй ты, слышишь? — спросил Скопин висевшего. Ответа не последовало. — Косолапов, ты меня слышишь? — Иван Федорович повысил голос. — Вы отойдите, вашбродь, — раздался сзади голос часового. — Щас я его разбужу. Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось. — Проснулся, — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину. Скопин снова выглянул наружу. — Косолапов! Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком. — Воды! — прохрипел он. Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления. — Да как же я тебе дам воды? — спросил он устало. — Ты там, а я тут. — Воды, Господа Бога ради! — простонал Косолапов. — Дай воды, помираю! Скопин смутился. Он знал, что предатель наказан пусть жестоко, но вполне справедливо. Однако человеческое сочувствие и воспитание восставали в нем против такой жестокости. Не проще было бы расстрелять предателя? Или, если уж солдаты жалели патроны, так нужные при осаде, не гуманнее было бы заколоть Косолапова штыком или зарубить саблей? Кому майор Штемпель хотел преподать такой страшный урок? Другим предателям, которые могли оставаться в стенах Цитадели? Или он мстил купцу-иуде за потерянных гонцов, замученных неприятелем? — Не у того просишь, — зло ответил наконец Скопин. — Твоими стараниями нас перехватили. Одного казака живьем изжарили. Ему воды никто не поднес, пламя не потушил. Я и сам еле спасся. Так что виси тут, Косолапов, мучайся. — Это не я, — просипел снизу предатель. — Помилуй, не я! — Он это! — убежденно сказал солдат, набивавший глиняную трубочку. Ружье свое он прислонил к соседнему зубцу. — Я сам слышал, как его майор допрашивал. Тоже на часах стоял, только во дворце. Этот самый иуда жил во-о-он в том домишке, — солдат указал пальцем на строение с традиционной плоской крышей. — Сейчас темно уже. Но если присмотришься, то там мешок на крыше привален. Видишь? — Нет, — ответил Скопин, пытаясь в темноте разглядеть то, о чем говорил ему солдат. — Ну, там он, в общем. Так этот подлец — что? Все время у дворца вертелся, со всеми болтал. В доверие входил. Мол, у него девица из местных есть. Осталась в трех верстах в деревне. Все говорил, мол, жалко девку. Она хоть и киргизка, а молодая и добрая. И все просил: мол, если кто туда поедет, пусть весточку передаст, что живой он. Все деньги совал. Червонцы. — Брали? — Кто брал, кто нет. Деньги-то хорошие. Многие думали, возьму, а потом скажу: мол, передал. А как осаду снимут — так пусть сам разбирается со своей девкой. Только, думаю я, девки-то никакой и не было. Он как узнает, что от нас гонец к Кауфману идет, так сразу на крышу. И смотрит. Ага! Поехали сюда, к Самаркандским воротам! Хватает мешок и на нашу сторону перетаскивает. А эти, — солдат пальцем указал в сторону притихшего ночного города, — сидят на минарете и смотрят. О! Вон где мешок! Значит, из этих ворот поедут. Ну и в засаду сразу. А если в другой стороне мешок, то к тем воротам. Смекаешь? Вот хитрый иуда! Пока солдат раскуривал свою трубочку, Скопин вернулся к зубцу. — Косолапов, слышишь меня? — Дай воды, — донеслось в ответ. — Поговорить хочу. — Не могу… пересохло все. Скопин вздохнул. Поискав глазами, он увидел банник, которым прочищали жерло пушки. Банник был самодельный, вместо щетки к длинной жердине была прикручена ветошь — черная от сажи. Скопин взял банник и окунул его в бадью с водой, которой артиллерийская команда охлаждала жерло пушки после выстрела. Воду обычно разводили уксусом, но в условиях осады его решили не тратить. Иван Федорович высунул конец банника наружу и подвел ветошь к губам Косолапова. Тот, не обращая внимания на грязь и вонь, начал с шумом сосать влагу из ветоши, всхлипывая от счастья. — Ну, будет с него, — сказал, наконец, солдат. — Если его поить, так он и не умрет вовсе. А это — непорядок. Скопин начал втягивать банник обратно. Купец стал извиваться всем телом, раскачиваться на веревке, ударяясь спиной о камни ворот. Он тянулся губами к ветоши, просил еще воды, но Иван Федорович быстро втянул банник обратно. — Теперь можешь говорить? — спросил он. — Спасибо тебе, добрый человек! — сказал Косолапов. — Век не забуду! — Короток твой век, дядя, — отозвался солдат. — Скажи, Косолапов, зачем ты это делал? — спросил Скопин. — Ведь ты же русский человек! Зачем же ты «халатникам» продался? Своих сдавал? Как ты мог? Купец внизу вздохнул. — Вот, — произнес он. — Уж и рук и ног не чувствую. Поднял бы ты меня наверх, ради Господа Бога нашего, а? Ведь мука мне.