Потом прошли булочники и портные, кондитеры и каменщики; наконец, замыкая шествие, явились с лопатами и заступами на плечах могильщики и гробовщики с гробом, которых с трудом отправили обратно. Мать дофина, защищенная колыбелькой, в которой лежал наследник трона, Мария-Антуанетта могла теперь бросить вызов двору и народу. Она понимала, что власть ее укрепилась, и теперь ждала лишь случая, чтобы испытать свою силу. Ждать пришлось не долго. В начале ноября граф де Морепа слег с подозрением на гангрену. Ему был восемьдесят один год. Когда ему сообщили, что Лозон привез известие, что Вашингтон, Лафайет и Рошамбо принудили лорда Корнуоллиса к капитуляции при Йорктауне, он ответил: «Я уже не принадлежу этому миру». И действительно, умер два дня спустя, 21 ноября. Кто заменит этого гибкого человека, льстеца, привычного к хитрым комбинациям? Предлагают герцога де Нивернуа, поговаривают о де Сартине и де Машо, всплывает даже кандидатура Шуазёля; мадам Аделаида проталкивает кардинала де Берни, а Вермон – своего друга и бывшего покровителя Ломени де Бриенна, архиепископа Тулузского. Мария-Антуанетта счастлива, что может вставить свое слово. Она уже поднаторела в выборе министров. Руководствуясь советами Безенваля и Водрёйя, подстрекаемая госпожой де Полиньяк, она к концу 1780 года добивается назначения военным министром графа де Сегюра на место принца де Монбарре и оказывает сильное влияние на замену Сартина маркизом де Кастри в качестве морского министра. Однако в мае ей не удалось предотвратить падения Неккера, который, неосторожно опубликовав отчет об истинном положении государственных финансов, пал жертвой недовольства двора и хитрых интриг Морепа. А что дальше? Наученная опытом, Мария-Антуанетта обрабатывает мужа, поучает и наставляет. Нужен ли ему первый министр, чья власть тиранична? Неужели он недостаточно взрослый, чтобы править самостоятельно? Задетый за живое, Людовик XVI признаёт справедливость доводов жены. Претенденты могут лить слезы. У Морепа не будет преемника! Королева всех примирила – первым министром станет она сама. Ничто не будет предприниматься без ее одобрения, и скоро, хотя она и не посещает заседаний Совета, голос ее в нем станет решающим. Серьезное заболевание графини д’Артуа и превратности войны с англичанами привели к тому, что официальные празднества по поводу рождения дофина состоялись в Париже лишь 21 января 1782 года, но с помпой, подобающей подобным церемониям. Зеваки радостно приветствовали короля, но королеву встречали прохладно. В тот день, несмотря на здравицы, он пребывал в дурном настроении. Утром обнаружили прибитый к дверям Нотр-Дама памфлет, оскорбительный для Марии-Антуанетты и для ее супруга. В нем говорилось, что скоро короля и королеву отвезут под надежным конвоем на Гревскую площадь, сначала в ратушу, где они исповедаются в своих преступлениях, а потом на эшафот, где их сожгут заживо. Подобные предсказания, сколь неприятными они бы ни были, возможно, не нарушили бы благостного душевного расположения монарха, если бы народное остроумие не прибавило болезненную для его отцовского тщеславия инсинуацию. Рождение дофина вызвало оживление среди смутьянов. Недовольные, сплетники, все, кто ел не досыта – а число таковых увеличивалось ежедневно, – отрицали возможность того, что отцом наследника престола был Людовик XVI. Разве Мадам Руаяль[45] не была дочерью Куаньи? А в отношении нового ребенка Марии-Антуанетты выбор кандидатов на отцовство был еще больше: Водрёй? Артуа? Безенваль? Какая разница! Не все ли равно королю, если в результате ситуацию в его семье резюмировало это грубоватое четверостишие: Луи, коли хочешь увидать Рогоносца, ублюдка и б… В зеркало на себя посмотри скорее, Взгляни на дофина и королеву! …Он вернулся… После четырех лет отсутствия он был здесь, загоревший, продубленный морскими ветрами, принесшими его к ней, хранящий в глазах отблеск незнакомых небес, еще окруженный миражами сказочной страны, в которой жил. Первый же взгляд, которым они обменялись, стер прошедшие ожидание и сомнения. В глубине сердца Мария-Антуанетта нашла свою любовь нетронутой и чистой, подобной бриллианту, ценность которого не уменьшили прошедшие месяца и годы. Они больше не боролись, покорившись своей судьбе, подчинившись таинственной руке, которая из холодной Швеции с ее тяжелыми елями и свинцовыми водами и пряной сладострастной Австрии привела их навстречу друг другу сквозь время и пространство в бесконечность, где бродят ищущие друг друга души. Только что, в маленьком салоне, где они прощались, он рассказал ей о последнем плавании через океан и о том, как в виду берегов Южной Америки его корабль чуть не затонул во время бури, погубившей «Бургундию» и четыреста человек, плывших на ней. Рассказал о тоске, о бесконечной дороге и своем нетерпении, возраставшем по мере приближения к Франции, к Бресту, к Версалю, к ней, наконец! Не отрывая взгляда от его губ, она переживала его страдания, его терзания, его тревоги. Задавала вопросы, интересуясь всем, что имело к нему касательство, желая, чтобы еще больше сблизиться с ним, заполнить общими воспоминаниями прошлое, в котором была далеко. Она слушала, восхищенная чудом, каковым было его присутствие. И мало-помалу ею овладевала поразительная уверенность. Коль скоро он избежал смертельных опасностей на суше и на море, ловушек, устраиваемых людьми и войной, поскольку он вернулся живым и невредимым, привезя свое верное сердце, не есть ли это знак, что Провидение разрешает их любовь? А сейчас она тянула его в сады Трианона, как невеста ведет с собой выбранного ею жениха, чтобы сказать ему: «Смотри, здесь мы будем любить друг друга, здесь мы будем счастливы». Она шла рядом с ним, легкая, в белом муслиновом платье с синим пояском, с просто приподнятыми гребешком волосами, в которых распылился свет. Он не уставал смотреть на нее и любоваться ее красотой, гармонирующей с этим июньским днем, насыщенным солнцем, зеленью и ароматами. Они шли между китайскими розовыми акациями, одетыми в белое жасминами, корсиканскими соснами, зелеными прованскими дубами и критскими кипарисами. При каждом их шаге видны были розы, пионы, лилии и туберозы. Они следовали вдоль речки, плещущейся в своем каменистом ложе, мимо Храма Амура, где под коринфской колоннадой стоял пузатый божок со своим луком; пересекли деревянный мостик, и вдруг Ферзен остановился как вкопанный. Перед ним, на противоположном берегу озера, возникла деревушка с покрытыми соломой домами, с маленькими квадратами стекол в окнах. Из труб вился легкий дымок. Мельница, деловая, как большое насекомое, казалось, пожирала тишину. – Что это? – спросил Ферзен. Мария-Антуанетта улыбалась его удивлению. – Это моя деревня, – сказала она. Она вытянула руку, показывая на самую высокую хижину с галереей и лестницей, обвитой диким виноградом и жимолостью. – Мой дом, – сказала она, – где я не королева, а фермерша. Они прошли мимо мельницы, колесо которой крутилось. – Знаете, она мелет настоящее зерно. Я угощу вас хлебом из моей муки. Покорный и восхищенный, он следовал за ней. Она хотела, чтобы он увидел все: амбары, куда складывали урожай, башню Мальборо, отражавшуюся в озере, полный кудахтаньем курятник, голубятню, где голуби ворковали о любви, и, наконец, облицованную мрамором молочную ферму. Они вошли туда; на столе, в севрских вазах с вензелем королевы, выстаивалось молоко утренней дойки. – Чашечку молока, Аксель? – предложила Мария-Антуанетта. Она наполнила чашку, пригубила и протянула ему. Он взял, припал к тому месту, где остался розовый след ее губ, выпил, не сводя глаз с молодой женщины. – Пойдемте, – сказала она, – я вам еще не все показала. Она с детской гордостью продолжила показ своей королевской игрушки. На лугу паслись белые фрибурские козы, белый четырехрогий козел и две коровы. Она позвала их: – Беляночка! Чернушка! Животные прибежали на знакомый голос. Мария-Антуанетта погладила их рога и влажные морды. – Я иногда дою их… когда встаю достаточно рано, – сообщила она. – Да это же настоящая овчарня! – воскликнул Ферзен. – Не хватает только волка… Она приложила к его губам ладонь, которую он поцеловал. – Он был бы очень смелым, если бы решился меня укусить! Она, улыбаясь, смотрела на него, а он любовался ее окруженным светлым завитком розовым ушком, ставшим бы неплохой закуской для волка. Они медленно поднялись по холму, на котором среди миртовых и жасминовых кустов возвышался Бельведер. Вход в него охранял сфинкс с женской головой. С этого места можно было охватить взглядом все имение. Пол был выложен белой, синей и розовой мраморной плиткой, на которой стоял серый мраморный столик с ножками из позолоченной бронзы. – Я часто завтракаю здесь, – сказала Мария-Антуанетта. Она говорила, но он слышал лишь мелодию ее голоса. Он смотрел вдаль, на мерцающие тихие воды и на этот очаровательный сад, который был под стать его спутнице. Ему казалось, что всемогущая фея привела его в какое-то волшебное место. Но он стряхнул чары, чтобы следовать за молодой женщиной, которая бегом спускалась с холма. В глубине оврага, под арками, образуемыми деревьями, они нашли лестницу, вырубленную в скале. Ее ступени увели их в поросший мхом грот, освещаемый через пробитую в потолке дыру. – Присядем ненадолго, мой друг, – сказала она. – Здесь нас никто не побеспокоит. Они сели рядом на каменную скамью. Зеленая тень окутывала их прохладой; у их ног журчала вода. Сначала они говорили о незначительных вещах, но каждое сказанное слово сближало их сердца… Наконец она взяла его за руку и, не смея поднять на него глаза, шепотом спросила: – Что вы намерены делать теперь, Аксель? Его голос прозвучал твердо и строго: – Я хочу обосноваться во Франции. – Не бросайте вызов судьбе… Возможно, придет день, когда вы вновь меня покинете… – Я больше не уеду. Она тряхнула локонами, сомневаясь в таком счастье. – Ваша семья потребует от вас вернуться, и рано или поздно вы решите жениться. Он мягко взял ее за запястья и заставил поднять голову. – Успокойтесь, – сказал он. – Мадемуазель Лиджел вышла замуж за соотечественника, что же касается Жермены Неккер, которую мой отец желал бы видеть своей невесткой, я оставляю ее Питту, моему другу Сталь фон Гольштейну или любому другому, кто пожелает ее взять… Антуанетта, вы меня плохо знаете. Я никогда не пытаюсь получить то, что отдал. Мною сделаны все распоряжения. Отец купит мне полк, это будет Королевский шведский…[46] – Он улыбнулся и продолжил шутливо-доверительным тоном: – У меня будет полковничий мундир, еще более красивый, чем тот, что вам тогда так понравился… Вот увидите, теперь никто не сможет помешать мне находиться подле вас. Она положила голову ему на плечо и, закрыв глаза, расслабившись, с благоговейной радостью принимала каждое его слово, открывавшее ей путь к свету… Глава XVII. Тучи на горизонте. Дело о колье