Теперь главное – выиграть время и успокоить ювелиров и кардинала, который находит странным, что Мария-Антуанетта не носит приобретенное колье. Поначалу госпоже де Ламотт это успешно удается, но время идет, приближается срок первого платежа, и вот мошенничество раскрыто. Дело вызывает жгучий интерес двора, Парижа, всей Франции, но очень скоро оно приобретает оборот, не предвиденный ни королем, ни королевой. Неслыханно! Король посмел отправить в Бастилию, словно мелкого воришку без роду и племени, принца Луи де Рогана, великого раздатчика милостыни Франции, кардинала, епископа Страсбурского, члена Французской академии, директора Сорбонны, аббата Шэз-Дьё и иных мест! Могущественный клан Роган-Гемене облачается в траур и взывает о помощи. Тут же на крики слетаются Конде, Субизы, Ноайи и д’Эгийоны. Принцы крови ходатайствуют в пользу обвиняемого; дворянство, видя, что задеты его честь и привилегии, солидаризируется с арестованным; духовенство протестует против оскорбления, нанесенного католической церкви, князя которой собираются предать светскому суду. Короля осуждают даже в его собственной семье: тетушки и Месье. Герцог Шартрский, ставший после смерти отца герцогом Орлеанским, возглавляет компанию. Умело обработанный народ очень скоро начинает видеть в Рогане единственную жертву этой темной махинации. По его мнению, ее задумала Мария-Антуанетта, которой вечно не хватает денег, а теперь, видя, что разоблачена, она бесстыдно валит вину на своего сообщника. Разве не вышвырнула она за один только год двести пятьдесят тысяч ливров на свои туалеты? Разве постройка яхты, на которой она всего лишь раз поплавала в Фонтенбло, не стоила шестидесяти тысяч ливров? Памфлетисты натачивают перья, сочинители песенок придумывают самые острые стишки. Мария-Антуанетта беременна в четвертый раз – разве это не доказательство того, что наивному кардиналу заранее заплатили за его труды и тяготы? По курьезному совпадению, на золотых луи, отчеканенных в этом году на страсбурском монетном дворе, голова Людовика XVI оказывается украшенной деталями, которые обычно встречаются лишь на головах жвачных. Кардинал сидит в тюрьме с комфортом. В Бастилии ему выделили двойные апартаменты и трех слуг, он принимает гостей и пьет с ними шампанское, к смущению своих обвинителей. Следствие топчется на месте, а сторонники великого раздатчика милостыни не жалеют ни сил, ни денег на подкуп судей. Некоторые знатные дамы без колебаний готовы для торжества правого дела пожертвовать своей добродетелью. Тот или иной советник, сурово отвергающий взятки и «подарки», не может устоять перед цветущей грудью и сдается опытным в сладострастии губам. Наконец, после девяти месяцев ожидания и многочисленных бурных заседаний, вынесен приговор – госпожа де Ламотт приговорена к публичному битью кнутом, клеймению раскаленным железом и пожизненному заточению в Сальпетриер. Ее муж заочно приговорен к галерам (пожизненно), Рето де Виллет к изгнанию; баронесса д’Олива и Калиостро оправданы; что же касается принца де Рогана, парламент снимает с него все обвинения. Десять тысяч человек аплодируют этому оправданию, и, когда кардинал выходит из Бастилии, зеваки провозглашают здравицы в его честь, а рыночные торговки готовы нести его на руках. Престиж королевской власти растоптан, в доверии к ней пробита брешь. Народ с радостью ухватился за чудовищное обвинение как за повод вывалять в грязи Австриячку[49], которую считает виновной во всех своих бедах. Королева с яростью в сердце вынуждена присутствовать при триумфе своего личного врага. И что с того, что король лишил великого раздатчика милостыни всех наград, всех должностей и сослал в его аббатство Шэз-Дьё! Она, глотая слезы, переживает величайшее унижение. Подойдя к завершению срока беременности, которая ее утомляет, выматывает, огорчает, Мария-Антуанетта констатирует, что вокруг нее образовалась пустота. В этой битве ее покинули даже Водрёй и госпожа де Полиньяк. Она ищет поддержку, сердце, с которым можно разделить свою боль; и есть только одно, дающее ей убежище, верную и понимающую привязанность. Это сердце Ферзена… Глава XVIII. Любовь Они долго скакали рядом, он на рыжем коне, она, сидя по-мужски, на любимом сером. Синие бархатные кюлоты обтягивали ее длинные ноги, темный редингот с золотыми пуговицами облегал стройную фигуру, покачивавшуюся в такт бегу лошади. Осенний лес рыжел и открывал перед ними свои бесконечные тропинки, чередуя тень и свет. Они ехали, соединенные молчанием лучше, чем словами. Время от времени она поворачивала голову, увенчанную треуголкой с белыми и черными перьями, и улыбалась ему. Время от времени она останавливала коня, отпускала поводья и откидывалась назад, поднимая к небу раскрасневшееся на свежем воздухе лицо; он принимал ее в свои объятия, и их губы соединялись под шелковое шуршание падающей на землю листвы. Он ненадолго прижимал ее к себе, и она закрывала глаза, ожидая чуда. Красавец всадник сейчас схватит ее, как добычу, и увезет на огромном коне, как в легендах, из ее страны в новый свободный мир, где не будет ни короля, ни королевы и где они смогут без помех любить друг друга. Она прижалась бы к нему, как маленькая девочка, они стали бы одним целым под темным плащом, наступила бы ночь, а конь все несся без устали, прошел бы еще один день, еще одна ночь, а они бы все скакали, и вот в одно розовое утро, сквозь нежную березовую и ольховую листву, они увидели бы восход зари, которая была бы не такой яркой, как их соединенные взгляды… В час заката они остановились на Медонских холмах. У их ног блестела ленточкой Сена, удерживавшая их в плену. Надо было возвращаться. Они повернули к Версалю и Трианону… Сейчас, одетая в светлое муслиновое платье, оставлявшее открытыми шею и руки, она пришла в малый будуар, где он ждал ее. На столе была приготовлена легкая закуска: цыпленок, печенье, шампанское. Собака, совершенно белый шпиц, присланный им ей из Швеции, дремала возле них на ковре. – Мы одни, – сказала она, – здесь только привратник и преданная мне горничная; король охотится в Сент-Юбере. Ферзен понял. Вечер и ночь принадлежали им. Они смогут собрать и насладиться всеми прекрасными плодами каждой минуты этих часов, что хитростью вырвали у своей официальной жизни. Он лег у ее ног и положил голову на ее колени. Она осторожно провела пальцами по волосам молодого человека. – Аксель, – сказала она, – вы даже не представляете, как я вас люблю… Он закрыл глаза, как будто чтобы лучше слышать звучание ее слов. – Дорогая, – прошептал он, – скажите, что я сделал, чтобы заслужить такое счастье? Она улыбнулась, на мгновение задумалась и ответила просто: – Вы единственный, кто никогда и ни о чем меня не попросил. – Как бы я посмел, получив от вас самый прекрасный дар, на который мужчина мог когда-либо надеяться? Она тряхнула головой и с нежным упрямством продолжила свою тайную мысль: – Нет, что бы ни случилось, мое сердце всегда останется в долгу у вашего. Она говорила прямо, без уловок. Действительно, именно Ферзен дал ей то, чего не мог предложить ни один мужчина: понимающую нежность, чистую и бескорыстную. Она была уверена, что ей принадлежит в нем лучшее, и с гордостью думала, что, хотя не может встречаться с ним с частотой и безудержностью любовницы, которая сама выбирает часы встреч, ни одна другая женщина не имеет для него значения. Он поднялся, сел рядом с ней, и они начали тихий разговор. Придворные интриги, дела королевства не существовали для них в этот благословенный час. Он уносил далеко от Версаля и Франции, как будто затем, чтобы полнее принадлежать ей. Он рассказывал ей о своей родине, Софи, своей сестре, доброй и нежной душе, о своем отце, человеке строгом, но добром, о замке Лёвстад, где родился. – Когда долго идешь по темным лесам, – рассказывал он, – он возникает внезапно, одинокий и черный, на берегу зеленого озера… В нем живет русалка, но я ее никогда не видел, потому что она показывается лишь тем, кто любил и был любим… Друг мой, однажды я, возможно, отвезу вас туда… Она наклонилась к нему, взяла его голову руками и приблизила свое лицо к его. – Посмотрите на меня, Аксель… Небо и вода вашей родины остаются в ваших глазах, они как озеро, в котором отражается ваш замок, то голубые, то зеленые, они меняются в зависимости от времени суток, освещения и облаков… Не двигайтесь, если легенда верна, я увижу озерную фею… И действительно, в глубине глаз постепенно стало вырисовываться маленькое изображение, ее собственное. – Я ее вижу, – сказала она, – кажется, она похожа на меня. Тогда он улыбнулся, гордый и счастливый тем, что носит ее в себе, неразрывно связанную с его жизнью. Теперь ночь сообщнически окутывала их. Они больше не разговаривали, потому что любовники обладают даром понимать друг друга без слов и используют лишь язык поцелуев и ласк. Мечта о невозможном бегстве сблизила их еще больше. Мысленно она раздевала его, и он представал перед ней в облике героя из нордических сказаний, который унесет ее на своих сильных руках в небеса, где вечная весна. Прерывисто дыша, закрыв глаза, она расслабилась. Его губы и пальцы чувствовали трепетание ее груди, он ощущал на затылке усиливавшееся тепло ее голых рук, а на плечах давление нетерпеливых пальцев. Он угадал, что в прекрасном теле, отдававшемся ему, поднимается волна желания, сорвал ее цветок с губ, ставших вдруг мягче, покорнее и в то же время требовательнее, как только они прижались к его губам. Стон сообщил ему, что момент настал. Одним рывком он поднял молодую женщину. С дикой жадностью она прижалась к нему, как если бы сила их объятий могла вернуть потерянные ими для любви годы. – Аксель, – прошептала она, – я люблю тебя… в радости и в горе… тебя одного, до самой смерти! Глава XIX. Тучи собираются Финансовая система, предложенная Калонном, чуда не совершила. Ненавидимый народом, проклинаемый Ассамблеей нотаблей, которую сам же посоветовал созвать, дезавуированный Советом и самим королем, министр вынужден был подать в отставку и отправиться в изгнание. На его место претендуют двое: Неккер и архиепископ Тулузский Ломени де Бриенн; но Людовик XVI испытывает по отношению к обоим одинаковое отвращение. – Я не желаю ни женевского банкира, ни тулузского попа! – сказал он. Однако своего слова еще не сказала Мария-Антуанетта. Пусть архиепископ Тулузский очень умеренно верит в Бога, пусть любит женщин и развеселую жизнь, он слывет орлом в финансовых вопросах. Аббат де Вермон пылко проталкивает его на должность, граф де Мерси считает единственным человеком, способным навести в королевстве порядок. Сам Иосиф II испытывает к нему большое уважение. Для королевы этого больше чем достаточно, чтобы составить собственное мнение. Бриенн становится ее человеком, и 1 мая 1787 года Людовик XVI назначает его главой Финансового совета. Мария-Антуанетта считает, что спасла страну. Она хвастается своим выбором, желает, чтобы вся Франция знала, какое участие она приняла в назначении нового министра. Но вот Бриенн берется за дело, и скоро всем становится понятно, что этот орел, когда на него взглянешь вблизи, всего лишь индюк. Он распускает Ассамблею нотаблей и, за неимением лучшего, возобновляет, несколько их изменив, проекты Калонна, которые представляет на рассмотрение парламента. Со времени дела о колье парламент осознал свою силу и чувствует способность побороться с королевской властью. Увлеченный в большинстве своем идеями Дидро, Руссо и Вольтера, он позиционирует себя защитником свободы. Некоторые советники, такие как д’Эпремениль, Фрето, Дюпор и Сабатье, организовывают сопротивление; и, когда Бриенн представляет эдикт, вводящий новый земельный налог, ассамблея отказывается его регистрировать и заявляет, что одни лишь Генеральные штаты могут дать королю субсидии, необходимость которых будет доказана. Завязывается борьба. Сосланный в Труа в начале августа, парламент вскоре возвращен и въезжает в Париж под ликующие крики толпы. Но огонь уже зажжен, и дыхание сотен мятежных ртов раздувает его. То слабый, то грубый, Людовик XVI громоздит ошибку на ошибку. Он упорствует в требовании зарегистрировать новые эдикты, но советники не сдаются. И вот они получают неожиданную поддержку. Герцог Орлеанский объявляет процедуру незаконной. Король в бешенстве приказывает арестовать аббата Сабатье и Фрето и одновременно высылает в Виллер-Котре своего обнаглевшего родственника, который по этому случаю приобретает имидж гонимого героя… Год 1787-й заканчивается в политических баталиях, в которых в смертельной схватке лицом к лицу сошлись королевская власть и древнейший институт монархии, а народ собирается вокруг противников, подбадривает того, кому симпатизирует, считает удары, ворчит, грозит и готовится тоже выйти на арену. Однако Мария-Антуанетта не беспокоится. Это возбуждение не может не быть скоротечным; самое большее, чего стоит опасаться двору, – это повторение смут Фронды, но разве после них трон не стал еще прочнее? Она интересуется печальной судьбой герцога Орлеанского, который в Виллер-Котре страдает вдали от госпожи де Бюффон, своей любовницы. Испытав на себе, как жестоки любовные муки, она вмешивается в пользу герцога, который получает дозволение перебраться в Ренси, поближе к своей красавице. Любая благоприятная для нее мелочь приводит ее в радость. В одно декабрьское утро госпожа де Полиньяк застает ее радостно резвящейся и спрашивает причину такого настроения. – Как, моя милая, – восклицает она, – вы еще не слышали эту новость? Мадам Луиза, добрая тетушка короля, только что умерла в монастыре кармелиток в Сен-Дени, и последними словами этой благочестивой женщины, как говорят, были: «В рай, скорей, галопом!», как будто она приказывала кучеру своей кареты отвезти ее в Оперу. Мария-Антуанетта и Людовик XVI, второй подстрекаемый первой, решили покончить с парламентом, нанесшим им поражение. Они планируют повторить по отношению к дерзкому собранию силовой прием, так хорошо удавшийся Мопу семнадцатью годами ранее. Но д’Эрмениль раскрывает заговор, предупреждает коллег и все высшие суды Франции. В каждой провинции организуется оппозиция; народ выходит на улицы и подбадривает ее, призывая сопротивляться королевскому угнетению. В Бретани, Провансе, Лангедоке вспыхивают беспорядки. Шестьсот депутатов, собравшихся в замке Визий, возле Гренобля, издают воззвание, призывая не платить налоги до тех пор, пока не будут созваны Генеральные штаты. Высший податной суд также требует их созыва, и ассамблея духовенства говорит о необходимости данного шага. Перед таким единодушием король и Бриенн капитулируют и 8 августа 1788 года объявляют, что Генеральные штаты соберутся в мае следующего года. Всякое доверие и уважение к Бриенну потеряны. В то время как он призывает к экономии, а государственная казна пуста, он назначает родственников на теплые местечки, а для себя добивается передачи аббатства и архиепископства Санского, а также дара в девятьсот тысяч ливров для погашения своих долгов. Это уже слишком. Объявление о завуалированном банкротстве ускоряет его падение. 25 августа 1788 года он вынужден подать в отставку, но в качестве утешительного приза получает кардинальскую шапку. Неккер, заменивший его, найдет в казне всего четыреста тысяч франков. Поначалу Мария-Антуанетта отнеслась к идее созыва Генеральных штатов враждебно, поскольку у нее вызывало неприязнь все, что могло умалить власть и достоинство короны. Именно в этот момент Ферзен, чьи бескорыстные советы, внушаемые одной любовью, так нужны ей, находится вдали от нее. Ему пришлось покинуть ее в июле: Густав III отозвал его в Швецию, которая воюет в Финляндии с Россией. Подвергаясь давлению со всех сторон, королева позволяет своему окружению уговорить себя. Да и чего опасаться от сборища этих разорившихся дворянчиков, неимущих кюре, нищих адвокатов, прокуроров, врачей и нотариусов? В случае необходимости их можно просто разогнать, и, как говорит Водрёй: – Дайте мне хлыст или палку, и я задам этой сволочи хорошую трепку! Эй, бродяги, разойдись! Эй, мужичье, еще хотите?.. И всё! Мария-Антуанетта сейчас испытывает большую, чем когда бы то ни было, потребность в поддержке и любви. Она испытала горе как мать: ее младшая дочь, Софи-Беатрикс, умерла в июне 1787 года в возрасте одиннадцати месяцев. В это же самое время ее самолюбие государыни жестоко уязвлено. Парижане, которые в бытность ее дофиной и молодой королевой встречали ее радостными возгласами, больше не желают ее видеть, даже на портретах. Уже в 1783 году публика возмутилась тем, что Австриячка посмела дать себя запечатлеть в легком муслиновом платье, в котором усмотрели сходство с ночной сорочкой, а в 1787-м пришлось отказаться от выставления на Салоне картины, на которой госпожа Виже-Лебрен запечатлела ее в окружении детей. Едва повесили пустую раму, как толпа собралась и начала осыпать Мадам Дефицит проклятиями. Общественное мнение, зная ее роль в делах, возлагает на нее ответственность за ошибки Калонна и алчность Бриенна. Ее обвиняют в расхищении казны, в том, что она ежегодно отправляет миллионы своему брату Иосифу II. Ярость памфлетов, направленных против нее, удваивается, их находят повсюду; список ее любовников удлиняется. Она улыбнулась мужчине? Так она с ним спит! Любезна с женщиной? Эти любезности – проявление противоестественных наклонностей. Госпожа де Ламотт, бежавшая из Сальпетриера и обосновавшаяся в Лондоне, публикует там «Мемуары», в которых ложь перемешана с подлинными фактами, что придает всему сочинению правдивый вид. Ее сравнивают с Мессалиной, Фредегондой и Изабеллой Баварской; карикатуристы изображают ее в непристойных и похотливых позах. Ее освистывают в Опере; однажды вечером, в Комеди Франсез, весь зал разражается овациями при этих словах из «Аталии», применяя их к ней: «Расстрой замыслы этой жестокой королевы…»