Растерянная, лишенная поддержки, королева вела жалкую жизнь среди непрерывных тревог. Госпожа де Ламбаль, верная и в несчастье, осталась рядом с ней, но от нее не было никакой помощи. Из короля, этой впавшей в уныние туши, порой за целый день не удавалось вытянуть ни слова. Только письма от Ферзена приносили ей некоторое утешение. В Брюсселе, где он оставался, несмотря на настойчивые призывы отца вернуться в Швецию, Аксель прилагал все силы для ее спасения. По мере усиления опасности их переписка ускорялась. Письма, по большей части зашифрованные, перевозились в коробках для печенья и шоколада, пакетах чая, иногда под подкладкой одежды либо шляпы. Обычными почтальонами служили Гогла и Леонар. Перепуганная Мария-Антуанетта писала Ферзену дважды в день, крича о своем отчаянии. Время поджимало, в любой момент всем им могли перерезать горло. Шайка убийц вокруг них непрерывно увеличивалась. В Париж прибыли шестьсот марсельцев, постоянно горланивших на улицах звавшую к ненависти и резне песню, придававшую бунту смертоносную дерзость. Наконец усилия Ферзена принесли плоды. Австрия и Пруссия, напуганные развитием революции, заключили соглашение. 25 июля герцог Брауншвейгский издал в Кобленце манифест с угрозами подвергнуть Париж военной расправе и полному разрушению в случае применения малейшего насилия к королю и королеве. 28-го его армия выступила в поход, перешла границу и двинулась на Париж. Спасены! Спасение шло к ним, как она всегда желала, на острие иностранных штыков. Она непрерывно перечитывала записку Ферзена с сообщением об этом чуде. По-прежнему озабоченный ее безопасностью, он указывал ей на подвал в Лувре, где она могла бы спрятаться в случае опасности. В мыслях она уже видела войска коалиции входящими в сердце Франции. Через несколько дней они будут в Вердене, потом в Шалоне, в Мо… возможно, придется подождать их с месяц… Увы! Манифест герцога Брауншвейгского, который должен был напугать революционеров, лишь подхлестнул их ярость. На провокацию прусского военачальника народ ответил криками гнева и призывами к мести. Как только содержание наглой прокламации стало известно в Париже, якобинцы созвали свои отряды и выдвинули лозунг: на короля и королеву, призвавших иностранных тиранов себе на помощь! Городские секции вновь потребовали низложения Людовика XVI. Сочтя муниципалитет чересчур умеренным, они образовали повстанческую Коммуну, призванную навязать Собранию волю якобинцев. Марсельцев привели в центр столицы, вооружали федератов; на всех стенах плакаты звали патриотов к восстанию и резне. И настал день 10 августа, воспоминания о котором раскаленным огнем жгли сердце королевы. Накануне они долго не ложились, ожидая штурма, опасаясь худшего. С полночи все парижские колокола забили в набат, на всех перекрестках трещали барабаны. В теплой ночи звучал топот ног отрядов, направляющихся от предместий к Тюильри. Они собрались в зале Совета: королевская семья, принцесса де Ламбаль, госпожа де Турзель, министры, генеральный прокурор-синдик департамента Рёдерер и несколько верных слуг. Защищать их готовились двести дворян, девятьсот швейцарцев и несколько рот Национальной гвардии. Встало солнце, его красный диск поднялся над деревьями, и вместе с ним воздух наполнился шумом. Мария-Антуанетта повернулась к королю, который рухнул в кресло и, казалось, уже не принадлежал этому миру. – Месье, – сказала он, тряся его за плечо, – самое время вам показаться. Неужели вы оставите нас погибать здесь? Ну, вставайте! Ваши люди ждут вас. Воодушевите их, подбодрите своим присутствием, возглавьте, при необходимости сядьте на коня и атакуйте этот сброд. Людовик XVI поднял на жену полные слез глаза и пробормотал несколько бессвязных слов. Наконец, подзаряженный ее энергией, поднялся и, робкий и жалкий, как выпоротый ребенок, подчинился. Было шесть часов. Он спустился во двор, пухлый, в мятом фиолетовом камзоле, в сбившемся набок парике. Внизу гвардейцы и швейцарцы встретили его криками «Да здравствует король!» и «Долой якобинцев!». Мгновение он смотрел на них своими мутными глазами и пошел дальше, тяжелым шагом, опустив голову, не способный произнести ни слова. Едва он дошел до артиллеристов гвардии, как из толпы, собравшейся перед дворцом, раздалось: «Да здравствует нация! Долой Вето! Долой жирного хряка!» Терраса Фейянов, черная от пик, эхом повторила эти полные ненависти слова. Он в нерешительности остановился и, резко развернувшись, возвратился во дворец под улюлюканье. Семь часов. Штурм неизбежен. Народ заполнил площадь Карусель; несколько самых дерзких уже забрались на стены. Внизу муниципальные гвардейцы, неорганизованные, не имеющие патронов, готовые перейти на сторону мятежников. – Сир, – обратился к королю Рёдерер, – их там несколько тысяч, с пушками; если вы окажете сопротивление, нас всех перебьют. У вас остается единственный выход: просить убежища у Собрания. Мария-Антуанетта встала перед дерзким советчиком. Ее лицо было искажено гневом и протестом. – Капитулировать без боя? Вы этого хотите, месье? Я скорее соглашусь, чтобы меня прибили к одной из этих стен, чем покину их. Но Людовик XVI, в очередной раз отказавшись от применения насилия, склонился к менее рискованному решению. – Пойдемте! – сказал он. – Раз так надо, дадим и это последнее доказательство преданности. Они спустились: король впереди, за ним его семья, госпожи де Ламбаль и де Турзель, министры. Они прошли по саду между двойным строем национальных гвардейцев и швейцарцев. Людовик XVI отметил, что дофин, шаля, подбрасывает ногой устилающие аллею листья. – Надо же, – сказал он, – листья уже осыпаются. Рановато в этом году. Он был спокоен, как на прогулке. Под крики черни кортеж похоронным шагом достиг террасы Фейянов. Когда они вошли в Манежный зал, где шло заседание Собрания, крики удвоились: – Нет! Никаких женщин! Прогоните Австриячку! Она приносит народу несчастье, она не войдет. Пока Рёдерер уговаривал разъяренных крикунов, несколько депутатов вышли навстречу королевской семье. Наконец, задерганные, получив немало толчков, король и его свита вошли в зал, где почти тотчас их заперли в комнатку для секретарей, ведущих протокол. Едва они туда вошли, как снаружи донесся жуткий шум: ружейная стрельба, канонада и рев толпы, бросившейся на штурм. Это марсельцы и федераты атаковали Тюильри и после ожесточенного сопротивления его защитников захватили дворец, перерезали швейцарцев, разграбили и подожгли как основное здание, так и служебные пристройки. Целых восемнадцать часов Людовик XVI и его семья провели в тесной комнатке секретарей, где потолок был настолько низким, что невозможно было даже стоять в полный рост. Снаружи о стены здания билась великая ненависть Парижа, воплотившаяся в реве распоясавшейся толпы, в запахе пороха и крови. Марсельцы, федераты, весь народ, вооруженный пиками, требовали низложить короля. Верньо встал и зачитал декрет, приостанавливающий полномочия Людовика XVI. Ночью их отвели в соседний монастырь фейянов, где посадили в монашеские кельи. Три дня, каждое утро, их приводили в здание Собрания, где продолжала решаться их судьба. Наконец 13 августа Коммуна нашла для них подходящую тюрьму и перевезла в Тампль. По пути кареты остановились на Вандомской площади, где патриоты только что свалили статую Людовика XV. – Вот как народ обходится с королями, – сказал Людовику XVI Манюэль, прокурор Коммуны. Группки революционеров вопили: – Смерть Австриячке! Укоротим толстяка Вето! Вцепившиеся в поручни кареты женщины пели «Карманьолу»: Мадам Вето обещала Перерезать весь Париж… Было восемь часов вечера, когда они вошли в башню Тампля, иллюминированную, словно в праздник. Чтобы отметить такое счастливое событие, Коммуна организовала парадный ужин в большом салоне дворца великого приора и пригласила на него низложенную королевскую чету… Тампль! Посреди сада, за дворцом, возвышалась большая пятиэтажная квадратная башня с острой крышей, а рядом с ней тонкая круглая башенка. К этому 150-фунтовому донжону прилепилась еще одна башня, поменьше, с двумя башенками с конусообразными крышами. Там королевская семья и ее маленькая свита были помещены в ожидании того, когда будут подготовлены апартаменты в большой башне. Мария-Антуанетта, Мадам Руаяль, дофин, госпожи де Ламбаль и де Турзель устроились на третьем этаже, король и Мадам Елизавета на четвертом. Для услуг им были оставлены Юэ, камердинер Людовика XVI, к которому вскоре добавилась чета шпионов, Тизон и его жена, а чуть позже Клери, бывший камердинер дофина. Поднимались рано. В шесть часов они уже были на ногах; в девять завтракали у короля. Утро они проводили в комнате Марии-Антуанетты, Людовик XVI учил сына, женщины шили или вязали. В полдень принцессы переодевались в комнате Мадам Елизаветы, после чего спускались в сад под эскортом четырех муниципальных гвардейцев. Когда заключенные проходили мимо караулки, дежурные солдаты, посмеиваясь, разглядывали их, некоторые выдыхали им в лицо табачный дым. В течение часа они прогуливались по большой каштановой аллее, а дофин играл с камешками или с мячиком. Тюремщики вокруг них нарочно читали последние памфлеты против королевы; рабочие, задействованные на строительстве стены, распевали «Карманьолу» или похабные песенки. Почти все оскорбляли узников или высказывали в их адрес конкретные угрозы. «Если палач не гильотинирует всю эту семейку, – воскликнул однажды муниципальный гвардеец Тюрло, – я сам ее гильотинирую!» В два часа они поднимались на второй этаж маленькой башни, где в столовой им подавали обед. Игры в пикет, триктрак и чтение составляли досуг заключенных до ужина. В десять часов они расставались. Король поднимался к себе, принцессы уходили в свои комнаты и ложились. Когда у них возникала необходимость справить нужду, им приходилось ходить в гардеробную, обустроенную в одной из башенок, и порой ждать, пока муниципальный гвардеец соблаговолит уступить им место. Коммуна установила в Тампле полное равенство абсолютно во всем. Так прошло несколько дней, когда монотонность их унылого существования нарушило одно событие. В ночь с 19 на 20 августа в башне поднялся переплох. Два муниципальных офицера по приказу Коммуны пришли, чтобы увести «всех лиц, которые не принадлежат к семье Капет». Мария-Антуанетта бросилась в объятия госпожи де Ламбаль и отказывалась ее отпустить. Мольбы, слезы и стоны – все было напрасно, пришлось подчиниться. При свете факелов Мария-Антуанетта смотрела, как ее последние друзья и последние слуги уходят в сад в сопровождении конвоя. Сколько еще они будут жить этой жизнью, сотканной из лишений и унижений? Где остановятся их падение и издевательства их мучителей? Со времени перевода в Тампль они являлись объектом пристального наблюдения за малейшими их поступками. Все, что им приносили, проверяли, осматривали и ощупывали. Хлеб разрезали пополам, блюда пробовали, графины и кофейники, которыми они пользовались, могли наполняться лишь в присутствии комиссаров, карманы короля обыскивали, и неоднократно производились обыски в занимаемых ими помещениях. Но самым тяжелым лишением им казалось отсутствие новостей. Газеты были под запретом, ни одно адресованное им письмо не должно было преодолеть порога тюрьмы. Что происходило в Париже? Неужели державы их окончательно покинули? Только Юэ, когда за ним не наблюдали, удавалось шепотом передать им слухи о происходящем в мире, которые он, благодаря терпению и хитрости, выуживал из болтовни охраны. Таким путем Мария-Антуанетта узнала, что победоносные войска герцога Брауншвейгского, преследуя революционные армии, солдаты которых бегут, «как трусы», успешно наступают на Париж. Лонгви взят, Верден окружен и скоро капитулирует. Неужели конец их мучений близок? Еще несколько дней, и они вернут те блага, которые начали ценить лишь тогда, когда их лишились: свободу, уважение своего окружения и любовь народа, одурманенного безумием и яростью кучки бандитов. Мария-Антуанетта закрыла глаза, ослепленная ярким видением этого счастья. Мало-помалу приближался момент, когда она, под знаком любви, сделавшейся от пережитых несчастий еще глубже, еще сильнее, соединится с тем, чье имя она шептала в часы сомнений и отчаяния, словно спасительную молитву: с Акселем Ферзеном… Глава IX. Смерть мадам де Ламбаль Лонгви взят, Верден окружен! Новость о двух этих поражениях не только не напугала революционеров, но, напротив, вызвала их ярость. Дантон, член Исполнительного комитета, который после 10 августа управляет вместо короля, отправляется в Собрание. – Набат, который прозвонит, – восклицает он, – это не сигнал тревоги, это обвинение врагам Отечества. Чтобы победить их, господа, нужны смелость, еще раз смелость и снова смелость! Смелости патриотам хватает, им даже не терпится ее проявить. Первые враги Отечества находятся рядом с ними, им известно, где их найти. Тюрьмы забиты этой подлым отродьем: аристократами и не присягнувшими священниками. 2 сентября банды вершителей справедливости формируются, вооружаются и, подкрепившись в многочисленных кабачках, отправляются к тюрьмам. Смерть предателям! За несколько часов после пародии на суд в Карм перебиты 224 арестованных, а в Аббатстве 122. Довольные собой, палачи устраивают себе небольшую передышку. Но дело далеко от завершения. На следующий день, 3 сентября, вопреки мнению Дантона и Собрания, бессильных остановить резню, душегубы собираются снова. В Ла-Форс! В Шатле! Убивай без пощады! Они приходят в Ла-Форс и, как накануне, в Аббатстве, устраивают там нечто вроде народного трибунала и ставят перед ним заключенных. Когда председатель восклицает: «Да здравствует нация!», это оправдание; когда он говорит: «В Аббатство!», это смерть. Осужденного выталкивают на улицу, где его хватает сотня рук и убивает. И вдруг проходит слух, что там заключена принцесса де Ламбаль. Тут же раздаются голоса, требующие доставить ее: – Ламбальшу! Ламбальшу! Надзиратель уходит и приводит в трибунал бледное напуганное создание. Судьи ее допрашивают. Тронутые ее красотой, а возможно, опасаясь приговорить к смерти столь знатную даму, они колеблются и ищут способ ее пощадить. – Ты можешь поклясться, – обращается к ней председатель, – что ненавидишь твоего короля и твою королеву? Она стоит молча, словно окаменев. Ей повторяют вопрос, дающий ей шанс спасти жизнь. Она качает головой. – Я не дам такой клятвы, – заявляет она. – Это против моей совести. Раздаются крики, диктующие судьям приговор: – В Аббатство! – объявляет председатель. Стражники хватают ее и выталкивают за ворота. На пороге она спотыкается, обезумев от ужаса. На улице, справа и слева от двери, валяются трупы, вокруг них расхаживают по крови, потрясая своими отвратительными орудиями, палачи в красном. Закрыв лицо руками, несчастная хочет отступить, но некто Дикатель подходит к ней сзади и, словно на бойне, наносит удар молотком по голове. Она падает. Мучители хватают ее за волосы и волокут, будто сломанную куклу, на улицу Паве. – Приведем ее в чувство! – кричит кто-то. – Она недостаточно пострадала. Пусть почувствует, что умирает. Ее безуспешно пытаются вернуть к жизни. Наконец ученик мясника Лебег теряет терпение; он прижимает голову жертвы к тумбе и тупой саблей пилит шею. Это сигнал. Свора одержимых набрасывается на принцессу и разрывает ее одежду в клочья. Ее тело предстает в своей нежной и изящной наготе. В глазах участников загорается похотливый огонек. – Красивая, сука!