Кроме Маттиолы, стоящей под свечами из перечной мяты и табака. – Гектор донёс? – первое, что спросила я, задрав к ней голову. – Нет. – Матти держалась на странность сдержанно, прямо как её непослушные волнистые волосы, забранные на затылке. Будто бы Матти готовилась скакать на лошади или бежать – ни один лишний волосок не торчал. – Несмотря на то, сколько мы с Ллеу печёмся о Гекторе, он всегда выбирал и будет выбирать тебя. Первая любовь, что поделать. – Тогда как? – Солярис просил приглядывать за тобой. – И прежде чем я успела спросить, значит ли это, что она сейчас же схватит меня за руку и поведёт к нему виниться, Матти вдруг сбросила передо мной сумку из телячьей кожи, которую в темноте я случайно приняла за часть её хангерока. – Каюсь, я рылась в твоих личных вещах. Зато принесла это. Посмотри и скажи, что ты чувствуешь. Подходит? В сумке оказалась склянка с туманом, плещущимся, как свежая кровь, и свёрнутый пергамент, пожелтевший от старости и пошедший пятнами плесени по краям. Развернув его, я испытала ту же щемящую боль в сердце, какую почувствовала, увидев картину впервые. – И как я сама не догадалась, – прошептала я, глядя на олицетворение тайны во плоти – сам Красный туман – и её разгадку – выцветшее и пожелтевшее от встречи с морской водой, но неизменно юное и прекрасное лицо Оберона, изображённого на холсте рядом с моей матерью. – Хорошо, что не догадалась. – Не спрашивая разрешения, Маттиола уселась напротив по другую сторону зеркала, подмяв под себя подол хангерока. – Если бы ты со всем справлялась сама, я бы осталась без работы. – Но откуда ты знаешь, что нужно для этого ритуала? – нахмурилась я, и неестественное спокойствие Маттиолы мгновенно превратилось в естественный стыд. – Я узнала о нём от вёльвы, что живёт в Рубиновом лесу. А ты… – До того как я отказалась от наследия королевской вёльвы в пользу Ллеу, мама уже обучила меня половине семейных практик, – ответила Маттиола без утайки, и я едва не уронила зеркало в третий раз, устанавливая его на место в центр покрывала. – И ты не рассказывала?! – Ллеу просил сохранить это в тайне, дабы ни у кого не было повода усомниться в его притязаниях на место сейдмана. Повторюсь, я сама отказалась от наследия сейда и более не претендую на него. – Тон Маттиолы стал снисходительным, а ладони в маленьких золотых колечках, которых, готова поклясться, у неё прежде не было, опустились поверх моих, лежащих на коленях. – Я никакая не вёльва и никогда не была ею, однако я помню кое-что, что может тебе помочь. – Даже не станешь отговаривать? А как же то, что сейд отнимает годы дарованной тебе жизни? – Ты моя драгоценная госпожа, – произнесла Маттиола так, будто снова приносила мне священный обет. – Твоя воля – закон, даже если она мне не нравится. – Хм… Ну хорошо. В таком случае я тоже не стану ничего говорить на тот счёт, что ты влюбилась в Вельгара. Маттиолу передёрнуло, и она обиженно насупилась в ответ на мою ухмылку. Морковный румянец выдал её, но вслух она лишь сказала: – Просто возьми зеркало и положи на колени. Несмотря на то что Хагалаз велела мне видеть в отражении не только себя, но и ту вещь, в которой заключена тайна, я послушалась – Маттиола говорила хоть и мягко, но так уверенно, что эта уверенность невольно передавалась и мне. Похоже, она точно знала, что и как надо делать. Переборов брезгливость, я взяла в правую руку склянку с туманом, стараясь не слишком сжимать на ней пальцы, а в левую – свёрнутую картину. Затем я вперила взгляд в разбитое зеркало. В дюжине расколотых кусочков, ставших ещё мельче от второго удара, отражалось сразу множество моих лиц. Мне вдруг показалось, что в каждом из этих отражений я выгляжу по-разному: где-то печальной, всё ещё с покрасневшими глазами и таким же раскрасневшимся носом; где-то охваченной яростью, что копилась во мне годами; а где-то почти счастливой, будто с трудом сдерживающей улыбку. И все эти лица были одинаково настоящими. – Повторяй за мной, – велела Маттиола и, отклонившись назад, вдруг запела, но совсем не то, что пела Хагалаз, и совсем не так: – Гниют плоды на ветвях волчьего древа. Звёзды сгорают от медвежьего гнева. Кроличья свадьба, совиное царство – боги помнят, каким было людское ненастье. Хагалаз говорила, что у каждой вёльвы свой собственный сейд. Цель одна, но песни разные, и все они передаются по наследству от матери к дочери, от сестры к сестре. Быть может, сейд Хагалаз не подошёл мне, потому что был слишком диким для меня – принцессы, воспитанной в порядке и чистоте. Зато мне вполне подошёл сейд Матти. – Они помнят ту древнюю песнь, что распели с ними впервые. Они помнят, как рёбра трещали, как зубы их ныли. Помнят. Ничего не забыто. Помнят, покуда небо над головою открыто. Дыхание потяжелело и замедлилось уже на втором слове. Я будто погрузилась в неглубокий сон, только глаза оставались открытыми, заворожённо наблюдая, как раздваиваются отражения в зеркале. Теперь их было не двенадцать, а сто, и все они говорили, смеялись, кричали и плакали одновременно. То были не только мои лица – то были лица людей, которых я не знала и которых мне было уже не суждено узнать. Запахло снегом, запахло песком, запахло вином и запахло железом. Всё смешалось, спуталось, а затем вдруг потухло, обернувшись вязким чернильным мраком. И вспыхнуло вновь. – Что случилось, очей моих очарованье? Красные маки. В месяц нектара ими всегда было утоплено всё поле от стен замка из серо-голубого камня до кромки изумрудного леса, из которого всё ещё доносился лай охотничьих псов. Её волосы, разбросанные по лепесткам, были почти одного с ними цвета. Ему хотелось погрузить в них пальцы, но он знал, что обожжётся – это то же самое, что совать руку в огонь. Она ему не принадлежит. Но она всё равно очаровательна, как и тогда, когда ещё могла принадлежать. – Ты мне как брат, Оберон, – сказала Нера, глядя на него снизу вверх, зависшего над ней наперевес с луком и пустым колчаном, стрелы которого сразили целых двух кабанов часом ранее. Ни одного выстрела мимо. – Но могу ли я довериться тебе, как доверилась бы брату? Он уже привык это слышать. И потому привык отвечать: – Разумеется. Я сберегу всё, что ты мне доверишь. Оберон упал рядом с Нерой в маковые заросли, отринув приличия, как отринул все правила и клятвы ради неё, данные ранее. – Что тревожит тебя? – спросил Оберон, когда их молчание затянулось. Нера по-прежнему смотрела в небо, озарённое аметистово-алым сиянием – блеск чертога сидов, проглядывающего через границу Междумирья, что ослабла от неистовой летней жары. Они обязательно попадут туда после смерти и воссоединятся. – Это из-за тех видений, что посетили тебя после падения в лесу? О Роке Солнца? – И да и нет, – ответила Нера туманно и ткнула пальцем вверх. Помолвочное кольцо из китовой кости на её мизинце, которое она до сих пор носила, не снимая, жутко портило ему настроение. – Этот алый цвет такой красивый… Нет, не алый. Рубиновый. У вас в роду были правители, которых звали Рубин? – Пока ещё нет, – усмехнулся Оберон и мысленно добавил: «К счастью». Дурацкое вышло бы имя, даже хуже, чем отцовское Тааффеит. Впрочем, вся эта традиция тоже была дурацкой. Лишний повод порадоваться, что королём стал не он. – Я расскажу тебе кое-что, – прошептала Нера, и Оберон, повернув голову, обнаружил, что их лица разделяет всего несколько дюймов. Глаза Неры, зелёные, были красивыми, но печальными. Маки и трава. – Только сначала поклянись, что не расскажешь об этом ни одной живой душе. Клянёшься? – И, когда Оберон согласился, кивнув, Нера сказала: – Я скоро подарю жизнь ребёнку… – Правда? Как чудесно! – воскликнул Оберон почти искренне, но тут Нера договорила: – …взамен на свою. По его рукам стекала детская кровь. Оберон чувствовал её, хоть и не видел на белоснежной коже ничего, кроме старых и давно заживших шрамов от ритуальных ножей. В ушах всё ещё стояли крики матерей и отцов, баюкающих на руках истлевшие трупы с отслоённой кожей и вывороченными костями, а во рту сидело кислое послевкусие желчи. Его вырвало ещё до того, как он залил флакон с ядом в молочные бочки, и ещё два раза после, когда Сердце усеяли тела драконьих детёнышей. – Почему ты здесь?! Мы же договаривались встретиться в Тиссо ре Дьян! Оберон не откликнулся. Чужой голос звучал смазанно, обезличенно, как звон монеты, упавшей на дно колодца. Его обладатель стоял под сводом пещеры, там, куда не доставали блики качающихся под потолком свечей. Он прятался от Оберона намеренно, чтобы тот не заметил обуявших его страха и слабости. – Оберон? Ты слышишь меня?! Ответь, прошу. В чём дело? – Нера умерла. Это было всё, на что его хватило. Колени встретили холодный камень, когда Оберон рухнул на пол перед статуей Дейрдре, чьё наследие клялся защищать, но уничтожил. – Оберон… – Я опоздал. – С чего ты взял? – Птицы пропели о её смерти. Я услышал их скорбь. Ребёнок родился раньше, чем Виланда предсказывала. Теперь всё это не имеет смысла. Без Неры ничего не имеет смысла… – Не говори так! Силуэт в дверях встрепенулся, но Оберон не смотрел на него – он смотрел на свои руки. Кровь на них, может, и невидима, но она есть. В этих руках он мечтал держать любимую женщину, готовый отдать за её жизнь тысячу жизней других существ, но теперь Оберон держал в них только холодный нож. Тот самый, ритуальный, с изогнутым лезвием, похожим на змею, которая вот-вот стянется в клубок и зашипит. С тех пор как вёльва из Рубинового леса подарила ему этот клинок, он всегда носил его с собой. Последний подарок. Последнее жертвоприношение. – Ты помнишь, ради чего мы начали всё это?! – продолжил кричать голос над самым ухом. – Уничтожить туат Дейрдре! Уничтожить твоего сумасшедшего брата-тирана! – Спасти Неру, – отозвался Оберон блёклым шёпотом, не отрывая глаз от блестящего лезвия. В нём отражались ореховые глаза, волосы цвета червонного золота и благородные черты, унаследованные от далёких богов. Оберон и Оникс были так похожи… Но Нера выбрала второго. Может быть, не зря? – Ты обещал, что раз сейд не может сохранить ей жизнь, то это сделает ваша наука. Однако Неры больше нет. Я не получу свою плату, потому не стану продолжать. Первая часть ритуала и так исполнена – тысяча ваших детёнышей принесена в жертву. Осталось убить тысячу человеческих, и ты получишь свой век бесконечного солнца. С этим уж ты справишься, Ра Тиссолин, коль справился с сейдом. – Нет! Не справлюсь! У меня нет столько сил, сколько их у вас, людей! Сейд едва подчиняется мне. Всё должно иметь начало и конец, ты это знаешь. Если мы не закончим ритуал, неизвестно, чем это обернётся! Весь мир может кануть в бездну, не только человеческий! – Мне всё равно, – ответил Оберон, занося над собой нож. – Я просто хочу умереть. Блеск чертога сидов, проглядывающегося через границу Междумирья. Место, куда они обязательно попадут после смерти и где воссоединятся. Извивающееся лезвие ножа, которое Оберон вонзил себе в горло под подбородком, мгновенно отправило его туда. – Дыши, Руби! Несмотря на то что Маттиола повторила это несколько раз, дышать у меня не выходило. Горло пульсировало в том месте, куда Оберон всадил себе клинок. Под левой лопаткой тоже ныло от неистового сердцебиения, а скрюченные в судороге пальцы впивались друг в друга, раздирая ногтями кожу. Прошло по меньшей мере несколько минут, прежде чем я наконец-то смогла отдышаться, дрожа в объятиях Маттиолы, которая ласково тёрла меня по спине рукой. – Что ты видела? – спросила она сразу после этого, кусая губы, которые и так уже пошли кровоточащими трещинами. Сколько же времени я провела в видениях, что она успела их так истерзать? – Ра Тиссолин, – повторила я хрипло, боясь забыть. Это казалось самым важным, как и тот голос, говорящий с Обероном из темноты. Кому он принадлежал? Почему он такой знакомый? Почему не подвластен сейду? – Ра Тиссолин… Это что-то на драконьем. Нужно узнать, как это переводится. – Это переводится как Коронованный Солью, – ответил Сенджу с порога усыпальницы. 13 Коронованный Солью