– Ты волнуешься, – сказала она. – Да, – не стал отрицать Гадес. – Стива шантажировали, а Майки сегодня чуть не умер. По нашей вине. Кто-то убивает богов. Теперь они добрались до Сета. Я не знаю, что делать. – Но ты поймешь. Их взгляды пересеклись. Красноватый неон вывески клуба бросал на лица кровавые тени, а в глазах обоих отражались бездна и сумерки, и воды Стикса. Узкая ладошка Софи легла на руку Гадеса, и он знал: Персефона верила в него. Как и всегда. И больше всего на свете ему хотелось прижать ее к себе, прикрыть глаза, ощущая ее кожу, ее волосы, ее уверенность. Пальцы Софи скользнули вперед, перехватили сигарету. И там, где еще минуту назад к фильтру прикасался Гадес, оказались губы Софи. Она затянулась и выпустила дым, такой же мерцающе-кровавый. Выкинула сигарету. – Поехали, – хрипло сказал Гадес. Он даже не смотрел на часы с того момента, как проснулся. Время не имеет значения, если живешь вечно, – и Гадес вспоминал о нем только рядом с Персефоной. Тогда он реагировал на ход времени. На пульсирующую смену эпох. Ночные огни скользили по машине, город охватывал ее, проникал сквозь металл и стекло, впитывался в кожу и кости. Оседал на волосах невидимой пылью – почти как Подземный мир. Гадес хорошо понимал Амона, которому ночной неон с успехом заменил привычное солнце. Софи молчала, но то и дело поглядывала на телефон. Иногда Гадес замечал, как вспыхивал экран, но музыка больше не играла. – Ты так волнуешься за своих друзей, – неожиданно сказала Софи. Гадес смотрел не на нее, а на дорогу впереди, но на его губах появилась улыбка, жесткая и бескомпромиссная, а в глазах отражался не только ночной Лондон, но и бездна. С таким выражением лица сжигали дотла города и развеивали прах по ветру. – Это очень… по-человечески, – тихо добавила Софи. – А ты думаешь, мы должны быть бездушными и недоступными богами? Мы всегда жили среди людей. Мы больше люди, чем многие смертные. – Гадес продолжал улыбаться. – Но это не меняет нашей сущности. Ты еще вспомнишь. Гадес тоже помнил, как шел по зачумленным городам, разведя руки в стороны и собирая дань из теней, оставлявших кашляющие кровью тела. Гадес помнил, как проводил время в пустыне с Сетом – приходил в туарежские кочевья посреди черных камней, забирая детей в голодные годы. Помнил, как много раз убивал сам, так что лица давно стерлись, превратившись в единое размытое пятно – тень, которую он вбирал в себя, пропускал в Подземное царство. А еще он помнил, что Персефона всегда это знала. И ее ничего не пугало. Она любила мужа таким, каким он был. – Ты вспомнишь, – повторил Гадес спокойно. – О том, что ты – смерть? – Софи нервно усмехнулась, крутя в руках телефон. – Как это работает? В смысле, Амон успел рассказать, что царства мертвецов есть и у других богов… а как же ад или рай? Как вы делите души? Или кто все решает? – Это… сложный вопрос. И не уверен, что кто-то из богов может дать на него однозначный ответ. Мы не знаем, как все выглядит для людей. Возможно, после смерти им дается выбор. Или они попадают в тот мир, который ближе всего к их верованиям – к тому, чего они сами действительно хотят после смерти. – И что, так многие жаждут греческого Подземного мира? – Это мир сумерек, тайн и магии. Так что желающих больше, чем ты думаешь. – И ты впускаешь их? – Мы все это делаем. Все боги смерти – это Врата, сквозь которые мертвецы проходят на следующий этап существования. Если хотят этого. Софи фыркнула, то ли скептически относясь к такому выбору, то ли не очень веря во всю концепцию. Переубеждать ее Гадес не стал. И потому что она сама со временем вспомнит, и потому что они уже подъезжали к ее дому. – Извини, до двери тебя провожать не буду, – сказал Гадес. – О да, я со своей матерью тоже не хочу встречаться. Софи медлила. Крутила в руках телефон, отстегнула ремень безопасности, но не торопилась выходить из машины. – Ты правда во все это веришь? – спросила она. – Не верю. Знаю. Он тоже отстегнул ремень и наклонился к Софи, так что ощутил, как она невольно напряглась, а ее пальцы стиснули телефон. – И я знаю, что ты и есть Персефона. Ты вспомнишь. Не можешь не вспомнить. Он надеялся, что в последние слова не просочилось отчаянье. Он надеялся, что Софи не отшатнется. И на миг ему показалось, он чувствует запах цветов. А Софи наклонилась ближе, так что Гадес мог ощутить ее дыхание. Она оставалась все той же Софи, которая не помнила себя до конца, но ее глаза на миг отразили тьму Подземного мира. Его тайны и шелковистую траву, говорящую о смерти – и жизни, неизбежно о жизни. Голос Софи шелестел, подобно этой траве: – Проведи меня. Покажи. Я тебе верю. – Назови мое имя. Назови мое имя, которое принадлежит тебе. Ему показалось, еще мгновение, еще имя – и она вспомнит, все и до конца. Но в этот момент со стороны дома раздалось: – Софи? Она отшатнулась и явно смутилась. Отвернулась и заторопилась, выбираясь из машины, скомкано пробормотав прощание и просьбу «держать в курсе». Гадес видел, что дверь дома распахнута и на пороге стоит мать Софи, видимо, заметившая их. Руки Гадеса лежали на руле. Ему оставалось только завести машину и уехать, раствориться в ночи. Но он прорычал: – Да в бездну! Дверца машины оглушительно хлопнула, Гадес в несколько широких шагов прошел мимо почтового ящика, по дорожке к дому. Догнал Софи почти у самых ступеней, но смотрел не на нее, а на стоящую в дверях женщину. Деметра ничуть не изменилась – да и с чего могла измениться богиня. Обычное, подчеркнуто домашнее платье с крупными красными маками. Спокойный взгляд, который кому-то мог показаться теплым, но Гадес знал, что это мед, патока, в которой застревают зазевавшиеся мухи. – Добрый вечер, – поздоровалась Деметра холодно. – Видимо, я должна поблагодарить, что вы подвезли мою дочь? – Вряд ли ты будешь благодарить меня. Она посмотрела на Гадеса внимательно, и только ее глаза невольно расширились, когда она его узнала. Больше ничто не выдало ее эмоций. – Не понимаю, о чем вы. Софи, иди к себе, мы поговорим позже. – Но, мама… – Иди! Софи не возражала, прошла мимо матери, которая не отрывала взгляд от Гадеса. Поднялась по лестнице, но уходить не стала, притаившись на ступеньках. Деметра этого явно не заметила, она в упор следила за хищной улыбкой Гадеса: – Думала, ты явишься позже. – А я не думал, что ты решишься скрывать от дочери ее истинную сущность. – Я сделаю все, чтобы помочь Персефоне. – Может, позволишь решать ей самой? – Ей? – Деметра приподняла идеально очерченную бровь. – Ты соблазнил ее. Обманом заставил съесть тот гранат, привязал к Подземному миру. Не очень похоже на добровольное решение. – Тебе всегда было проще так думать. Пшеничные волосы Деметры были свиты в толстую косу, но сейчас словно сами по себе расплетались, тяжелыми волнами падая на плечо. И вместе с ними в воздухе искрилась и сила. Запах свежего хлеба, шелест спелых колосьев, тяжелых от зерна. Гадес тоже не сдерживал холодной, темной ярости. Он ощущал, как она клубилась на кончиках его пальцев, свивалась в тенях у двери, которую Деметра сжимала рукой. Воздух между богами подрагивал и едва ли не искрил от напряжения. – Ты ведь знаешь, что происходит, – глухо сказал Гадес. – Все знают. Кто-то убивает богов. Персефоне опасно не знать, кто она. Не владеть силой, не суметь защитить себя. – Я смогу о ней позаботиться. Для нее безопаснее пока не помнить. Так сейчас она не богиня. Никто не распознает ее. – Кроме меня. – Кроме тебя. Гадес хотел сказать, что это глупо. Даже если никто не может понять, кто такая Персефона, уж Деметру все знают. И понимают, кто ее дочь. Но одновременно с этим он вспомнил, как часто Деметра брала приемных детей, пока Персефона жила с Гадесом. Обычные человеческие дети, которые вырастали, жили и со временем умирали. Софи могут считать такой же. Только Гадеса не удалось обмануть. – Я защищу ее, – сказала Деметра, и ее сила опала, словно прячась. – И от тебя тоже. И она захлопнула дверь перед так и стоящим на пороге Гадесом. Он еще чувствовал Персефону там, за стенами, ее сердце билось в такт его собственному. А потом он глубоко вздохнул и вернулся в машину. Возможно, показываться Деметре было ошибкой. Но он был рад снова посмотреть ей в лицо – хотя кое-что в этом мире точно не менялось столетиями, например маниакальное стремление Деметры «уберечь» дочь и навсегда оставить рядом с собой.