– Вот и славно, друг сердешный, Леонид Андреевич… Поехали в «Лоскутную», вдруг как раз застанем. И сцапаем! Оставались последние сомнения. – А если не будет ее? Придется долго ждать… – Сколько надо, столько и посидим. За столом время летит – только успевай… Так что, Леонид Андреевич, поехали. И развлечетесь, и дельце обделаете… – Иков распахнулся дружеские объятия. Видение становилось явью. Не тарелка, а целый роскошный обед ожидал Кирьякова. Отказаться было невозможно. Как ни трудна служба чиновника сыска, а кому-то ее делать нужно… У полицейского дома ждали сани Икова. Ямщик полетел с гиканьем с бубенцами. Как полагается везти богатому купцу нового друга из полиции. 17 От гостиницы отъехала пролетка. Пушкин успел заметить в ней Прасковью: узнал шапочку и полушубок. Догонять не имело смысла: компаньонка отправилась одна. Наверняка отправлена к Живокини. Или с белым флагом – к мадам Львовой. Портье уже помнил его. И отправил мальчика в мундирчике за мадемуазель Тимашевой. Мальчик вернулся быстро и передал: просили подождать. Пушкин сел в кресло и стал ждать. Ему торопиться было некуда. Можно было представить, что сейчас происходит в кабинете нотариуса. Как раскаляется атмосфера. Какие теплые чувства испытывают родственники, еще не зная, кому что достанется. Без помощи Прасковьи Настасья изволила одеваться не меньше получаса. Она вышла причесанная, в светлом платье. Оставив кресло, Пушкин подошел к ней. – Вы? – сказала она, как будто не ожидала увидеть. – Это так неожиданно. – Прошу вас одеться и поехать со мной. Тимашева обеспокоилась. – Что… Что-то случилось? – Сейчас будет происходить оглашение завещания… Ваша тетушка Терновская пожелала, чтобы вы были в числе приглашенных… – Я? – удивление Настасьи было искренним. – Зачем же я? Я ее почти не знала… Она меня не знала… Оставалось только развести руками. – Воля покойной… Надеюсь, не испугаетесь поездки со мной без Прасковьи? Тут совсем рядом, на Никольской… Настасья задумчиво покивала. – Хорошо, сейчас спущусь… Пришлось ждать еще полчаса, прежде чем барышня вышла в шубке и шапочке. Отведенное время уже вышло, но Пушкин не сомневался, что их будут ждать. Он не стал предлагать барышне идти пешком, нежное создание привыкло к загранице, а не к московским тротуарам в снегу. Тем более извозчики стояли в очередь. Все пять минут, что пролетка тащилась от Тверской мимо Воскресенской площади, через Иверские ворота на Никольскую, Настасья сидела молча, сжавшись нахохленной птичкой. Пушкин представил мадемуазель Тимашеву Эггерсу. Нотариус отпустил комплимент такой приятной барышне и пригласил в кабинет. Где все сидели по местам. Последний свободный стул достался Настасье. Как раз между мужской частью наследников и женской. Лабушев с Фуделем смотрели на нее с явным презрением, Живокини пыталась вспомнить племянницу, которую видела еще ребенком. Рузо не обратила внимания. И только страшная мадам Львова улыбнулась и ободряюще похлопала ее по руке. Тетушка умела прощать. А Настасье требовалась поддержка. – Итак, теперь все в сборе, – сказал Эггерс. – По поручению госпожи Терновской Анны Васильевны и во исполнение ее воли завещание вскрывается. Из той же папки он вынул конверт большого размера и вскрыл клапан ножом для бумаг. Лист завещания помещался в него целиком, без сгибов. – «Моя воля… – прочитал Эггерс, кашлянул и продолжил: – Ныне собравшимся после моей смерти таким образом завещаю… Подруге мой Львовой оставляю пятьсот руб-лей. Секретарю моему Рузо выдать сто рублей. Большего не стоишь, работу исполняла дурно, только про свои глупости думала… Племяннику моему Алеше Фуделю вручить мою фотографию, что выберет со стены. Кузену моему милейшему Петеньке Лабушеву дарю самовар серебряный, чтобы не коньяк, а чай пил… Тебе же, сестрица моя милая Вера, старый бурнус, что валяется, молью поеденный, у меня в шкафу…» Нотариусу нужна была передышка. Он старательно смотрел в лист. – Продолжим… Итак: «Мой дом на Большой Молчановке, мою дачу, что во Владыкине, все акции и ценные бумаги, что у меня хранятся, все наличные деньги, а также мой выигрыш на рулетке завещаю своей любимой племяннице Тимашевой Настасье Андреевне в полное владение и распоряжение. На том остаюсь любящая вас сестра и тетка Терновская Анна Васильевна. Будьте счастливы…» Дата: 31 декабря 1893 года… Теперь, кто желает, может ознакомиться лично… – Эггерс положил лист так, чтобы любой мог его прочесть. – Великолепно! – вскричал Лабушев и натужно засмеялся. – Я владелец самовара! О, благодарю, сестра! – Не может быть! – Фудель дернул галстук, душивший гнев. – Этого не может быть! Эггерс указал на лист. – Извольте ознакомиться… Все верно… Фудель яростно замахал рукой. – Подлог! Вранье! Тетя обещала мне… Обещала… – Он сжал лицо кулачками. Живокини вскочила, будто в нее вонзилась заноза. – Будь ты проклята, старая ведьма! – крикнула она и выскочила из кабинета. Рузо, сосредоточенная, встала, вышла молча. – Вот она – рулетка! – произнес Лабушев. – Рулетка судьбы! Богатая наследница и завидная невеста сидела неподвижно. Она даже не заметила, как мадам Львова наклонилась и шепнула ей: «Поздравляю, только не наделайте глупостей». Зато тетушка отправила такой выразительный взгляд кому следует, что прочесть его не составило труда: от Пушкина требовали защитить непослушную, вздорную, но беззащитную барышню. И было от кого. Фудель вдруг воспылал интересом к Тимашевой, отвешивал поклоны с комплиментами, радуясь обретению дальней родственницы. Кажется, троюродной или даже четвероюродной кузины… Какая разница, главное, что такое родство браку не помеха. Чуть не отталкивая Фуделя, уже распушил грудь и обаяние Лабушев. – Позвольте, позвольте ручку, прелестница! – говорил он с ужимками старого фата, старательно ловя ручку, которая не шла к нему. Настасья не замечала суеты. Она обернулась к Пушкину. Во взгляде ее читалось только одно: «Спасите!» Когда барышня, богатая или бедная, не важно, взывает о помощи, сыскная полиция не может отказать. Пушкин дал знак потерпеть совсем чуть-чуть. Он подошел к столу, за которым Эггерс прятал завещание в порванный конверт. – У Терновской было другое завещание? Нотариус прикинул, не посягает ли полиция на тайну поручительства. И счел, что не посягает. – Именно так… Предыдущее завещание Анна Васильевна составила три года назад. – Новое завещание от тридцать первого декабря Терновская написала у вас в конторе или вы только заверили принесенный ею текст? – Именно так, – ответил Эггерс, не раскрывая тайну клиентки, при этом ясно давая понять, где правда. Пушкину было довольно. Оттеснив Лабушева, который предлагал мадемуазель свои услуги, и Фуделя, который напрашивался на визит, Пушкин предложил Тимашевой руку. Она схватила ее, как утопающий спасательный круг. И не отпускала даже в пролетке. Будто ее могли украсть. Привезя Настасью в «Лоскутную», Пушкин просил не покидать гостиницу. И обещал заехать вечером. Всю дорогу барышня не проронила ни слова. Как будто наследство лишило ее дара речи. Она поднялась по лестнице, так ни разу и не оглянувшись. 18 Примета сбывалась. Опять тот же самый городовой кого-то притащил. Эфенбах не разобрал, кого именно, но направился сделать грозное внушение. Чтобы, в конце концов, порядок восстановить. Тут у них беспощадная война за нравственность, некоторые почтенные люди на рулетке проигрываются, а из участков смеют вот так, запросто, всяких сомнительных личностей таскать. Пора положить этому конец… – Раздражайший мой, страж охранительный, это с каким же выбриком понимать? – строгим тоном спросил он. И тут заметил, кого именно привели под конвоем. Милая, славная, искрометная баронесса, их баронесса, имела вид страдальческий, а глаза покрасневшие. – Вот как со мной обошлись, Михаил Аркадьевич, – жалобным голоском сказала она, выставляя розовевшие следы от ремня. И тягостно всхлипнула. Что-что, а слезу выжимать Агата умела. Из себя и других. Как любой полицейский, Эфенбах был отзывчив к чужому горю. Особенно если горевала прекрасная мадемуазель. К другим горям, конечно, не так был отзывчив. Но все-таки… – Это с какого же понимания такое беспримерство накатило? Оборин ничего не понял. Вернее, понял, что сейчас его будут хорошенько пропесочивать. За то, что честно и верно исполнил свой долг. Сносить молча и терпеть он не собирался. – Разрешите доложить, ваше высокоблагородие! – рапортом рявкнул он. Эфенбах даже поморщился. Шума он не переносил. Если не сам его производил. – Ну, это конечно… Положим, ага… Тихохонько… – Дама была задержана по личному поручению господина Пушкина, отконвоирована в 1-й участок Арбатской части по причине оказания сопротивления. Откуда по указанию пристава Нефедьева доставлена в сыск… – Так-так… – задумчиво проговорил Михаил Аркадьевич, уклоняясь к кабинету. – Противление злу насилием… Ага… Конвоировал… Ну, что же… Дело такое вот несладное, значит… И он скрылся за дверью. Как ни нравилась ему баронесса, как ни жаль ее было, но влезать и разбираться, почему Пушкин велел арестовать, – нет уж, увольте. Эфенбах был слишком мудр, чтобы влезать в чужие дрязги. Сами разберутся…