Причина, по которой Тимашев прибыл, оказалась проста. Ни дочь, ни «дело жизни и смерти» его не заставили бы выехать из Твери. Рулетка подняла на ноги. Тетушка помнила, как в юности Тимашев любил играть. Правда, головы никогда не терял. Если и выигрывал десяток франков, то столько и проигрывал. Он был самый предсказуемый тип игрока: играл не ради победы, а получая удовольствие от процесса. Тимашев взял Агату Кристофоровну под руку. – Поехали, Агатушка… Повеселимся, вспомним молодость… А потом в «Славянский базар». Кутить на выигранные! Кто бы мог подумать, что несколько минут назад этот бодрый господин чуть не умирал от сердечного приступа. 23 Она опоздала. Сидя в пролетке, Агата увидела, что окна мадам Львовой темные. Чутье подсказало: подниматься на третий этаж не надо. Наверняка Агата Кристофоровна уехала на рулетку. Не дождавшись ее. Возможно, захотела проверить новую идею. Агата приказала извозчику ехать на Спиридоновскую улицу, но не спешить. Она не хотела прилететь на рулетку слишком скоро. Раз мадам отказалась от ее помощи, значит, и она не будет навязываться. Посмотрим, что получится… У дома тетушки Пушкин заметил пролетку. И знакомый силуэт в ней. А еще заметил на другой стороне Тверского бульвара фигуру, державшуюся в тени. Что не мешало ее опознать. Пролетка развернулась на Страстной площади и поехала в направлении Арбата. Невзрачная фигура последовала за ней. Благо лошадка плелась еле-еле. Пушкин мог засвистеть, вызвать городового, но что предъявить? Меток может гулять где вздумается. Нож сразу выбросит, как услышит свисток. Оставалось только следовать в некотором отдалении. Чтобы не заметил. Меток был уверен в себе. Знал, что за ним никто не будет филерить. Шел за пролеткой легко, уверенно, не оглядываясь. Как вцепился у «Лоскутной», так уж не отпустит. Дело всего ничего – начать и закончить. С Тверского бульвара пролетка свернула на Малую Никитскую, а там почти сразу за строящимся особняком купца Рябушинского, про который болтали всякие чудеса, выехала на Спиридоновку. Сомнений не осталось: Меток шел за Агатой. Когда пролетка притормаживала, останавливался и он. Стоило извозчику чуть поддать, Меток ускорял шаг. Пушкин держался на другой стороне улицы. Пролетка встала около дома-утюга с большими фонарями над входом. Агата протянула извозчику руку, он принял с поклоном плату, она сошла. Подниматься на рулетку Агата не торопилась. Напротив, как будто тянула время. Пушкин был поблизости, в темноте улицы. Следил за Метком. Вор оглянулся и резво пошел к Агате. Она не могла знать, что происходит за спиной, поправляла шапочку и разглядывала вход. Выбирая между свистком и остерегающим криком, Пушкин терял бесценные секунды. Меток побежал. Из рукава у него выскользнуло лезвие. До Агаты ему был один рывок. Выбора не осталось. Пушкин бросился наперерез. С разбегу Меток занес левую руку, чтобы нанести самый подлый удар: сзади в сердце. От него нет защиты, сразу и наповал. Нож взлетел над Агатой и упал со всей силы. Поймать или перехватить руку Пушкин не успевал. Он смог только одно: принять удар на себя. Заслонив Агату. Нож вошел глубоко. Пушкин устоял, только толкнул Агату в спину. Привычным делом Меток повернул лезвие, чтобы наверняка, раз так случилось, и дернул на себя. Нож не поддавался, не хотел выходить. Медлить было нельзя. Дернув еще разок, Меток разжал пальцы. И побежал. Он видел лицо того, кого убил. Дело вышло хуже не придумать, и теперь ему надо поскорее уносить ноги, а то и бежать из Москвы. За убийство полицейского по головке не погладят. Меток бежал шустро, спасая шкуру. Городовой Лапин стоял на углу Спиридоновской и Малой Никитской. Он уже приметил, что у большого дома случилась заваруха, кто-то побежал, кто-то упал на колени. Бежавший метнулся на другую сторону улицы, чтобы свернуть на Тверской бульвар и там потеряться. – Стой! – закричал Лапин, расстегивая кобуру. Еще не зная, что случилось. В нем сработал инстинкт охотника: бежит – надо ловить. – Стреляй! Ему кричал человек, что стоял на коленях в снегу. Лапин взвел боек и выставил руку. Но еще не решался. Не часто городовому приходиться открывать огонь на улице. Можно сказать: не припомнил такого случая. Убегавшему осталось пара шагов, чтобы завернуть на бульвар. – Городовой, пли!!! Прозвучало как приказ. Уже не думая, Лапин поймал тень на мушку и жал курок, пока не кончились патроны. На тихой улице хрустели револьверные хлопки. В неясный миг убегавший споткнулся, раскинул руки и повалился лицом в тротуар. Кажется, достал… Которая пуля достала, городовой и думать не хотел. Лапин дал в свисток тревожный сигнал, чтобы с других постов явилась подмога, и побежал к подстреленному… 24 Месье Клавель приходил в чувство не слишком уверенно. Эфенбах ругал себя, что перестарался. И приложил все усилия, чтобы крупье смог метать шарик. А именно: рассол, после него жирные блины, после снова рассол, и заедается большой ложкой черной икры. А для утверждения организма – наваристый бульон. Француз поначалу отнекивался, но вскоре втянулся. Не прошло и часа, как он обрел человеческое обличье и связную французскую речь. Кухня трактира Тестова и не такие чудеса творит. Буквально оживляет людей, особенно после Святок… Михаил Аркадьевич решил не оставлять Клавеля. Мало ли, того опять потянет на коньяк. Он повез крупье в квартиру на Поварскую и честно выслушал причитания о несчастной судьбе. Зато в нужный час месье Клавель был как новенький рубль. Чтобы немного взбодриться, Эфенбах предложил ему пешком прогуляться до Спиридоновской. И на всякий случай крепко держал под руку. Этот вечер он решил дежурить на рулетке. Лично. Даже Пушкину не доверил. Если вдруг кто-то опять посмеет сорвать банк, Михаил Аркадьевич уж так припрет, что тот выложит все секреты. И не посмотрит: почтенная дама или юная девица. Какая разница! Гости собрались к открытию. Месье Клавель приветствовал игроков и провозгласил: «Faites le jeurs, messieeurs! Faites le jeurs, messieurs!», без чего рулетка не была бы рулеткой. Игра началась. Эфенбах посматривал за гостями, но ничего подозрительного не замечал. Играли, как обычно, кто-то просаживал рублей двадцать, другому удавалось забрать десятку со стола. Месье Клавель ободрился, метал шарик и не давал сигнала, о котором заранее условился с Михаилом Аркадьевичем. Незаметно Эфенбах стал больше следить за игрой, чем за игроками. Тем более новых не появлялось. Номера выпадали без всякой логики и системы. Только он начинал думать, что разгадал, какой будет следующий удар, как рулетка обманывала. Его уже подмывало сделать ставку. Михаил Аркадьевич крепился как мог. Убеждая себя, что нельзя мешать редьку с зефиром: он здесь по службе, а не для развлечений. Где-то через час после начала в зал вошла барышня в бедном платье и стала следить за игрой. Вид ее и поведение вызвали подозрения. Эфенбах стал приглядывать особо, отмечая нездоровое подергивание губ. Как будто что-то быстро-быстро говорила про себя. Вроде как молится… Как вдруг она метнула на zero сто рублей. Месье Клавель подал знак. Михаил Аркадьевич изготовился. Шарик полетел. Вскоре цилиндр замедлился. Шарик, замедлив бег, нырнул на zero. Барышня сжала кулачки, когда ей отсчитали три с половиной тысячи рублей. Теперь крупье подавал сигналы, чуть не размахивая руками. Эфенбах изготовился к решительным действия. Но удачливая барышня чего-то ждала: пропустила четыре кона. Как вдруг поставила весь выигрыш на «16». Месье Клавель прикинул: если ставка сыграет, она выиграет 122 500 рублей… Чудовищно. Но что он мог поделать? Только запустить цилиндр и шарик. Замедлившись, шарик направился ячейке «16». Но что-то его подтолкнуло чуть дальше. Он упал в соседнюю ячейку «33». Крупье объявил выигравшие ставки (черное, нечет, больше половины) и с большим облечением сгреб деньги барышни. Засмеявшись истерически, она упала в обморок. Игроки не знали, что делать. Эфенбах проявил себя джентльменом, а не только полицейским: поднял ее и отшлепал по щекам, чтобы барышня пришла в чувство. Он хотел сделать строгое внушение, дескать, не ходи на рулетку, если разумом слаба, но тут с улицы долетели сухие щелчки. Михаил Аркадьевич подумал: неужели выстрелы? Но тут же отбросил подозрения. Кто будет стрелять ночью на Спиридоновской? Такое и уму вообразить невозможно. И он принялся учить непутевую барышню жизни. Только недолго. Не сказав доброго слова своему спасителю, она сбежала. А Эфенбах в который раз убедился: не понимают люди, когда добро им делаешь… 25 Агата присела на корточки. То, что она увидела, было ужасно. Из правой груди Пушкина торчала рукоятка ножа. Он еще был жив. – Пушкин… Миленький… Что же это… Прости… Прости меня… – говорила она, не разбирая слов. Агата не знала, что делать, но поняла одно: Пушкин, мерзкий, холодный, наглый, надменный, закрыл ее собой, получив удар ножом. Который предназначался ей. И теперь ему оставались считаные минуты… Сейчас умрет. У нее на глазах. Она не может даже помочь. Даже обнять напоследок нельзя… – Не помню, мадемуазель Керн, чтобы мы переходил на «ты»… Даже умирая, уже еле дыша, он оставался собой… Перед Агатой поплыли и ночь, и улица, и фонари над входом. Слезы текли сами собой… – Алексей… – проговорила она. И тут Агате показалось, что она окончательно сходит с ума. Пушкин, у которого жизни осталось на волосок, схватился за рукоятку и с силой выдернул нож. Финка была небольшая, но беспощадная. Агата зажмурилась. Представила, что сейчас из раны хлынет фонтан крови. Но вместо мерзких звуков она услышала, скрип ботинок. И разжала веки. Над ней возвышался Пушкин. Стоял он вполне уверенно. Хотя должен был лежать в предсмертных конвульсиях. Агата не верила собственным глазам. Не говоря уже о сердце и чутье. Те снова помалкивали. Откинув полу пальто, Пушкин полез внутрь, туда, где должна был хлестать кровь, и вынул блокнот. В середине черной обложки виднелся порез. Пушкин скинул стягивающую резинку и пролистал страницы. Лезвие прошло насквозь и уткнулось в картон задней сторонки обложки. – Прекрасный блокнот испортили, – сказал Пушкин, будто уронил его в лужу. Хотелось сказать так много, что Агата просто не могла открыть рот. Она поднялась, сдерживаясь и не замечая слез… – Благодарю вас, господин Пушкин, что спасли меня от неминуемой смерти… – Это вам за ридикюль досталось? – За то, что отказалась водить купцов на майдан, где они бы проигрывались в карты, – ответила она. Пушкин кивнул. Кажется, одобряя ее поступок. Он еще листал страницы. Агата заметила, что в блокноте остался ее портрет. Рисунок пересекал разрез. Почему-то ей стало приятно: как будто именно эта картинка спасла Пушкина. Хотя какая теперь разница… Такие глупые мысли в голову лезут… – Можете идти на рулетку, – сказал он, пряча блокнот и не обращая внимания на дырку в пальто. – Опасность вам больше не угрожает. Кивнув на прощанье, Пушкин пошел прочь. Как будто ничего и не было. Агате захотелось хоть снежок ему кинуть в спину. Стерев варежкой слезы, она погрозила кулачком. И пробормотала что-то такое, что предназначалось только ему. Пушкин все равно не мог услышать. Он пошел на угол Малой Никитской. – Благодарю, городовой, отличный выстрел, – сказал он Лапину, вокруг которого собрались постовые. – Это вор по кличке Меток, отъявленный негодяй. Сделано правильно… Сообщу приставу Нефедьеву о вашем геройстве… – Рад стараться, ваш бродь, – отвечал городовой, который никак не мог прийти в себя: застрелил человека. – Я слышал, как вы сделали предупредительный выстрел в воздух, – сказал Пушкин и протянул руку. – Так и доложите поручику Трашантому. Когда будет оформлять протокол. Городовой пожал руку чиновнику сыска с большой радостью. И облегчением. Выстрелить в воздух совсем забыл.