26 Спросонья Прокопий никак не мог понять, чего от него хотят. А когда уразумел, отстегнул от кольца нужный ключ. И снова улегся на лежанку. Хочется господам по ночам бродить – их забота. А его дело маленькое… Пушкин не пошел напрямик. Свернул в Кречетников переулок и, не жалея ботинок, миновал снежное поле. К крыльцу вышел никем не замеченный. Если не увидеть глубоких и свежих следов в саду. Он тихо отпер замок, вошел и затворил дверь. Дом мадам Живокини быстро промерз. Как будто хозяйка согревала его. В темноте Пушкин нашел свечу и зажег. С улицы огонек не виден, шторы плотно прикрывают. Даже мадам Медгурст ничего не заметит. Искать ночью со свечкой в незнакомом доме было не слишком легко. Пушкин знал, что нарушает закон злейшим образом. Но ему нужны были доказательства. После оружейного магазина формула сыска вдруг показала решение. Оно было столь же странным, сколь и недоказуемым. Без материальных улик его не примет даже Эфенбах. Не говоря уже о судебном следователе и присяжных. Он хотел найти нечто важное, завтра заставить пристава явиться в дом и у него на глазах законно и чисто предъявить улику. Только пока ничего не попадалось. Со свечкой, как грабитель, Пушкин обшарил буквально каждый угол. Заглянул в ящики, в комоды, под матрацы, в платяной шкаф, во все кастрюли, в буфет и даже под стол в гостиной. Не поленился перевернуть кресла и тщательно осмотрел диван. Улика, которую он рассчитывал найти, не попалась. Или ее не было вовсе… Тогда формула опять выдала ложный результат. В одном из ящиков он только наткнулся на знакомую фотографию пяти юных барышень. Та, что на тетушкином снимке была замазана чернилами, предстала во всей красе. У немки было милое личико, но невыразительное, трудно отличимое от прочих подруг. Что и говорить: все красивые девушки похожи между собой, и только некрасивые некрасивы по-своему. Фотографию Пушкин оставил на месте. Бесплодные поиски были окончены. Погасив огонек свечи, он легонько отодвинул штору. Большая Молчановка спала. В окнах особняка мадам Медгурст было темно. Зато от ее дома отходила неясная фигура, судя по силуэту – дама. Она шла неспешно, не оглядываясь. Пушкин вынул карманные часы: пять минут одиннадцатого. Как раз, чтобы уходить из гостей. Проследив, как поздняя гостья уходит, убедился, что не знает ее. Наверняка это не тетушка Агата Кристофоровна. Пушкин задернул штору, выбрал место, с которого его нельзя было заметить, войдя в дом, и остался в полной темноте. В эту ночь ему оставалось только одно: ждать… Ставка четвертая: Numero en plein[46] 1 Сани мчались по пустой Москве. «Пади́! Пади́!» – неслось по ночным улицам, извозчик не жалел посвиста, Агата подставляла лицо ветру. Медвежья шкура укрывала по самую шею, руки мерзли, но ей казалось, что и щеки, и лоб, и нос, и брови, и уши горят раскаленными углями. Она хватала ртом клочки ветра. Воздух обжигал горло, но ей было все равно. Наконец, когда сани сделали третий круг по Бульварному кольцу, она замерзла и приказала сворачивать в «Лоскутную». Агата вошла в ресторан гостиницы, где застала веселье в самом разгаре, и повернула обратно. Официант, который обещал уютный столик, остался ни с чем. Забыв про долг и не проведав Настасью, Агата поднялась к себе, швырнула на пол муфту с варежками и шубку, подошла к кровати и упала прямо на покрывало. Перевернувшись на спину, закрыла глаза. Завертелся бешеный хоровод. То она видела, как Пушкин умирает у нее на руках, истекая кровью, и говорит ей прощальное «прости», то как она бросается на убийцу и лупит его кулаками, то как догоняет и стреляет в него из револьвера городового. Ей показалось, что кровать вот-вот провалится в бездну. Агата поняла, что еще немного и сойдет с ума, вскочила и больше не легла. Вызвала полового, приказала подать горячего супа, любого, что остался на кухне. Половой вернулся с дымящейся супницей, горкой пирожков и ломтями ситного хлеба. От себя расстарался на тарелку солений. Агата сунул ему десятку чаевых и отпустила. Половой был шибко доволен. Она села за стол, налила полную, до краев, тарелку московской селянки, откусила кусок хлеба и стала есть раскаленный, будто из печи, суп. Она съела и вторую тарелку, заедая солеными груздями, пирожками с вязигой, и остановилась на третьей, когда жар супа очистил мысли. Агата отошла от стола, чувствуя, как платье трещит по швам. Такого обжорства она давно себе не позволяла. Она упала в кресло и вытянула ноги. Мысли вернулись. Агата вспомнила, как вошла в зал рулетки и наткнулась на Эфенбаха, который лупил по щекам барышню Рузо. Та вздрагивала тряпичной куклой и ошалело смотрела на него. Агата не могла ни помочь, ни защитить и прошла мимо. За игровым столом Фудель и Лабушев жадно следили за игрой. Они перестали интересовать. Агату поразило нечто другое. У другого конца стола была мадам Львова с каким-то господином, азартно делавшим мелкие ставки. Господин казался смутно знакомым. Заметив Агату, приятно улыбнулся с поклоном. Мужчины всегда замечали Агату и улыбались ей. Не это было странно. Вот с кем мадам Львова, оказывается, уехала на рулетку. Не для того, чтобы вести розыск и следить, а для того, чтобы развлекаться с ухажером. Агата не сомневалась, что спутник Агаты Кристофоровны именно ухажер. Это очевидно по тому, как он держался с ней. И как мадам Львова делала дурацкие знаки, чтобы Агата не приближалась к ним. Да и чутье тут же подсказало. Женское сердце всегда определит, кто ухажер, а кто добрый знакомый. Как странно устроена душа. И это тетушка Пушкина, почтенная дама, разгадывающая кроссворды! Такая мудрая и степенная. А оказалась просто женщиной: променяла подругу на ухаживания мужчины. Водит шашни с каким-то расфуфыренным типом, когда ее племянник тут, на улице, получил удар ножом в грудь! Агата просто не могла поверить. И жутко обиделась. Не столько за преданный союз, сколько за Пушкина. Она больше не смотрела в сторону мадам Львовой. А следила за игрой. Когда Эфенбах вернулся к столу, кивнула ему. В этот вечер Михаил Аркадьевич был крайне нелюбезен. В том, что у мадам Львовой роман, Агата убедилась, когда господин в цветастой жилетке, бросая на нее откровенные взгляды, собрал со стола мелкий выигрыш, ухватил тетушку под руку и громко потребовал ехать в «Славянский базар». Агата Кристофоровна, обычно строгая, оказалась мягкой и покорной. Как она ни старалась делать знаки, Агата их игнорировала. Пока парочка не удалилась. И тут Агату захлестнула обида. За все сразу. За покушение, за холодность Пушкина, за предательство мадам Львовой, за то, что вернулась в Москву и не может поймать убийцу. Сейчас обида разбушевалась с новой силой. Сидя в кресле и мучительно икая, Агата адресовала тетушке гневные тирады, а Пушкину – прощальные. С нее достаточно, она умывает руки. Завтра утром отправит ему письмо и уедет первым поездом. Куда-нибудь в глушь, в Саратов… А мадам Львовой вообще ничего не отправит. С этим твердым намерением Агата добралась до кровати и провалилась в глубокий сон. …Она вскочила, не понимая, который час и сколько проспала. Часы в номере показывали начало десятого. В щель между шторами пробивался серый день. Агата вспомнила, что собиралась сделать, и решила, что всегда успеет уехать. С тетушкой и вовсе не будет общаться. Пока уезжать нельзя. У нее осталось обязательство. Слово Агата, в отличие от некоторых, всегда держит. Приведя себя, лицо и прическу в порядок, надев свежее платье, Агата дошла до номера 21. Постучав, она назвалась. Дверь открылась так быстро, будто Настасья стояла за ней. – Какое счастье, мадемуазель Бланш, что пришли, я так вас ждала, – сказала она, схватила Агату за руку и чуть не силой втащила в номер. Агата не сопротивлялась. Ей хватило одного взгляда, проницательного женского взгляда, чтобы понять: барышня провела бессонную ночь. Красные глаза, беспорядок в прическе, несвежий цвет кожи. Даже юное создание отсутствие сна не красит. Еще Агата не могла не отметить, что в номере царит ужасающий беспорядок. Как будто Прасковья совсем обленилась, а горничная не заглядывала который день. Мусор и одежда были разбросаны и по полу, и на мебели. Жить в такой обстановке воспитанной барышне не пристало. – Что у вас тут происходит? – спросила Агата, пока ее тянули к дивану. – А, пустяки. – Настасья смахнула блузки и апельсиновые корки с подушек. – Прошу вас, мадемуазель Бланш, присаживайтесь… Агата послушно села. Настасья так и не отпустила ее руку, но не решалась начать. Она была так взволнована, что забыла прикрывать ранку на лице. Впрочем, и ранки не было – так, легкая царапина с тенями йода. – Да что происходит, моя милая? Уж не влюбились ли без памяти? К большому облегчению Агаты, Тимашева покачала головой. – Нет, что вы, как можно… Зачем… Барышня не обманывала. Обман Агата умела видеть насквозь. Особенно у наивных барышень. – Ну говорите же скорей, что вас тревожит, – сказала она, ласково пожав руку Настасьи. – Я боюсь, мадемуазель Бланш, – ответила она. – Чего, моя милая? – Не знаю, что делать… Просто места себе не нахожу… Ночью глаз не сомкнула… Пора было встревожиться не на шутку. И Агата встревожилась. – Да что, в самом деле, случилось? – Прасковья пропала, – выговорила барышня и уткнулась лицом в блузку мадемуазель Бланш. Она рыдала и мелко вздрагивала. Глупого ребенка Агата ласково гладила по головке, приговаривая, что нельзя плакать, а надо рассказать толком. Барышня плохо владела собой. Частые всхлипы мешали ей говорить. Слезы текли по щекам, она ничего не замечала. Агате пришлось утирать ей лицо своим платком. Наконец Настасья смогла внятно говорить. Вечером Прасковьей овладело беспокойство, она стала метаться по номеру, позволила себе грубость. Они чуть было не поссорились. Прасковья успокоилась и сказала, что ей надо уехать. Уехать одной. На уговоры не поддалась, взяла свою одежду и выбежала из номера. С тех пор ее нет. – Я просто не знаю, что мне теперь делать, – закончила Настасья. Новость была не из лучших. Где может пропадать юная компаньонка в Москве ночью? Ответы Агата знала. Они были не из тех, что надо говорить вслух. Особенно при барышне с переменчивым характером. Последствия могут быть непредсказуемыми. – Куда она могла поехать, как полагаете? Тимашева пожала милыми плечиками. – Ума не приложу… Разве что к тетушке Живокини… Или к мадам Львовой… На этот счет Агата не сомневалась: мадам Живокини гостей уже не принимает, а про мадам Львову и вспоминать не хочется… – Что Прасковья хотела? – Не знаю… Ума не приложу… В одном можно быть уверенной: на рулетке ее не было. Это Агата знала наверняка. В очередной раз ей приходилось менять планы. Не время обижаться, надо действовать. Ее сил не хватит, тут нужна настоящая помощь. Агата решительно встала и потребовала, чтобы Настасья привела себя в порядок. Барышня была послушна. Агата помогла сменить измятое платье, поправила ей прическу, чуть подкрасила брови и осталась довольна результатом. Хватило нескольких штрихов, чтобы Тимашева посвежела и похорошела. Теперь и в полицию не стыдно показаться. 2 Давненько в Арбатской части не случалось ничего подобного. Пристав не мог вспомнить случая, чтобы его городовые открывали огонь на поражение. А тут – не только стрельба, но и пораженная цель. Да еще какая: вор по кличке Меток был известен тем, что пускал нож метко и без предупреждения. За что и получил воровскую кличку. За ним числилось много темных делишек, только взять не могли. И вдруг такой подарок: покушение, живой свидетель, вернее, пострадавший, и мгновенное возмездие. Вот такое правосудие Нефедьеву даже нравилось: не чикаться с вором, а пристрелить на месте. Была бы его воля, он бы вернул старые московские порядки, еще до реформ Петра (будь он неладен, царь-плотник): рвать у вора ноздри, потом бить батогами, подвешивать на столбе и держать, пока вороны мясо не склюют. Наглядно и поучительно. Зато тогда в Москве и замков не знали. Не то что теперь… Одно смущало Нефедьева в докладе городового: как это повезло Пушкину получить нож в грудь и уцелеть. Однако Лапин божился, что видел собственными глазами, как их благородие получил удар, упал на колени, а потом встал как ни в чем не бывало. После чего выразил городовому благодарность за меткий выстрел… Лапин был трезв как стекло, приставу пришлось поверить в невероятное. Бессмертный, что ли, этот чиновник сыска… Когда же Пушкин лично появился в участке с утра пораньше, Нефедьев встретил его тепло, жал руку и благодарил, что помог подловить вора. При этом косился на пальто и замечал небольшую прореху, как от ножа, на правой груди. – Как же вы уцелеть смогли? – все-таки не удержался он. – Каждое утро гигиеническая гимнастика, зимой обливаюсь водой, обтираюсь снегом, ныряю в прорубь. Закалил кожу, – ответил Пушкин. Показывать спасительный блокнот ему не хотелось. А лишняя легенда не повредит. Пристав не мог понять: над ним шутят – или в самом деле закалка. – Вы же вроде поспать любите… – Как проснусь – сразу за гимнастику. И вам советую. – Пушкин не стал снимать пальто: в сюртуке тоже прорезь. Нефедьев будет разглядывать. – Игорь Львович, я ночь провел в доме Живокини. Не возражаете? – Ваша воля, – ответил пристав. – Кого караулили? – Была гипотеза, что может появиться ночной гость. Как в деле Терновской. Гипотеза оказалась неверной. – Ну и хорошо… Так мы договорились, что Вера Васильевна сама пулю в лоб пустила?