Идя к доске, Костя все еще находился в плену своих переживаний, но уже бертолетова соль и длинной цепью растянутая формула реакции вытаскивали его на поверхность. Он взял мел и бодро застучал им по доске. — Совершенно правильно, хорошо, — подбадривала его учительница и вдруг привычно провела кончиком языка по верхней губе, по самой ложбинке, из-за которой многие поколения учеников находили для химички одну и ту же кличку — Зайчиха. Ярко подкрашенный, словно расщепленный надвое рот учительницы ничем не напоминал Надин, но этот жест — легкое касание языком верней губы — заставил вспомнить все: стены раздвинулись, класс опалился немилосердным аральским солнцем, и терпкий ветер прошел по рядам. Надя сидит на веслах в мужской фланелевой рубашке, на голове по-монашески завязанный платок, нос залеплен белой бумажкой, солнцу оставлены только запястья — они потемнели и огрубели, на месте снятого с пальца колечка вспухшая розовая полоска — след солнечного ожога. Потом привал, благодатная тень. Платок сорван, Надя полощет голову в свежем воздухе. «Надька, сколько повторять, — сердится Борис. — Не облизывай губу. Она у тебя кровит». — «Кровит, — соглашается Надя. — Улыбаться больно», — и, осторожно придерживая трещинку на губе кончиком языка, смеется, глядя на Бориса. Но сейчас этот нежный взгляд был обращен не на брата, а на него, Костю. — Полозов, что с тобой? Тебе нехорошо? Он очнулся. В классе было тихо. Пятнадцать пар глаз смотрели на него серьезно и, как показалось Косте, сострадательно. — Анна Евграфовна, можно выйти? — спросил он одними губами. — Да-да, конечно, — поспешно согласилась учительница и почему-то смутилась. Он выскочил в коридор, одним махом сбежал вниз по лестнице, через пробоину в ограде перелез в соседний сквер. «Сюда, Наденька, сюда», — шептал он, потому что она бежала рядом. Он не только видел ее лицо. Но чувствовал то же самое жжение в груди, которое всегда рождалось в ее присутствии. Из-за кустов по-весеннему лиловой бузины мелькнула скамейка, он упал на нее, закрыл лицо руками и только тут заметил, что пальцы все еще сжимают шарик мела. «Я люблю вас на всю жизнь», — написал он на щербатой доске скамейки, потом перечитал написанное и ясно понял, что бороться с собой бесполезно, что любовь взяла над ним полную силу, понял, что он обреченный человек и этот человек счастлив. 4 Костя хорошо запомнил это утро. Отец стоял в коридоре перед зеркалом, на шее его висело еще влажное после ванны полотенце. Он отчаянно тер щеткой по редевшие, но все еще блестящие волосы, зачесывая их наверх. — Послушай, ты знаешь Борины дела? — мать в халате, неприбранная с утра и чем-то до предела раздраженная, встала сзади отца, строго глядя на его отражение. — Я знаю Борины дела, — безучастно ответил тот и стал массировать лицо, растирая припухлости под глазами. Мать вскинула руки и бросила их вниз. Этот жест отчаяния всегда действовал на отца отрезвляюще, сразу являлся покорный и участливый тон, из-за которого Косте становилось неловко, а тут отец только покосился на жену и опять принялся расчесывать волосы. — Разве ты не понимаешь — она ему не пара! Давно повелось, что при старшем — Борисе — родители никогда не выясняли отношений, никогда не ссорились, а при Косте легко и бездумно нарушали эту педагогическую заповедь. Борис был трудным ребенком. Он умел так озаботить родителей, что те, регулярно решая его проблемы, навытяжку стояли перед наукой о воспитании. Старший был раним, вспыльчив, природа наделила его чутким восприятием мира и бурными душевными порывами, а с младшим было просто — рос как трава, ни жалоб, ни нареканий. Некоторое разнообразие в спокойную картину Костиной жизни вносили участившиеся за последнее время драки, в которые он зачем-то ввязывался. Но о драках можно было только догадываться по невинной царапине на щеке, по легкому затемнению под глазом, все же остальное было спокойно — ни телефонных звонков, ни сигналов из школы. При младшем родители не испытывали потребности вспоминать, как воспитывать детей. — Оставь Бориса в покое. Ему уже двадцать пять. Понимаешь, он уже вырос, — буркнул наконец отец. Костя плотно закрыл дверь в коридор. «Не пара», — у него даже руки дрожали. Ватными ногами он пересек комнату, прижал лоб к студеному стеклу. Женщина в длиннополой шубе втаскивала по ступеням лестницы коляску с младенцем. Под коляской в сетке перекатывались бутылки кефира. Коляска кренилась набок и мелко вздрагивала. Женщина пятилась с видимым усилием, пытаясь левой ногой выправить колеса. У Кости напряглись мышцы, словно он этим мог помочь женщине. Это напряжение было неприятным, оно мешало думать. Косте показалось, что он сам пятится куда-то и уходит от главного. Не пара… Мать любила повторять: «Как хорошо, что современные обычаи избавили людей от этой ужасной обузы — подыскивать сыновьям невест. Как это хлопотно, а главное — ответственно! Понятно, раньше были простые запросы: чтоб богата была и собой не урод, чтоб молодые нравились друг другу. Но вдруг у детей потом все не сладится? Тебя же во всем и обвинят. Какое счастье, что в наше время дети женятся сами». А теперь вот — не пара… Но Надя любит Борьку. Она замечательная. Как она может быть кому-то не парой? Костя отвел штору, женщины с коляской уже не было. Только тут он сообразил, что слова матери были оскорбительны для Нади. Что же это получается? Значит, она для нас чем-то плоха? Он опять приоткрыл дверь, надеясь услышать еще что-нибудь объясняющее эти странные слова. Мать уже плакала. — Тебе на все наплевать. Домашние дела тебя не интересуют. Объясни мне, пожалуйста, где ты был на праздники? Ты привез потом всех — и Аню, и Федора, и даже этого ужасного Бардюкова. Я знаю твою обычную манеру — где-то болтаешься два дня и к друзьям… А потом всех волочешь в дом как свидетелей: вот, мол, с друзьями пил. Но я точно знаю, что ни седьмого, ни восьмого тебя у них не было. Отец жил размеренно, много работал и только иногда, словно устав везти груз добропорядочного человека, исчезал из дому на несколько дней, а потом просил прощения у жены, каялся, но оба знали: пройдет какое-то время — и «побег» повторится опять. — Неужели ты не рада Ане и Федору? Они наши лучшие друзья. Я с Федькой пять лет в общежитии прожил. В общежитии… Когда это было. Костя с жалостью подумал, что отец уже совсем седой. Пятьдесят лет, а все бодрится. Раньше он так внимательно не рассматривал свое отражение в зеркале, не был так придирчив в одежде, а часовая зарядка по утрам — тоже, видимо, попытка обмануть время. Он все тер щеткой голову, а мать опять поднимала и роняла руки. — За двадцать пять лет пора бы остепениться. Пора вспомнить о детях, — по щекам у нее текли слезы. Мать часто плакала, и все в доме привыкли к ее слезам, они никого не пугали. Да и сама мать «быстро просыхала», как она говорила, и после бурных рыданий винилась перед Костей: «Не обращай внимания. У меня вздорный характер. Хорошо, что ты похож на меня только внешне». А мать отцу — пара? Или здесь тоже что-то не так? 5 Через неделю состоялся семейный совет. Для Кости осталось тайной, оповестила ли мать ближайшую родню или они сами стеклись на субботний чай, ощутив давление надвигающихся событий. Чай пили на кухне, по-домашнему. Первой пришла младшая сестра матери — Наталья Павловна. Про мать говорили: «Красивой не назовешь, но очень обаятельна». Про сестру ничего не говорили, а только вздыхали сердобольно: «Не повезло женщине». Но Костя не замечал некрасивости тетки. Какое ему дело, что она сутула, загребает ногами при ходьбе и линзы в очках неправдоподобно толсты, если через эти линзы смотрят на него такие родные и ласковые глаза. Тетку все любили, и никто не называл ее по имени. Она была Ленская. Оперная фамилия досталась ей от мужа. «Чудесный был человек, но алкоголик и потому дурак», — отзывалась тетка о своем бывшем супруге. Хотя почему бывшем? За семь лет раздельной жизни они так и не собрались поставить соответствующий штамп в паспорте, и примерно раз в полгода муж являлся в старое гнездо занять денег, которые никогда не отдавал, и поплакаться. После этих визитов Ленская прибегала к сестре, и Костя слышал, как мать кричала на кухне: «Блаженная, гони его к чертовой матери!» — «Как я его прогоню? Он как ребенок», — слабо возражала тетка. У Ленского была своя философия добра и зла. «Ты знаешь, я всю жизнь пытаюсь работать, — говорил он жене, — но общество меня отвергло. Неудачи… везде и всегда. Но если общество не хочет кормить меня напрямую, так сказать, «работа — деньги», оно должно содержать меня через подставных лиц». — «И ты думаешь, что я как раз такое подставное лицо?» — спрашивала Ленская. «Ты не хуже и не лучше других, но с обществом ты в контакте, оно тебе платит, и немало. Десятка-другая тебя не обеднит». «Она сумасшедшая, — говорила про сестру мать» и роняла руки. В этом была своя правда. Когда семь лет назад Ленская собралась с духом и выставила за порог обезумевшего от пьянки мужа, ей самой пришлось обратиться к психиатру: она перестала есть, слышала голоса, но больше всего ее донимала бессонница. Это была не та бессонница, когда ты лежишь, пялишься в темное окно и клянешь расшатанные нервы. Теткой овладел страх. Она спокойно засыпала в чужих домах, но собственная комната из всех углов корчилась рожами, словно муж в отместку забыл прихватить с собой персонажей из своего алкогольного бреда. Особенно безмятежный и сладкий сон приходил к ней в приемном покое одной из градских больниц, где работал пользующий ее психиатр. Каждый вечер она брала плед, подушку и и отправлялась в метро и на двух троллейбусах в «приют сна и покоя». Так прошел месяц. Сердобольная сестра их хирургии пожалела странную пациентку: «Вы где живете? На Сретенке? Две комнаты? Жильца возьмите. Он ваши страхи прогонит и от пьяного мужа защитит». Сестра не только дала мудрый совет, но и воплотила слова в образ — привела грустного бородатого парня с тощей сумкой и завернутой в мешковину пишущей машинкой. Первый жилец оказался прозаиком. Он прожил в смежной с теткой комнате полгода, а потом исчез, приведя на свое место замену. Сколько их перебывало за семь лет! Все жильцы Ленской принадлежали богеме, не имели московской прописки и твердых средств к существованию. Три первых месяца они исправно платили за комнату, а потом как-то незаметно переходили на полное содержание квартирной хозяйки. Ленская их кормила, поила, убирала за ними, требуя весьма умеренную плату — обязательную ночевку дома. Жильцы писали стихи, рисовали, читали длинные монологи из пьес, а потом вдруг с озабоченными лицами собирали свой убогий скарб и исчезали. Видимо, даже такая ничтожная плата, как обязательная ночевка на одном месте, казалась им чрезмерной. Бородатые таланты были предметом постоянных нареканий и недобрых шуток в семье Полозовых. Потом пришел дядя Гоша — папин брат. Дядя Гоша был стар, его мучила одышка, большая его грудь хрипела испорченным органом, словно трахея, бронхи и малые бронхиолы пытались вспомнить какую-то торжественную мелодию. Лохматые брови при этом шевелились, как у злодея в кукольном театре, рука вскидывалась — он был величественно смешон, но в семье жили легенды о совсем другом дяде Гоше — красавце с исполинской силой и молодецкими подвигами, когда он строил что-то грандиозное в Средней Азии и даже в какой-то из соседствующих стран, Афганистане или Монголии, когда имел бешеный успех у женщин, был как-то особенно удачен в охоте, а в конных состязаниях взял первый приз, что сыграло важную роль в высокой политике. Но были у дяди Гоши подвиги и другого рода. Например, в период опалы, у людей с размахом она должна быть непременно, он пошел работать конюхом, вместо строгого кителя стал носить парусиновую толстовку и в душевном порыве пропил у двух тихих старушек, у которых снимал угол, «Малую Британскую энциклопедию» вместе с увитым резным акантом шкафом. Эти «Геракловы подвиги» говорили о столь полярных привычках, о такой душевной широкости, что на дядю Гошу стали в семье смотреть несколько боязливым и ироническим взглядом, оставляя за ним право поступать как ему вздумается и говорить что хочется. Обсудили погоду, обругали дороговизну, похвалили Костю за пятерки. О том о сем, и перешли к главному. — Мое дело, конечно, сторона, — дядя Гоша изломал свои удивительные брови, — да и каждый скажет, что жениться хорошо, но делать это надо с разбором. Видел я вашу невесту. Видел. — Ну! — строго крикнула мать. — Что — ну? Сократ или Платон — не помню, да все одно, умные мужики были, — на вопрос, надо ли жениться отвечали: «Как бы ты ни поступил, все равно будешь жалеть». — Гоша, не умничай. Как она тебе показалась? — А никак. Не верю я в эту любовь. Мы, Полозовы, всегда влюблялись в крупных, — дядя Гоша вскинул красную руку, — в эдаких значительных женщин. А это что? Она нам породу испортит. Нарожает карапузов — от горшка два вершка. Мать осуждающе кашлянула, покосившись на Костю. — Да ладно тебе. Парню скоро восемнадцать. И рост у него дай бог каждому. Коська, какой у тебя рост? — Метр восемьдесят пять, — буркнул Костя и склонился над чашкой. — Все это вздор, Гоша, — мать повысила голос. — Стыдно слушать, что ты бормочешь. Дело не в том, какой у нее рост, а в том, что она ему не пара. Я мать, я точно чувствую, что она чужая. Другая среда, другие привычки. Не понимаю, что Боря в ней нашел. Он натура увлекающаяся, чуткая, а она все молчит. Спросишь — ответит, не спросишь — будет молчать целый час. Я с ней не в контакте, понимаешь? — А мне она нравится, — сказала вдруг Ленская. — Я, правда, тоже с ней двух слов не сказала, но… есть в ней какая-то хрупкость, какие-то признаки дворянского вырождения… — Какого еще вырождения — Под дядей Гошей возмущенно заскрипел стул. — У нее мать портниха, а деды и прадеды у этих дворян коней пасли. Надо же такое придумать! — И все-таки в ней есть какая-то прозрачность, — упорствовала тетка. — И эти глаза… Она похожа на японку. И не только внешне — тихая, спокойная, вежливая. Она очень хорошо воспитана. — Тихая… А кому она нужна — тихая-то? Моя бабка в таких случаях говорила: «Что нам ее — доить?» — Гоша! — Да ладно, что вы как институтки. Вы вот о чем подумайте, — прохрипел дядя Гоша. — У нашей японки отец умер, когда ей и двух не было. А отчего умер? Борька говорил — от туберкулеза. Это каким хиляком надо быть, чтобы в наше время при пенициллине и все такое загнуться от чахотки? Отсюда и хрупкость, и, как ты говоришь, черты дворянского вырождения. А гены свое дело знают. Я говорю, она нам породу испортит. Вот о чем думать надо. Мать шумно вздохнула и опала, всем своим видом показывая, что Гоша несет несусветную чушь. — Еще не хватало, чтобы я своему сыну сказала: «Брось эту девушку, потому что она сирота с плохим здоровьем». Гоша, ты ненормальный. Только это и оправдывает тебя. Теперь помолчи и послушай. Дело в том, что Борис хочет жениться немедленно. Я знаю, правда, не от него, что они уже заявление в загс отнесли. — Уже? — шепотом спросил Костя, и было в этом «уже» столько отчаяния, что все повернули к нему головы с удивленным и настороженным вниманием. — Костя, тебе пора спать… или телевизор посмотри, — скороговоркой произнесла мать и отвернулась. — Так вот… Боре еще учиться два года. Жить с нами он отказывается категорически. Спрашивается — на что они будут жить? — Поможем, — отозвалась всегда готовая к этой деятельности Ленская. — Не «поможем», а возьмем на содержание на многие годы. Но я на все согласна. В конце концов, не мне решать. Я только хочу отодвинуть этот брак хотя бы на год. Куда им торопиться? Она тоже студентка. А если ребенок? — Где она учится, японка-то наша? Плесни, Зоенька, погорячее. Дома, что ли, будет строить?