— Какие дома? Она учится в каком-то швейном техникуме. Будет шить плюшевых зайцев и моделировать детские распашонки. В общем, портниха. Как мать. И хоть бы прописка у нее была московская. Так нет, живет где-то на куличках… где-то… — В Кирсановке, — подсказал Костя. — Ты еще здесь? Неужели ты не понимаешь, что это все не для твоих ушей? Костя покраснел, веснушки лилово загорелись на переносье. — Прости меня, мама, но эти ваши митро… матрина… разговоры… — Бракообеспокоенные, ты хочешь сказать, — благодушно подсказал дядя Гоша. — Эти ваши матримониальные разговоры, — выговорил наконец Костя, — сплошная бредятина. Вы тут про Надиного отца говорили… Но ведь все знают, что наш дед совсем молодым от инфаркта помер, — тогда это называлось разрыв сердца. А баба Клава… «Такие муки на старости лет. И откуда берется белокровие?» — говорила ведь, мам? А у дяди Гоши астма. Вас послушать, так и меня никто не должен в мужья брать. Кому я с такими родственниками нужен? Я кому хочешь породу испорчу. Дядя Гоша обиженно засопел, а мать поджала губы, мол, поймал на слове, но взрослая уверенность взрослого в своей правоте взяла верх. — Иди спать, Костя, — сказала она со вздохом, — наверное, мы наговорили много глупостей, но меня очень волнует Борина судьба. Когда-нибудь ты это поймешь. — Можно подумать, что я мечтаю об этой женитьбе, — Костя неожиданно для себя всхлипнул, — но нельзя же так! Он хотел сказать, что Надя замечательная, что Борька, со всеми его талантами, не стоит одной Надиной улыбки, но только взъерошил пятерней волосы и выбежал из кухни. Костя уже лежал в кровати, когда пришел отец, и опять повторилось все сначала. Дядя Гоша бубнил: «Маленькая, худенькая, не верю я в эту любовь», Ленская журчала: «А мне она нравится. Рано им жениться — это другое дело. Может, им у меня жить?» Про чахотку и дворянское вырождение больше не сказали ни слова. Костя знал, что и тетка, и дядя Гоша робеют перед отцом, стесняясь его высокого положения, молчаливой важности в разговоре и еще чего-то такого, что дядя Гоша определял словом «чистюля», подразумевая под этим ухоженный отцовский вид и строгую категоричность высказываний. — Кирсановка, говоришь? И что Кирсановка? — Она с матерью в однокомнатной квартире живет. Если бы в Москве, мы бы Борьку туда прописали и стали хлопотать о квартире. А так что? Боря только московскую прописку потеряет. — Да, куда ни кинь… Ничего, навалимся всем скопом, и… Борьку мы так не отдадим. — Знаешь, Гоша, у моей сослуживицы тоже вот так на парня навалилась, а он газ на кухне открыл и на пол лег… — Это каким же хиляком надо быть, чтобы из-за женитьбы… Ты, Ленская, иногда брякнешь! Наш Борка не такой. Ему здравого смысла не занимать. Я его лучше вас всех знаю. Чувствую, не он затеял эту женитьбу, не он. Потом все долго молчали и говорила одна мать, тихо, грустно. — Вот и жизнь прошла. Борька женится. Надо же… А меня куда? На слом? Внуков нянчить? Я с работы не уйду, что бы вы там ни выкидывали. И Косте стало жалко мать. Где-то там, за пределами их дома, у нее был свой особый мир — ее работа. Все на этой работе давалось матери трудно. Она работала в музее, в отделе древней живописи — иконы… «Да они для меня как дети, — говорила мать. — Возьмешь в руки после реставрации, такая красота, лаком пахнет, сияет красками. Думаешь, если б не мы, пропала бы эта красота». На кухне бренчали тарелками, хлопали дверцей холодильника. Видно, от чая перешли к более крепким напиткам. Ленская тут же собралась домой: «У меня от спиртного голова болит». Мать пошла провожать сестру, и не иначе как демон заставил Костю именно в этот момент встать, зажечь свет и поймать шепот, который предназначался только для теткиных ушей. — Ты думаешь, он у нее первый? Борис ничего не знает, но мне другие говорили… У нее уже была какая-то история. Может быть, вся эта женитьба… Ты понимаешь?.. Костя отшатнулся от двери, поспешно лег и закрыл голову подушкой. Они все сошли с ума. Что они говорят? Наденька, тетя Надя, прости нас. Мы тебе не пара. 6 «Считай, что медаль у тебя в кармане», — говорили Косте в школе. Он отмалчивался. Пятерки на экзаменах доставались ему нелегко. Она жил по строгому режиму, спал по шесть часов в сутки. По ночам ему снились формулы, литературные и исторические герои, а иногда целые страницы книг, испещренные живыми подвижными буквами. Косте казалось, что его мозг — большая пористая губка, в которую эти трудолюбивые, как муравьи, буквы тащат какое-то клейкое вещество. Это вещество пропитывает все поры мозга и застывает в нем, как смола. Даже мысли о Наде, эти красочные образы, потеряли свою первоначальную яркость и четкость, словно он сам до времени аккуратно заштриховал их мягким карандашом. Полгода назад, когда Борис с неожиданной легкостью уступил нажиму семейного клана и забрал заявление из загса, Костя испытал удивительное облегчение, почти счастье. Суть его состояла не в том, что брак, рушивший все его надежды, отодвинулся настолько, что о нем можно и не думать, а в том, что Борис не уйдет из дома, а значит, Надя пусть редко, но будет по-прежнему бывать у них. И как в самом начале своей любви, когда он не думал, стыдно или не стыдно, порочно или непорочно любить невесту брата, а просто любил, упиваясь ожиданием, муками и счастьем — всем, что давала ему эта любовь, — опять в его сердце, как росток в готовом прорасти зерне, шевельнулось — а вдруг! Пройдут месяцы, а может, годы, и эти семь лет — страшный, непреодолимый провал во времени, отделяющий его от Нади, пропадет, потеряет всякий смысл. Когда он думал об этом, мысли сами облачались в значительные, красивые слова: «Я не враг брату моему… Если Надя выбрала старшего — пусть, это ее право. Но вдруг… Мои мечты никому не делают зла, значит, я имею право не убивать в себе надежду». Он позволил себе настолько расслабиться, что начал находить в отношении к нему Нади черты какого-то особого внимания. Ему казалось, что она даже ищет встречи с ним и, словно желая отдохнуть от сложных отношений с Борисом, а незрячему видно, что именно такими они стали, — встречает Костю чуть ли не с облегчением, смеется и рассказывает о своей жизни так просто, как никогда не рассказывает Борису. Зима прошла в постоянном ожидании Надиного прихода, в восхитительном ощущении ее присутствия в доме и ожидании новой встречи. Но весной Надя стала появляться реже, а потом вообще стала ограничиваться телефонными звонками. Незаметно подошел май, и Костя, озабоченный предэкзаменационной суетой, воспринял Надино отсутствие как должное, словно сама судьба так распорядилась — сейчас не до любви, сейчас надо аттестат получать. Есть ли на свете лучшее лекарство от любви, чем зубрежка? Само собой пришло золотое состояние, о котором Костя говорил: «Отлегло…» Это значило, что он мог думать о Наде спокойно, без внутренней муки, и знать, что это состояние временное, что, как только будут сданы экзамены, любовь опять захлестнет его с головой. Нацеленность на главное защищала Костю не только от мыслей о Наде, но и от всех домашних дел. Все близкие словно сговорились помогать ему в этом — за ним вдруг стали закрывать двери, и Костя тоже воспринял это как должное. Его берегут, ему нужна тишина. Хотя зачем ему тишина? С детства он привык засыпать в любом гаме. Борис, с которым он раньше делил комнату, любил почитать в кровати, а читая, любил послушать магнитофон. Если Борис жаждал одиночества, Костя спокойно делал уроки на кухне под звуки булькающего борща. Он умел учиться стоя, лежа, под телевизор, под радио. Зачем плотно закрывать двери, если он и так ничего не видит и не слышит? Присмотреться к домашней жизни, вслушаться и буквально задохнуться от изумления — так все было невероятно — заставил Костю неожиданный приход Нади. Была суббота. Костя сидел с учебником физики, и далекий звонок, продолжительный и чужой — никто из домашних так не звонил, — не поднял его с места. Он отмахнулся: «Откроют…» Звонок умолк, и он тут же забыл о нем, но подсознательно ожидаемого звука открываемой двери не последовало. Костя поморщился: «Что они? Заснули, что ли?» Он подошел к двери, открыл — никого — и хотел было захлопнуть ее, но в последний момент выглянул на лестничную площадку. Около лифта, спрятавшись в глубокой нише, стояла Надя. Как же он не почувствовал ее звонок? Немудрено, ведь она всегда приходила с Борисом. — Тетя Наденька, — он весь расплылся в улыбке. — Здравствуйте! Надя смотрела на него внимательно и строго. Видимо, она совсем не заботилась о выражении своего лица и забыла тот легкий тон, которым люди разговаривают при неожиданной встрече. — Проходите же… Она нехотя отлепилась от стены, передернула плечами, словно все это ей было до крайности неприятно, и, глядя в пол, вошла в дом. Только тут Костя заметил, что у нее новая прическа. Волосы были забраны на затылке в маленький пучок и заколоты перламутровой пряжкой. Да и Надя была другой. Может быть, тому виной было отчужденное выражение лица или эта золотистая кофточка и модный костюм того же тепло-коричневого цвета. Косте почему-то вспомнился отец, как он стоит перед зеркалом и задумчиво примеряет один за другим галстуки. — Я, оказывается один дома, — сказал Костя, заметив, что Надя смотрит за его плечо, и поспешно добавил: — А Борька в институте. Вы же знаете, у него курсовой спектакль. — А? Спектакль? Я Борю давно не видела. Думала, уж не заболел ли. — Нет. Он здоров, но, видно, зашивается. Он даже ночует иногда в общежитии. Прогоняет с ребятами последние сцены. Что же мы в коридоре стоим? Проходите. — Нет, Костик. Я пойду. У меня тоже много дел. Я вот только хотела узнать, здоров ли он. А как Зоя Павловна? — Здорова, — ответил Костя упавшим голосом. Надя подняла на него глаза. — Что ты, Костя? Перестань хмуриться. Все хорошо. — Не уходите, Наденька, прошу вас. Лицо у Нади вдруг сморщилось, как от внезапной боли, когда уже нет сил терпеть, рот приоткрылся, как для крика или стона, но она не закричала, а прикусила нижнюю губу и уткнулась лицом в Костино плечо. — Ты не говори Борису, что я приходила. Хорошо? Я знаю, ты не скажешь. Тебе можно верить. Знаешь, Костенька, я запуталась. Я бы очень хотела с тобой посоветоваться, но это нельзя. Ты очень славный. А это так подкупает… и расслабляет. Только Борьке ничего не говори. Он ни в чем не виноват. Сколько уже раз Костя слышал эту фразу. Ее повторяли отец, мать, тетка, друзья. «Он не виноват…» Не виноват, потому что умен, талантлив, потому что сам еще больше страдает от своих ошибок, от резкости с друзьями, потому что ему хуже во сто крат, чем тому, кого он вольно или невольно обидел. А теперь эти слова повторила Надя, и Костя подумал, что же он сделал такое чудовищное, его талантливый и умный брат, какую подлость сотворил? Костя сам испугался этого мысленно произнесенного слова — подлость, испугался настолько, что опустил руки, которыми осторожно гладил Надину спину. — Милый ты мой мальчик… — вздохом влетело в душу. Он еще чувствовал тепло Надиной головы, а ее уже не было в доме. Каким эгоистом и олухом надо быть, чтобы не замечать сумятицы, творящейся в доме? А онто думал, что близкие берегут его тишину. Закрытые двери таили от него какое-то неблагополучие, а может быть, беду, — непостижимо — о которой ему не надо было знать. Он вспомнил, что не раз слышал проходящий мимо сознания тревожный шепот, горькие междометия, обрывки каких-то страстных просьб. Родители, как заговорщики, вздрагивали при его появлении. Сдал? Пятерка? Осталась химия? Поздравляем», — и молчаливая, заполненная ожиданием пауза. Молодец, а теперь иди, иди, дай поговорить. Чаще в роли заговорщиков выступали мать и брат. Как только дверь распахивалась, Борис тут же вставал и уходил, храня в изломанных бровях болезненно-недоуменное выражение. Видимо, он готов был воспользоваться любым предлогом для окончания неприятного разговора, а мать, встретив настороженный Костин взгляд, торопливо приводила в порядок лицо, пытаясь вернуть ему обычную доброжелательность. Мать часто спрашивала Костю: «В кого ты такой драчливый? Я вот в детстве никогда не дралась. Зачем ты ввязываешься? И вообще, с чего начинаются драки?» Как объяснить матери, что личные Костины драки именно с того и начинались, что он разнимал дерущихся? Начинаешь защищать того, кто послабее. Ну и накостыляешь, и тебе накостыляют по первое число. За что бьют? За хамство, за вранье, дураков надо бить, а то так ничего никогда и не поймут, сквалыг надо бить, доносчиков, а особенно люто — предателей. Но перед дракой всегда надо дать возможность человеку оправдаться: «Какого черта, сэр…» Ну а дальше… ах ты ублюдок, ах ты мразь недобитая, и еще хуже… Не для твоих ушей, мам. «Надо поговорить с Борисом, — твердил себе Костя. — Надо дать ему возможность оправдаться». Он выбрал вечер, когда родителей не было дома. И без стука вломился в комнату брата. Борис стоял у окна. По ссутуленной спине и пальцам, которые, как метроном, стучали по подоконнику, было видно, что брат пребывает в самом мрачном настроении. Кто поймет, почему ему плохо? Может, спектакль не клеится. Может, не нравится дождь. И вообще, почему все в жизни так скучно, тускло, бездарно? — Она приходила сюда на прошлой неделе, — сказал Костя. — На нее смотреть больно. Она говорит, ты ни в чем не виноват. — Уж это, во всяком случае, тебя не касается, — Борис повернулся, положил руки на плечи брата. — В чем ты не виноват, Борь? Почему любовь к брату так слепа, так беспринципна? Теплые руки, глаза, которые смотрят грустно, всепонимающе: я, мол, взял свою ношу и несу ее, и не лезь ко мне с вопросами, младший брат. Что это? Привычно сыгранная взрослость, или Борис сам верит, что он всегда прав? А виноват кто-то другой. Причина домашних волнений скоро разъяснилась, и, ей-богу, лучше бы Костя вовремя умерил свое любопытство. Потом он доказывал себе, что пошел ночью на кухню просто для того, чтобы поискать в холодильнике молока или сока, а если ни того, ни другого нет, то хотя бы напиться воды из-под крана. Жажда, мол, замучила. Жажда… себя не обманешь. Он-то знал, что другие, куда более сильные желания подняли его с кровати и вытолкнули босо в коридор. Дверь на кухню была полуоткрыта, и полоска света, словно забором, отгораживала его от запретного пространства. На котором — он сразу это почувствовал — шел разговор о Наде. Он на цыпочках прошел по коридору и замер, прижавшись щекой к дверному косяку. — Ты знаешь, она сама хотела найти врача. Ну, ей это проще. Мама, пойми, я не мог настаивать. В конце концов, это непорядочно, а сейчас уже поздно. — Боренька, я все понимаю. Кто же говорит, что надо было настаивать? Это ей решать, оставить или не оставлять ребенка. Это я уже пережила, с этим я смирилась. Меня другое волнует. Я не понимаю ваших теперешних отношений. Ты ведь так любил ее! — Любил, — голос Бориса звучал вяло, мол, любил, а теперь разлюбил. — Что же ты теперь собираешься делать?