— Не знаю. — Жениться тебе надо. И срочно. — Женюсь. Слышно было, как мать встала, прошлась по кухне, открыла кран, видно, хотела поставить чайник, а потом спросила спокойно и отрешенно: — Как же вы будете жить? — Как все. Насколько я видел, любовь не частая гостья в семейных домах. — Боренька, ты несправедлив к ней. Мне нужно было немало времени, чтобы все осознать. Ты знаешь мое к ней отношение. Она неплохой человек. Не нашего круга, но… могло быть гораздо хуже. Звезд с неба не хватает, но, может быть, будет замечательной женой. Не надо так мрачно смотреть на вещи. Все как-нибудь образуется. — Все уже образовалось! — крикнул Борис так громко и зло, что Костя вздрогнул и прикрыл рот ладонью, боясь выдать себя внезапным восклицанием. — Если бы вы тогда не вмешались в нашу жизнь, все было бы иначе. Эти дурацкие заявления в загс ровным счетом ничего не значили. Просто у меня тогда были кой-какие неприятности с военкоматом, нужна была отсрочка. И Надька предложила самый простой вариант. Я думаю, она тогда отлично понимала, что до свадьбы дело не дойдет. Но ваша семейная колготня придала нашим отношениям какой-то совершенно неожиданный оттенок. Я никогда не принадлежу сам себе! Я всегда перед кем-то виноват. Мной всегда руководит чужая воля. Если бы твоя сумасшедшая сестра не потащилась в Кирсановку, чтобы наговорить Надьке всякого вздора, мне не пришлось бы потом уговаривать ее, что я не подлец и негодяй. Вот и доуговаривался. — Боренька, что ты говоришь? Ты хоть меня пожалей. — Я всех пожалею, и тебя, и Надю, и ее немыслимую мать. Меня вот только кто пожалеет? Кухонная дверь широко распахнулась прижав Костю к стене, и он невольно раскинул руки, словно хотел помочь этой тяжелой вибрирующей двери расплющить его тело, вмять его в стену и сделать невидимым для брата. Борис прошел мимо не оглядываясь. На кухне тихо плакала мать, уверенная, что ее никто не слышит, только тонко, по-детски приговаривала: «Ой-е-ей». Ты спрашиваешь, мам, с чего начинаются драки? Хочешь, я расскажу тебе, как они не начинаются? Этой зимой в сквере… Вечер. Бетонная дорожка вся засыпана снегом, и только посередине узкая обледенелая тропочка. Навстречу двое — сопливый пацан лет шести-семи с красными от холода руками, а за ним парень в японской куртке, мой ровесник, плюс-минус год. Я уступил им дорогу, не раздумывая, сразу по колено в снег. Пара важно прошествовала мимо. А в последний момент этот верзила в японской куртке вдруг присел передо мной и, эдак глумливо глядя мне в глаза, сунул два пальца в рот и свистнул. Факт, как говорят, на лице — хамство и глупость. За это бьют, мам. И этот оболтус знал, что за такие шутки бьют, знал и потому приготовился. Я уже руку поднял, чтоб прямо по этим свистящим хамским губам… наотмашь! И не ударил. Почему? Рядом стоял сопливый пацан, и по всему было видно, что это умный пацан. Он молча дышал на озябшие руки и ждал, и такое было у него лицо… Понимаешь, мам, он страдал, ему было стыдно. Я не ударил и очень пожалел тогда этого пацана, потому что ему еще не один раз будет стыдно, и, боже мой, как ему тяжело будет когда-нибудь самому поднять руку на этого дурака, на этого слабака, на это ничтожество — старшего брата. 7 Срочной женитьбы, о которой так страстно и горячо говорила мать, не случилось. Надя уехала в колхоз, потом на практику. Каждую неделю от нее приходили письма с одинаковой картинкой на конверте — толстым снегирем. Видимо, Надя запаслась целой пачкой конвертов еще в Москве, а теперь аккуратно отчитывалась перед Борисом о прожитой жизни. Уже в этой аккуратности — каждую субботу письмо — было что-то рациональное, не Надино. Костя дорого бы дал, чтобы проникнуть в тайну хотя бы одного из этих конвертов, он даже пытался, презирая свою непорядочность, обыскать стол брата, но, кроме старых конспектов, фотографий и перепечатанных на машинке пьес, ничего не нашел. Июль в доме прошел словно в предгрозовом ожидании. Костя поступил в университет на географический. Родители отпраздновали это событие сдержанно. Почему на географический? После университета работу найти трудно, платят мало. Костя со всем соглашался, но при этом ничего не объяснял, и ворчание родителей прекратилось само собой. Тишина в доме кончилась где-то на подступах к августу. Неожиданно уехал в командировку отец — отбыл внедрять в Западной Сибири машины из тех, что выпускал один из заводов его министерства. Мать устала вскидывать и ронять руки и на прощанье высказала отцу все, что думала по этому поводу. — Я знаю, почему ты уезжаешь. Как только в доме какое-нибудь неустройство или крупное событие, которое требует от тебя напряжения, душевной и физической отдачи, ты тут же уезжаешь в командировку. — Да пойми ты, — оправдывался отец, — едет сам министр. Как я могу отказаться? И чем я могу мотивировать свой отказ? — Когда я рожала первого — ты был на Урале, второго — в Тбилиси. Когда я делала аборт, ты был на Камчатке или внедрял что-то в Буэнос-Айресе. Теперь уже не помню. А теперь Борька женится, и ты опять бежишь. Сразу после отцовского отъезда, словно судьба только и ждала этой командировки, в доме появился новый человек — Тая Ивановна, Надина мать, круглолицая, сдобная женщина с обесцвеченными перекисью волосами и наивной, чуть жеманной улыбкой. Ее появлению предшествовал длинный телефонный разговор с матерью, из которого Костя узнал, что Надя приехала, заявление в загс отнесено и теперь дело за мелочью — познакомиться и по-стариковски обсудить, что и как. Наверное, в своей кирсановской жизни у Таисии Ивановны и голос был звонче, и суждения определеннее, а здесь, в большой полозовской квартире, она вся слиняла, зябкими глазами оглядывала резную дубовую мебель, картины в рамах, книжные шкафы, а потом ахнула: «Какой у вас иконостас!» Иконы смутили ее, нарушили какое-то уже выстроенное мнение. Видно было, что она до времени отложила решение сложной задачи: «Верующие или как?» — и теперь косилась на иконы вороватым взглядом, усмехаясь таинственно, мол, интеллигентные люди, а тоже не без греха. Во время «стариковских обсуждений» Костя заходил в большую комнату то книгу взять, то в окно посмотреть, то рассеянным взглядом пробежать по полкам — «где-то у меня здесь были сигареты…». Мать не обращала на сына никакого внимания, а гостья каждый раз вскидывала голову, провожала Костю снисходительно-ласковой улыбкой и только потом возвращалась к прерванному разговору. «Я че хочу сказать…» — этой маленькой фразой Тая Ивановна делала разбег, за которым следовали как-то наспех сшитые в мысли слова. Это простонародное «че», и пышная, как торт, прическа, и привычка вытирать ладонью губы коробили мать. Она шумно вздыхала, а потом осторожно выпускала воздух. — Я че хочу сказать, — и, явно сочувствуя молодым, выплескивала: — Золото-то как вздорожало. А кольца пора бы заказать. — Они не хотят кольца, — короткий вздох, натужный выдох. — Они не хотят машин с лентами, всей этой шумихи. Боря потому и подал заявление в Кирсановке, что там с этим проще. Но мы не о том говорим. Мать хотела обсудить с будущей сватьей жизненно важные вопросы: где молодые будут жить, как их обеспечить, и главное — как с ребенком? Наде еще целый год учиться, потом дипломная работа. Понятно, на год она возьмет академический отпуск. А дальше как? Она, свекровь, будет помогать молодым, но в допустимых пределах. У нее работа, дом, она не может все взять на себя. Тая Ивановна поддакивала, понимающе кивала головой, но быстро забывала про будущие заботы и возвращалась к насущным. — Я че хочу сказать… к свадьбе, говорят, надо что-то яркое, блестящее подарить. Я хрусталь достала. Рюмки. Цена бешеная, а вида никакого. С приходом Ленской разговор качественно не изменился. — Надя совсем не похожа на вас. На мужа? Мы были вначале против этого брака. Надо бы специальность приобрести. Но ваша Надя такая прелесть, просто чудо. Такая нежная, как хризантема. — Что и говорить. Одета она у меня как королева. Все для дочери, ничего не пожалею, — на скорую руку сметывала фразы Тая Ивановна. Костя с тоской вслушивался в эту бестолковую беседу и думал: «Как все бездуховно!» Ему нравилось это слово, и он употреблял его кстати и некстати: плохая киношка — бездуховно, гороховый суп — экая бездуховность, «Спартак» продулся — бездуховно играли, и только когда это слово коснулось Нади, до его понимания дошел его высокий смысл. Какое им дело до ее души? Они и не думают про Надину душу. После приезда она ни разу не пришла в их дом. Почему это никого не удивляет? Он спросил об этом Бориса, но тот вдруг побледнел, он всегда быстро бледнел, а здесь даже губы обесцветились, а глаза покраснели, как у кролика. — Косяка, ты простодушен, как Кандид. Мог бы уже повзрослеть и не задавать глупых вопросов. При чем здесь какой-то Кандид? Вечно Борька словами играет. Брат вел себя так, словно и Тая Ивановна с ее сумками: «Вчера в новобрачном севрюжки достала…», и вопли матери в телефонную трубку: «Я совсем одна. Когда я рожала первого…», и оживление тетки, которой поручили одеть жениха, и прочая предсвадебная суета никак его не касались. Утром он исчезал из дома, и Костя слышал, как мать шептала в коридоре: — Сегодня к ней обязательно зайди. Нельзя же так. Вечера были заполнены дядей Гошей. Тяжелыми, невыспавшимися глазами он обшаривал дом и, убедившись, что молодых нет, отправлялся на кухню. — Зой, плесни — ка заварки. Сколько им еще женихаться-то? Угробили мы парня. Сбили парня с панталыку. — Гош, помолчи. Все идет нормально. Что ты каркаешь? — Я не каркаю. Я правде в глаза смотрю. Я вот тебе случай расскажу. Треугольные Гошины брови еще больше супились, вставная челюсть цокала при каждом слове, бронхи хрипели, а случаи из жизни были окрашены в такие скучные тона, что Костя тут же сбегал из кухни. Именно дядя Гоша с его устремленным в глаза правде взглядом да еще удивительный сон заставили Костю, как он говорил, решиться на поступок. До свадьбы оставалось два дня. Костя лежал в своей комнате, пытался читать, но не мог. На кухне бормотала родня. Тая Ивановна опять принесла продукты, дядя Гоша ругал магазины, очереди и дефицитные товары, Ленская спорила, что лучше — хлопок или нейлон. Костя только на мгновение закрыл глаза, и сразу внутри у него зазвучал детский явно знакомый смех. Чей? Некогда было вспоминать, потому что ребячий голос радостно и возбужденно сказал: «Ты посмотри вокруг, посмотри…» А вокруг было удивительно — голубые дали, поля с купами берез, взгорками и ручьями. Вокруг была весна. Костя шел по этой весне, и земля, можно было услышать, вздыхала при каждом его шаге. «А теперь туда посмотри, туда», — захлебывался весельем детский голос. Костя посмотрел туда и обмер. Над небольшой продолговатой ложбинкой с ровно обрезанными краями пластом висел нежно-лиловый туман. Он был ярок, прозрачен, внутри него играли синеватые тени. «Красиво? Во-от», — удовлетворенно сказал голосок. Дно ложбинки поросло сочными лесными фиалками. Костя погрузил в туман руки и подумал: «Это они надышали…» И вдруг в этом счастье, в этой истоме густой дяди Гошин голос сказал: «А у меня в холодильнике таракан живет…» Костя вскочил, как от пинка, и, ничего не соображая спросонья, бросился к выходу. Был тот вечерний час, когда зажглись фонари, но небо было еще светлым, прозрачным и легким. Этажом ниже кто-то неумелыми пальцами подбирал на пианино «Гори, гори, моя звезда…», у подъезда гомонили дети, на углу у открытой закусочной толпились озабоченные вечерней выпивкой мужчины. Костя обшарил карманы — рубль, второй — какая-то мелочь, на бутылку сухого хватит. Он на цыпочках вышел из квартиры и осторожно прикрыл дверь, держа ключом защелку. Он все успел, и вина купить, и вскочить в последний вагон электрички, и это показалось ему хорошим предзнаменованием. В тамбуре он сделал хороший глоток из горлышка. Вместо требуемой «Фетяски» ему подсунули «Солнцедар», но и это показалось ему хорошей приметой — гадость, конечно, зато крепче забирает. — Сейчас, Наденька, сейчас, — шептал он под стук колес. 8 Костя никогда не был в Кирсановке и долго блуждал в полутемных переулках, отыскивая Надин дом. Наконец под металлическим колпаком высветилась нужная цифра. Он постоял, оглядывая освещенные окна. Сколько сейчас — одиннадцать, двенадцать? Неважно… Окно на втором этаже светилось особенно уютно, через листву тополя виднелась розовая люстра и кусок другого, темного окна. Решив, что это непременно Надино окно, Костя вбежал в подъезд. Странно… Борис никогда не говорил, что Надя живет на первом этаже. Хотя почему бы нет. Но весь первый этаж был темен, как нежилой. Стараясь не думать, что приехал зазря, он решительно нажал кнопку звонка. Звонок не отозвался, тогда он громко постучал по ящику для газет. — Мама, ты? — раздался за дверью голос, щелкнул замок, и Костя увидел Надю. Она была в коротком ситцевом халате со свечой в руке. — Костя, — слабо ахнула она, потом нахмурилась, словно испугалась чего-то, но, поскольку Костя отчаянно замотал головой, мол, все благополучно, улыбнулась отрешенно. — А у нас пробки перегорели. Вот она, Надя… Он так давно ее не видел, что уже боялся — вдруг любовь отпустила, прошла, как лихорадка, и он один во всем мире и волен распоряжаться собой как хочет. Наивный лепет… Все вернулось сразу. Уже в том, как она поправила волосы, как склонила голову набок, как наморщила нос, было столько очарования, что Костя задохнулся воздухом, а в сердце — весь дом слышит, как оно стучит, — в крови, которая с грохотом несется по суставам, — вскипели звонкие, газированные пузырьки радости и рвутся наружу, распирая грудь. — Что ты смеешься? — спросила Надя и сама засмеялась. — Где у вас пробки? Починка заняла минуту, коридор осветился светом, и сразу затарахтел холодильник. Надя хотела зажечь свет в комнате, но Костя быстро прикрыл ее руку своей: «Не надо, оставьте свечу…» Рука была такой маленькой, что целиком уместилась в Костиной ладони, и он вдруг почувствовал, что у него, как у Бориса, кровь отхлынула от лица. Надя поставила свечу на стол. — Дома все хорошо? — Угу. Я просто хотел вас увидеть. Надя усмехнулась. — Садись. Если бы ты знал, как я тебе рада. — Я знаю.