Как это кстати, что перегорели пробки и в доме нашлась свеча. Разве при электричестве он бы решился так смотреть на Надю? Милая… Он всегда думал, что у нее серые глаза, а они у нее темные, прохладные, и белки отливают чистой голубизной. Кто это говорил, что при азиатском разрезе глаз всегда бывают морщинистые азиатские веки? Это Борька выдумал, что у Нади азиатские глаза. Они у нее круглые, вздернутые к вискам, а тонкие прозрачные веки так плотно обхватывают глазное яблоко, что не видно никаких морщинок. — Как живешь, рассказывай. Я очень удивилась, когда узнала, что ты поступил на географический. Ты же хотел быть поэтом. — Угу… поэтом. Только это не профессия, а состояние души. Я буду путешественником. Давайте лучше выпьем. — Видела бы тебя сейчас Зоя Павловна. — Бросьте, Надя. Что вы со мной как с ребенком. Зое Павловне нет до меня никакого дела. Не будете пить? И правильно. Я выпью сам. — Подожди, я рюмку принесу. — А… вздор, все вздор. Свеча ли морочит, колышет тени, или впрямь в глазах у Нади испуг? Господи, только этого не хватало. Ладно, не хочешь вина, можно его в окно вылить. Там и осталось на донышке. Право, лучше вылить. Да и пить ей нельзя. Как он, дурак, забыл об этом? — Наденька, я вот что хочу сказать. Не выходите за Борьку, он вас не любит. — Я знаю. — Тогда почему? — Ты этого не поймешь, милый мой, — Надя запахивает халат у горла, вжимает голову в плечи. В глубине ее зрачков две яркие точки — отблеск пламени, и этот отблеск дробится, ярко вспыхивает, — Надя плачет. — Ты потом поймешь, Костенька. Не думай обо мне плохо. Ты потом поймешь. — Я и сейчас все понимаю. Я пришел, чтобы все сломать. Вы же знаете… Сколько раз Костя твердил про себя заветные слова и знал при этом, что никогда не сможет их произнести, потому что это невозможно, и не объяснишь почему, просто невозможно, и все. А здесь он вдруг легко и свободно преодолел внутренний барьер: «Я люблю вас». Как все просто! Сказал и испугался. Эти коварные слова могут звучать по-разному, все зависит от того, как их произнести. Но, видно, он их правильно произнес, потому что Надя пожала плечами, усмехнулась снисходительно: «Ах, Костя…», но в каком-то невнятном оттенке ее восклицания он все-таки уловил скрытую женскую лукавинку: «Ах, Костя…» — Я знаю, что вы мне скажете. Да, вам двадцать пять. Да, мне восемнадцать. Но это сейчас разница кажется чудовищной. А потом мне будет тридцать, а вам тридцать семь… — А потом мне будет восемьдесят, а тебе всего семьдесят три, — Надя уже откровенно смеялась и утирала незаметно слезы, но что там ни говорите, а Костя видел, что она смущена и все пытается найти правильный тон в разговоре. — Смейтесь, смейтесь, все равно будет по-моему. Потому что Борька вас не любит, а я люблю. — Костя, с одной бутылки «Солцедара»… Ты сам не понимаешь, что говоришь. — Все я понимаю. Ты послушай, — продолжал Костя, незаметно переходя на «ты». Это было страшно — «ты, Надя» — но иначе он не мог сейчас. — Дело в том, что Борька тебя не любит. Ты ведь тоже его разлюбила, только боишься себе в этом признаться. Боишься, да? А ты не бойся, милая. Люди всегда чего-нибудь боятся, стесняются. Они и любви боятся панически, потому она и обходит их стороной. Бредятина все это… Я понимаю, какой я жених? Но ты не прогоняй меня, не отталкивай. Ты мне поверь, любимая. Я ведь у мамы спрашивать разрешения не буду. Ты меня только пальцем помани, я сразу из дома уйду. Скажешь — жди, годы буду ждать, молиться на тебя буду. — Ты очень добрый человек, Костя. Ты самый добрый в вашей семье, и не только в вашей. — Не то ты говоришь, не то. Не выходи за Борьку. Он тебя не любит. Свеча догорела, и свет уличного фонаря тусклым пятном лег на пол. Они сидели в полной темноте, и каждый твердил свое, не слыша друг друга. Надя думала: «Милый мальчик… Разве тебе платить за наши грехи, глупости и предательства». И как раньше на острове, где жил слепой осел и плескалась рыба у берега, она думала: «Наверное, я не очень хороший человек. Я обидчивая, мнительная, злая, у меня, как говорит Борис, тугие мозги, но почему-то с этим мальчиком я чувствую себя самой умной, самой красивой, самой доброй». 9 — Вова, умоляю, рассказывай внятно, — нетерпеливо сказала мать, стараясь не смотреть на вошедших. — Я и рассказываю, — обиделся Володя Северьянинов, пожевал губами и умолк, косясь в угол. Володя был сутул, рассеян, косноязычен, и то, что он стал свидетелем жениха, словно лишний раз подчеркивало желание Бориса придать свадьбе самый обыденный, непраздничный вид. — Ну? — не выдержала мать. — Я же говорю. Расписались. Все было нормально. Потом вышли, стоим в сквере, думаем, то ли такси взять, то ли в электричке ехать. Вдруг Надежда всовывает в руки Бориса эти самые цветы, не помню, как они называются… белые такие, лохматые… Так вот, всовывает ему цветы и говорит: «Вот и все. Спасибо тебе, Борис. А теперь прощай». Прямо как в мелодраме. — Это она сказала — про мелодраму? — перебила мать. — Нет, это я говорю — дешевая мелодрама. Ну вот… Говорит, больше я тебя видеть не хочу. Борька белый стал, прямо как скатерть, стоит, как дурак, с этими цветами. А она говорит: «Ты ни в чем не виноват. Ты поступил как порядочный человек, и живи себе дальше спокойно сам по себе, а мы сами по себе. Ты ведь на это и рассчитывал, да, Борь? Так зачем теперь комедию ломать?» Хороша комедия! «Мне от тебя ничего не надо…» — и пошла. А Борька, как дурак, стоит с этими цветами. А я говорю: «Вот и первая семейная сцена, поздравляю». А он вдруг цветы на землю бросил и пошел. — Куда пошел? За Надей? — Нет. В другую сторону. Я за ним побежал, а он меня оттолкнул и крикнул: «Оставьте меня в покое!» Мы их около часа ждали у электрички, потом поехали сюда. Думали, что они уже здесь. — Ну что ж, подождем, — у матери было совершенно потерянное мутное лицо, но она бодрилась из последних сил, мол, ничего страшного, и такое бывает. Она чуть помедлила, словно раздумывая, звать всех к свадебному столу или в кабинет, но потом широко распахнула дверь в большую комнату: — Проходите… Все нерешительно потоптались у богатого, сверкающего хрусталем стола, который казался сейчас раскрашенным муляжом, символизирующим поддельную радость. Потом каждый взял стул и примостился где-нибудь у стенки. Отец, который полчаса назад прибыл с аэродрома и только успел, что переодеться, сидел нога на ногу, хмурился и вопросительно посматривал на мать, желая подбодрить ее взглядом. И свидетели молодых, и гости — немного, шесть человек — чувствовали себя очень неловко. Казалось, скажи им хоть слово, и они тут же начнут предлагать свои услуги — идти искать, звонить… Ленская ушла на кухню, дядя Гоша восседал в кресле, уткнув руку в бок, лицо его было сизым и мрачным. Самый трагический вид был у Таи Ивановны — она замерла на кончике стула, что-то невнятно шептала, вскидывала глаза на иконы. Костя решил, что она молится. — Подождем, — повторила мать. — Мама, неужели ты не понимаешь, что Надя не придет, — шепотом сказал Костя, но дядя Гоша услышал, вскинулся, заскрипел креслом. — То есть как это — не придет? Что это за штучки такие? Я же говорил: всем, всей родне надо было идти в загс, а то нашли кого слушаться — Борьку! — Помолчи, Гоша, — бросила мать. — Ее надо вернуть! Позвонить и вернуть! Или взять такси и ехать в Кирсановку. Это же скандал. Чего мы ждем? — Я поеду, — тут же вызвался Вова. — И я, Зоя Павловна. Мы все поедем. — Не надо никуда ехать, — вдруг громко сказал отец. — Объясните наконец, что здесь происходит? Что опять выкинул мой драгоценный сын? — То есть как это — не надо? — отказывался понимать дядя Гоша. — Навалимся всем скопом и вернем. И тут весь этот бестолковый гвалт перекрыли резко прозвучавшие слова: — Я че хочу сказать… — Тая Ивановна встала, одернула платье, пристально оглядела присутствующих и остановила взгляд на отце. — Тут и понимать нечего. Она что говорила, Надя-то? Мне, мол, от них ничего не надо, но ребеночек родится без отца. Плохо? Куда уж… Вот она и поменяла фамилию — Полозова! — Тая Ивановна истерически повысила голос: — А что Полозовы-то? Велика честь! Как она плакала все дни, как убивалась, а потом словно окаменела. Вчера вдруг говорит: «Мне с этими Полозовыми не жить. Я и думать о них не хочу. Мне только перед Константином стыдно». Это она про вашего младшего. — Тая Ивановна поискала глазами Костю, но не нашла. — А что нам стыдиться? Нам в загс было идти как на казнь. Нам от вас ничего не надо, и алиментов не надо. — Она погрозила отцу пальцем и бросилась к двери, но вошедшая в комнату Ленская преградила ей проход, и этой минуты, когда обе бестолково топтались друг против друга, хватило, чтобы отец встал, подошел к Тае Ивановне и почтительно склонил свою седую, красиво подстриженную голову. — Тая Ивановна, простите нас. Поверьте, если мой сын и делает необдуманные поступки, то всегда горько раскаивается в них. Молодые часто ссорятся, пусть они сами разбираются в этом. А мы уже родственники, и за это надо выпить. Отец говорил участливым, спокойным тоном, только чуть растягивал слова, и мать уловила за этим такое внутреннее напряжение и горечь, что поспешно подошла к мужу и встала рядом. — Прошу к столу, — сказала она громко. Всей этой сцены Костя уже не видел. Как только Тая Ивановна упомянула его имя, он бросился на кухню. — Теть Наташа, умоляю. Мне нужно десять рублей, а лучше двадцать. Я заработаю и отдам. — Поезжай, Костик, поезжай, — Ленская схватила с подоконника свою потертую замшевую сумку, сунула в руки племяннику и поспешила в столовую. — Мы должны лететь, как скорая помощь, — умоляюще сказал Костя пожилому угрюмому таксисту и, когда тот попробовал заупрямиться — кому охота гнать за город, — поспешно добавил: — Плачу туда и обратно. Только быстрее… — Что за спешка такая? — проворчал таксист, рывком вклиниваясь в поток мчащихся машин. — Пожар, роды? — Свадьба. То, что происходило дальше, несколько смешалось в Костиной голове. Как только он пытался восстановить ход событий, память начинала биться в конвульсиях, обнаруживая черные, ничем не заполненные дыры во времени. Он, например, не мог вспомнить, сам ли он позвонил в соседскую квартиру или эта мордатая клетчатая тетка по собственному любопытству широко открыла дверь и, не слушая, принялась кричать ему в ухо. — У нее ж свадьба! Где ж ей быть, как не на собственной свадьбе? И нечего пороги обивать! Кто такой? Какого черта? Костя? Оно и видно, что… Костя, — шипела она, словно уже само это имя заключало в себе вредные и злые качества. Потом из-за плюшевых, багряно-красных, золотом вышитых гардин появилась Надя в старушечьем платке на плечах. Видно, она долго и горько плакала, и слезы совершенно сморили ее, нос и губы распухли, а в глазах появилось выражение полной безучастности, когда уже и слез нет, и сил нет, но, как только она увидела Костю, лицо ее оживилось, в глазах промелькнуло что-то похожее на радость, даже восторг. Она обхватила его руками, прижалась щекой к груди и опять громко и неудержимо заплакала. Клетчатая тетка отошла в сторону и забормотала вполне миролюбиво: — До чего девку довели! Она у меня от людей прячется. И жениться толком не умеют. Все б мучить друг дружку. «Я знала, что ты придешь. Знала…» — когда сказала Надя эти слова, тогда, под сенью плюшевых гардин, или потом, когда они сидели на заднем сидении такси и она все пыталась объяснить, что не хочет, не может, не имеет права ехать на собственную свадьбу, пыталась, но не находила нужных слов и только нервно всхлипывала, повторяя: «Стыд-то какой… какой стыд…»? — Куда ехать-то? — квадратный морщинистый затылок шофера выражал откровенное негодование. — В Москву. — Так уже Москва. Дальше-то куда? Костя вспомнил про теткину сумку, которая сиротливо валялась на сидении. Он схватил ее, нащупал ключи и почти крикнул: — На Сретенку!.. Над городом