Альпинистское снаряжение: обвязки, репшнуры, каски и все прочее — лежало на верхнем ярусе колокольни, куда вела узкая, вделанная в стену лестница без перил. Алексей поднимался медленно, всматривался в старую кладку стен, прислушивался. Шаги его были легки и рождали только шорох, но слабый этот звук, мотаясь в горловине колокольни, рос, ширился, взбирался выше, эхом ударял в колокол, отчего казалось, что вся колокольня скрипит и раскачивается, как плавучий маяк. Последний виток лестницы, щедрый солнечный свет, и прямо над головой жерло многопудового колокола со щербатым языком в виде продолговатой груши. Вечером, после работы, поднимая снаряжение наверх, Алексей не мог отказать себе в ребяческом удовольствии качнуть головой и ударить каской по колоколу, и Егор ударял, и Пашка, словно ритуал совершали. Колокол звонко отвечал, а потом долго бархатно гудел, заполняя этим гулом ствол колокольни. Большой колокол и несколько других, поменьше, висели на могучем, черном от времени дубовом брусе. Алексей перешагнул через веревки, тянувшиеся от разномастных языков к будке звонаря, и вышел к узкому оконному проему: ветер, облака, голубиное воркование, а внизу утренняя Москва. Здесь, на колокольне, он со смаком выкуривал сигарету, потом не покуришь, красить надо, да и неудобно как-то дымить среди куполов, кокошников и прочего антаблемента. В горах он великолепно обходился без сигарет, а в городе темп другой, нервы другие, незаметно за день пачку и высадишь. С куревом, конечно, пора кончать. Но трезвые эти мысли приходили потом, когда он со снаряжением спускался вниз, а на колокольне думать об этом не хотелось. Он ложился животом на каменный подоконник, курил и смотрел на прекрасный мир, который расстилался внизу. Ему казалось, что он вознесся над городом, но чувство это было обманным. Какое там «над» — современная Москва поднялась гораздо выше старого собора, и только легкая, устремленная вверх конструкция колокольни да старые особняки, шеренгой тянувшиеся вдоль тихой улочки, создавали и иллюзию огромной высоты. Сверху был виден огромный двор, по которому бродили куры, хозяйство бабки Ефимьи, сторожихи. Около собачьей будки возились на соломе щенки, липы шумели в ограде — когда-то здесь был погост, — почти деревенская идиллия. Но за узорчатой решеткой шла совсем другая жизнь: трамваи, троллейбусы и много, очень много людей. С востока надвигалась пухлая, фиолетовая в сердцевине туча. Интересно, пройдет ли она стороной или зацепится за их колокольню. Алексей посмотрел на часы. Странно, ребята запаздывали. Сигарета догорела до фильтра и погасла. Он спрятал окурок в карман, поднял рюкзак со снаряжением и увидел входящего во двор Егора. Обычно тот приходил с Павлом, сейчас он был один. Остановился посередине двора, задрал голову и начал кричать что-то, размахивая руками. — Не слышу! Иди наверх. Я сейчас. Когда Алексей спустился на кровлю трапезной, Егор был уже там. — Привет. Ты что блажил? А где Пашка? — Павел в больнице. Аппендицит. Утром увезли. — Вот те раз, — ахнул Алексей. — Вчера еще был здоровый. — Он мне вечером позвонил, поздно, часов в одиннадцать. Умираю, кричит. Я взял такси, приехал. Потом Людмила пришла. Пашка по дивану мечется, стонет. Я домой укатил. Утром Людмила позвонила. Все, говорит, увезли. — В какой он больнице? — В Кожухово, пятьдесят вторая, кажется. Слушая рубленые Егоровы фразы, Алексей сочувственно хмурился, кивал головой, но огорчался он не столько из-за болезни Павла, подумаешь, аппендицит, сколько из-за ее несвоевременности. По вине этого взбунтовавшегося слепого отростка Пашка деньги потерял и бригаду подвел. Работы еще на три дня. Договор есть договор, сказано — к такому-то сроку, кровь из носа, сделай. А как они вдвоем управятся с покраской? Соображения свои Алексей пока не высказал, но Егор и сам все отлично понимал. — Бригадиру я уже звонил. Он обещал Пашке замену прислать. — Легко сказать — замену, — хмыкнул Алексей. — Пашку не заменишь. Пашка за десятерых работает. А кого Дудкин пришлет, еще посмотреть. Потом выяснится, что этот заменитель деньги получать любит, а на шнуре висеть у него голова кружится. Надо бы Жури ну позвонить или Косте. А можно и вдвоем работать. Кончим на день позже, что от этого изменится? — Дудкин говорит, молодого пришлю, альпиниста. — Да ты что? — вконец обозлился Алексей. — Какие у этого жука могут быть альпинисты? И что значит «молодой». Мы, что ли, старые? Егору не хотелось говорить, что все это и примерно теми же словами он уже высказал бригадиру Дудкину, и тот, прокуренно кашляя в телефонную трубку, сказал: «Своих позвать не успеешь. Это отпадает. Объект должен быть сдан в срок, иначе всей бригаде, и той, что на земле работает, деньги скостят. Ты, Егор, не паникуй. Мой мальчишечка работать умеет. Три дня рядом с вами на веревке поболтается, и все будет в аккурате». — Не нравится мне все это, — подвел итог Алексей, и, облачаясь в грудную обвязку, и застегивая ремень, и прилаживая беседку, на которой предстояло висеть во время работы, продолжал негромко ворчать, ругая нелепую Пашкину болезнь, и бригадира Дудкина, и даже невозмутимо возившегося со снаряжением Егора — вот ведь характер, и бровью не поведет! — и свое враз испортившееся настроение, а больше всего того парня, который сейчас явится на готовенькое, а ты ему объясняй, помогай, показывай. Какие могут быть наставники на халтуре? А работать на высоте совсем не просто, и опасно, если хотите, и красить надо уметь, и кисть не одна, а целых четыре: две моховые, палки по два метра, и две филеночные, тонкие, чтобы прямую линию отбивать. Все кисти висят на грудной обвязке, и еще два ведра с краской болтаются на схватывающих узлах, и пока ты новоприбывшему все объяснишь да всю эту сбрую на нем засупонишь, полдня пройдет. И вообще пора бы ему явиться. — А перитонита у Пашки нет? — А я откуда знаю, — отозвался Егор. — Давай работать. Время, понимаешь, не ждет… день, понимаешь, пламенеет. Обычно свою любимую цитату Егор произносил весело, а сейчас в голосе его прозвучало раздражение, видно, тоже переживает за Пашку. Аппендицит аппендициту рознь. Здесь, конечно, Москва, помереть не дадут, но все бывает. Прошлым летом в Фанах столько шороху было с одной девицей. Врач кричит: «Острый живот! Срочная операция, летальный исход…» Вертолет вызывали, а потом выяснилось, что эта дуреха просто консервов переела. — В обед в больницу позвоним. У старосты в келье телефон есть, — добавил Егор и нанес на стену первый желтоватый мазок. Цвет этот назывался ромашковым, бригадир Дудкин сам приготовлял краски, добавляя в обычные белила желтого колеру. Есть ли на свете более успокаивающая нервы работа, чем красить забор, крышу или церковные купола? Пашка говорил: «Я при кистях ощущаю себя вполне на месте, словно бы для этого рожден». Алексей отлично знал, что Павел рожден не для малярных работ, а для конструкторского бюро. Голова у него так устроена, что он из консервных банок мог самолет соорудить, и работал он в своем конструкторском бюро на совесть, увлеченно, вот только платили там мало: сто семьдесят рэ. Про самолет — это, конечно, фигура речи, и Москвич, и Запорожец из консервных банок не соберешь, а Пашке позарез нужны были собственные колеса. И пришлось ему идти в бригаду малярничать. Пашка оптимист, он под любое дело базу желает подвести, уговорить себя, что все замечательно. «Я, — говорит, — на крыше как дома. Там внизу толкаются, ругаются, гудят, руками машут, а на крыше, как в горах, все правильно. А что работаем по четырнадцать часов в сутки, так не бесплатно и в душевной компании». Егор за работой не любит разговаривать, разве что Пашка его расшевелит, втянет в спор. Но спорят они редко, чаще соглашаются. У Павла кисть прямо порхает, а Егор аккуратист, красит медленно, но основательно: металлической щеткой счищает старую штукатурку со стены, потом неторопливо закрашивает желтой краской большое поле. Забрызганные окна вытирает вначале сухой тряпкой, потом полирует влажной до блеска. Снизу этих сияющих, мелко решеченных окон никто не видит, но Егор не умеет плохо работать и сердится, если Пашка бросит ему: «Да хватит тебе их полировать! Как на немецкой кухне, честное слово». Егор — физик, уже лет пять как ходит в кандидатах наук. Про работу говорить не любит, в подробности не вдается. «Горемычное у меня звание — кандидат в науку. Не ученый, нет! Малый научный сотрудник, соискатель на должность — вот и весь сказ». — Жарко сегодня, — сказал вдруг Егор, вернее, не сказал, прокричал, и Алексей опустил кисть, ожидая продолжения. — Если этот молодой в цивильном платье придет, нам что же, Пашкино снаряжение отдавать? — Конечно. Только он что-то не торопится. Смотри, бабка Ефимья уже помидоры к завтраку нарезала, а твоего молодого все нет. С высоты было видно, как сторожиха накрывала на стол в тенечке под липой. Под стол были приспособлены старые козлы, на которые положили до блеска отмытую столешницу. Кормили на церковном дворе просто и вкусно. Салат подавали в большой эмалированной миске, на старом фаянсовом блюде — молодая, посыпанная укропом картошка, топленое масло в банке, к блинам — мед и очень горячий крутой чай в глиняных кружках. Приготовив все к завтраку, бабка Ефимья выходила на середину двора и звонко била в сковороду, призывая работников. Спускаться надо было немедленно, иначе нареканий не оберешься. Она уважала чужую работу, но и свою ценила. Руки мыли под рукомойником. Рядом была колонка, но мылить под струей бабка категорически запрещала — антисанитарно! — Ну, садитесь, голубки, — приглашала она бригаду к столу и быстро крестилась за них, знала — не приучены. Новый напарник появился в тот момент, когда Алексей и Егор кончили завтракать. Колокольчик задребезжал у церковной калитки, потом высокий мальчишеский голос крикнул: «Божьи слуги, отоприте», — и бабка Ефимья поспешила выполнять приказание. — Наш, — уверенно сказал Егор. — Думаешь? — для порядка переспросил Алексей. — Молодой, точно… Ну и чело! «Что это на него Егор взъелся, — подумал Алексей, забыв, что сам недавно ругал новичка, — чело как чело, лошадиное немного, на сто зубов — ишь, сияет! А в общем, там видно будет». Вновь прибывший медленно шел за бабкой Ефимьей, осматриваясь с любопытством, видно, странно ему было чувствовать себя своим на церковном дворе, потом поспешил к столу, широко улыбаясь. У него было длинное умное лицо, нос с еле заметной кривинкой и выступающий подбородок придавали лицу его острое и насмешливое выражение. — Привет, мужики. Я к вам в бригаду. Зовут Павлом, — он туго пожал протянутые руки и со знанием дела окинул церковь, мол, хороша вершина. — Павел у нас уже есть, — сказал Егор. — Мы будем тебя звать Молодой. Ты кисть-то в руках держал? — Держал, все я в руках держал, — весело отозвался Молодой, — каску, лестницы. Репшнуры я с собой не взял, буду на ваших «соплях» висеть. Дудкин сказал, что все есть на месте. А карабинчики свои прихватил, оно понадежнее, — он опять засмеялся, по-свойски толкнув Алексея в грудь. То, что Молодой страховочные концы называл «соплями» да еще свои карабины принес, выдавало в нем опытного и бывалого человека, и Алексей порадовался, что все так хорошо складывается. Он оглянулся на Егора, желая найти подтверждение своим мыслям, но тот не ответил на его взгляд. Егор исподлобья внимательно изучал Молодого, казалось, он чем-то недоволен, или расстроен, или пытается вспомнить что-то и не может. — Ты что? — Ничего, — отмахнулся Егор, — пошли работать. — Я две затяжки, не больше, — взмолился Алексей. — Ты ему пока все покажи, а тут и я подоспею. — Дыми, шут с тобой, — Егор направился к церкви, Молодой направился за ним. Егор повел новичка не через боковой придел, как они обычно поднимались, а через главный храм. Там сбоку от алтаря шла лестница на хоры, а оттуда на кровлю прямо к двухъярусным световым барабанам, увенчанным луковичными главками. Ему хотелось показать Молодому внутреннее убранство церкви — все ее сусальное великолепие со свечами и узорным иконостасом. Пусть посмотрит объект изнутри, лучше работать будет. — Куда? — просипела старуха в черном халате. — Закрыто! — но, узнав Егора, сразу стихла. — Пожалте… На шум из-за колонны выглянула другая старуха и закивала Егору, обнажив в улыбке редкие вразнотык торчащие зубы в металлических коронках. Егор узнал ее, поклонился, даже руку к груди прижал, выказывая свое уважение. Он видел ее всего один раз, но хорошо запомнил. Десять дней назад он приходил к старосте обсудить подробности будущей малярной работы. В храме шла служба. В честь воскресного дня или какого-то неведомого Егору церковного праздника народу было много. Сбоку от алтаря стояли певчие — несколько женщин и двое мужчин, один из них дирижировал. На лице каждого из церковного хора чудилась печать какой-то беды, или отрешенности полной, или тайной муки, и хотя одеты все были празднично, все они казались почти убогими. «Как некрасива старость, как неприглядно несчастье», — подумал он тогда и тут заметил старуху с рыжими от хны волосами. Белоснежный платочек ее съехал на затылок, один глаз был прикрыт, видно, веко плохо держалось, оно все время нежно трепетало, а другой — голубой, ясный — внимательно следил за дирижером. Может, из-за крашеных волос, этой тщетной попытки обмануть старость, или из-за счастливого выражения лица, которое не портил даже прикрытый глаз, она одна во всем хоре выглядела здоровым, полноценным человеком. Дирижер взмахнул тихонько рукой, старуха успела вздохнуть, тут же раскрыла рот с торчащими вразнотык зубами и неожиданно сильным, грудным голосом запела. Егор так и замер тогда. «Наверное, актриса на пенсии», — подумал он, с умилением и радостью вслушиваясь в прекрасный голос. Хор подхватил мелодию. «С чего я выдумал, что они убогие, — подумалось Егору. — Просто люди… поют». Молодой шел по церкви, вертя головой, и повторял удивленно: «Нда-а-а, нда…», мол, куда это меня занесло. Крашеная старуха и его одарила радостной улыбкой. Лестница наверх была узка и крута. — Как же здесь толстые пролазят? — спросил Молодой. — На выдохе, что ли? — Толстые здесь не лазят, — коротко отозвался Егор, вылезая на кровлю. — Вот здесь и красим. Это Павлово снаряжение. Облачайся. Когда Алексей поднялся наверх, Молодой уже надел пояс, приладил беседку, прицепил репшнуры к тонкой, почти невидимой глазу капроновой лестнице, что крепилась к кресту главного купола, и теперь возился с ведрами и краской. Все он делал быстро и хватко, и Алексей подумал, что с таким напарником они наверняка все успеют сделать к сроку. Обычно они крепились вблизи друг друга, так, чтобы обеспечить каждому фронт работ, но чтобы и словом можно было перемолвиться, не надрывая при этом глотку. Но сейчас Егор ушел на другую сторону кровли под барабан, явно желая красить подальше от Молодого. — Я с тобой рядом буду висеть, — сказал Алексей новичку. — Это только первый час трудно, краска течет, кисти не слушаются, а потом привыкнешь. На церкви хорошо работать. В прошлом году мы котельную какой-то дрянью красили — вонючая, едкая, противогазы не снимали, а тут на свежем воздухе. Желтой краской филенки покрывай, кокошники — белой. Сегодня еще барабаны надо покрасить. Завтра на колокольне будем работать. — Как это называется? Кокошник? — рассмеялся Молодой. — Ты кто в миру-то? Кем работаешь? — Токарь. А что? — Ничего. Это я к слову. Давай красить. Молодой, однако, красить не торопился, все что-то прилаживал, проверял прочность репшнуров, перевязывал ведра с краской. Потом наконец умастился, взял в руку кисть. Мазки у него были уверенные, короткие, только краска сильно брызгала. — Чем вы окна занавешиваете? — спросил он озабоченно. — Раньше крафт-бумагой закрывали, а потом отказались, возни много. Ты краски поменьше бери. Если стекло забрызгаешь, то сразу тряпкой его вытирай. Если сухой тряпкой не ототрешь, можешь взять мыльного раствора. Во-он в том ведерке. Мыльным раствором они мыли купола. Вначале измучились на этой работе. Золотые купола закоптились, как потолки в коммунальной квартире. Тут и жирные пятна, и окаменевший птичий помет. Чем только они их ни терли, ни чистили, все равно не могли добиться желаемого блеска. Кроме того, даже зубной порошок снимал позолоту. «Мыльцем детским помойте», — посоветовал им пономарь, тихий немолодой мужчина со впалой грудью. Сказано — сделано. Достали губки, купили детского мыла, развели в теплой воде и полезли на купола на двойной зацепленной за перекладину креста страховке. Странное это ощущение — распластаться на горячей, слепящей глаза поверхности. Висишь на репшнуре внатяжку, ногами упираешься, намыливаешь позолоту, потом губкой смываешь и тряпочкой вытираешь. Снизу купол смотрится как луковичка на тонкой шейке, а наверху кажется, что летишь ты на огромном золотом шаре. Потом мыли кресты: прорезные, кованые, семнадцатый век. У них, в высотно-малярной бригаде, было правило — брать на работу только проверенных людей. Во-первых, человек должен уметь работать на высоте, во-вторых, характер должен иметь соответствующий, чтобы трудиться до полной отдачи сил и не склочничать из-за рубля, в-третьих, желательно, чтобы человек был свой, то есть имел бы примерно те же взгляды на жизнь, на ее основные явления. Спорить, конечно, можно, но не люто, а с уважением к оппоненту, потому что если на покраске встречаются люди крайних взглядов и один в споре будет твердить «белое», а другой — талдычить «нет, черное», то это уже не спор, а прямой вред малярной работе. Число работающих в бригаде менялось в зависимости от объема работ. На покраске котельной, например, работали четыре человека, на кровле вокзала — шесть. Егор всегда был начальником, выпускающим, как говорили ребята, потому что он находил халтуру и умел вести необходимые разговоры с отделом кадров. Душой бригады был Пашка — при нем никогда не было конфликтов. Он умел в разговоре всегда находить правильный тон, разногласия превращал в шутку. Вообще он был легкий человек, «умнее умного», как говорил о нем Егор.