Про каждого в бригаде знали все или почти все, потому что вместе в горы ходили, вместе на лыжах катались, вместе халтурили. И теперь, косясь на Молодого — молчит, только кистью машет, — Алексей думал: что он за человек, зачем ему деньги? Глупый вопрос, деньги человеку всегда нужны, но если человек тратит свой отпуск на кровлю, вместо того чтобы идти в горы, значит, деньги ему позарез нужны на что-то важное, штучное, приобретение «двадцатой необходимости», что иногда важнее необходимости первой. В жизни разным людям разное надо. Иногда человек питается кое-как, одет почти в обноски, мебелишка довоенного образца, но весь свой заработок тратит на книги или на живопись — новый авангард, чудак, собирает. Или, скажем, Пашка. Он на эти колеса проклятые всю жизнь работает. Первую машину он купил за бесценок, по случаю. Старый хозяин эксплуатировал своего «запорожца» на полную катушку. Машина была в жутком состоянии, днище проржавело, крылья были залатаны кусками стали, вырезанными из старого холодильника, мотор барахлил. Пашка отладил машину, и первый год она бегала нормально. Потом начала ломаться, и не просто ломаться, а разваливаться на части. Опять Павел чинил, менял мотор, потом потерял терпение, решил продать свою рухлядь, заработать на халтуре деньги и купить нового «москвича». Все получилось, как думал — и рухлядь продал, и деньги заработал, то есть почти заработал, недостающую сумму занял. И как раз очередь на «москвича» подошла. И тут бац! — цену повысили. А занимать больше не у кого, он уже и кассу взаимопомощи обобрал, и у друзей карманы обчистил. Пошел крыши красить, как раз подвернулся стоящий объект — вокзал. Пашка все острил, мол, опять цены должны поднять, раз я при деньгах. Смех смехом, а именно так и получилось. Теперь у Пашки в наличии полная стоимость «Жигуля», модель ВАЗ-210, — он опять ждет очереди на машину и мечтает о гараже. Долго ему еще крыши красить. Каких только чудаков на халтуре не встретишь! Ванюша Дулов, например, малярничал ради пчел. Смешно… Принято думать, что если человек занимается пчеловодством, то он уже при деньгах, потому что покупатель на мед всегда найдется. У Вани все не так. Вначале он халтурил, чтобы ульи купить. Один улей, между прочим, полсотни, а Саня человек с размахом — если уж покупать, то сразу десять. Дальше… на городских пустырях ульи не поставишь. Ваня определил пчел за город на постой к двум благостным, но отнюдь не бескорыстным старушкам, а сам уехал на Памир. По глупой иронии судьбы полевой сезон пчел совпадал с рабочим сезоном хозяина. Ваня был гляциологом. Старушки в ульи не заглядывали, о пчелах не пеклись. Вернувшись с гор, Ваня застал пчел в бедственном положении. От непланового роения, как он объяснял, поголовье упало вдвое, оставшиеся в живых были неухожены, беспечны и ленивы. Иван стал подкармливать пчел. По весне собирал сережки с лещин, высеивал через сито пыльцу, из пыльцы лепил медовые лепешки и клал их на рамку под холстинку. После покраски котельной он купил еще ульев и двести килограммов нерафинированного сахару. Каждый уважающий себя пчеловод знает, что неэтично кормить пчел сахарным сиропом, но совесть его не мучила. Главное, чтобы питомцы окрепли, на крыло встали. Он любил пчел всей душой, беда только, что заниматься ими мог от случая к случаю. Оставив старушкам подкормочный сахар, он спокойно уехал в экспедицию, не подозревая, что поставил своих подопечных перед угрозой полного уничтожения. Пчела, как известно, животное умное и хитрое. Соседские пчелы очень скоро сообразили, что глупо летать за взятком в поля за десять километров, если он есть рядом и в избыточном количестве. Ванины пчелы, как могли, защищали свое добро, но им приходилось сражаться с целой округой. Вернувшись в Москву осенью, Ваня увидел картину еще более грустную, чем в прошлом году. При этом соседние пчеловоды хвастались небывалым урожаем. Больше на малярных работах Ваню не видели. С пчелами он завязал, а халтурить ради других целей не имело смысла. Егор и Алексей зарабатывали деньги на одно и то же — на квартиру, только Алексей — чтобы жениться, а Егор, наоборот, чтобы развестись. Егор в своей трехкомнатной уже пять лет жил и все пять лет грозился развестись. Первым условием было отдать жене полную квартирную стоимость. Алексей не спрашивал, что там у него с семьей не ладится, мало ли из-за чего разводятся люди. Егор тоже в подробности не вдавался, иногда только говорил с тоской: «Разбегаться нам надо, а то помрем. Мы уже человеческое лицо теряем. У нас с Натальей взаимная аллергия». — «А как же дети?» — не выдержал Алексей. «А что дети? Это наши дети. Мы страдаем, и они страдают вместе с нами». И только когда Егор узнал, что женитьба Алексея стала реальностью, и они в этом месяце с невестой заявление в загс понесут, его как прорвало, он стал давать советы один нелепее другого и как-то неопрятно и злобно ругать все бабье племя. «Ты присмотрись к моей жизни, прежде чем расписываться!» — взывал он к Алексею. «Как же я буду присматриваться? В замочную скважину, что то?» — недоумевал тот. «Моя жена, — продолжал Егор, — не самая плохая, поверь. Только чужая. А может быть, вообще все бабы так устроены. Им ничего не объяснишь. У нас ведь конституционное равноправие полов, так? Ничуть не бывало. Никакого равноправия! Я ей всегда что-то должен: квартиру, положение, деньги, цветы, помощь по хозяйству и еще какое-то особое понимание ее женской сути. Этого понимания, как ты понимаешь, у меня нет, поэтому все остальное зачеркивается. Я ей все должен, она мне — ничего, потому что уже сам факт ее существования должен свести меня с ума от счастья. Я эту логику не понимаю и понимать не хочу». «У нас с Татьяной все будет не так, — думал Алексей, — любить друг друга надо. Если любовь есть, тогда и понимание есть, и прощать легко». Квартира Алексея строилась два года и теперь была близка к сдаче. Сколько раз он туда мотался — метро «Молодежная», потом автобусом пять остановок, потом пешком — грязь непролазная! Он видел, как рыли котлован, как таскал кран бетонные блоки и как наконец стали клеить пестренькие обои и сушить их огромными матовыми лампами. И где бы он ни малярничал все эти годы, у него всегда было ощущение, что он красит кровлю собственного дома. Родителей своих Алексей не знал. Мать умерла родами, отец через год женился и исчез с новой семьей на необъятных просторах Сибири: жив, нет, — неизвестно. Растили Алексея бабушка и старшая сестра. У бабушки была собственная половина дома у окружной дороги, и когда после слома их переселили в новую квартиру, сестра уже была замужем и дочку имела. На пятерых им дали трехкомнатную квартиру. Алексей обосновался в одной комнате с бабушкой, две кровати вдоль стен, стол, на котором он готовил уроки, герань на окне — вот и вся обстановка. После армии он вернулся в ту же комнату. Никто его с квартиры не гнал, хотя у сестры было уже трое детей, только для всех было очевидно, что молодую жену сюда не приведешь, а куда ее вести — неизвестно. Татьяна училась в институте связи, жила в общежитии. Алексей с ее помощью тоже поступил в этот институт, только на заочное отделение. Сейчас Таня уже инженер, живет в Орле у родителей и ждет. Если со времени знакомства считать, то долго ждет — пять лет. Купить кооперативную квартиру просто, если родители денег отвалят. А если у тебя на руках бабка престарелая, а муж у сестры не то чтобы пьяница, но лишней копейки в доме не залежится, то это по меньшей мере наивно — мечтать о собственной квартире. Он и не мечтал, просто жил, работал лаборантом, летом — в горы. Альпинизм — спорт выносливых! С Татьяной он познакомился в Крыму на соревнованиях по скалолазанью. Май, глициния цветет, красота… Утром на пляж выбросило маленького дельфина — еще, считай, ребенка. Он сильно порезался, но был еще жив. У этого умирающего дельфина они с Татьяной и встретились. Так она с раненым этим возилась, умоляла всех — ну сделайте что-нибудь! Потом плакала над дельфиньим трупом. Худенькая, личико нежное, и зубы очень белые, но со слегка неправильным прикусом, нижняя челюсть чуть вперед. Это ей особенно шло, придавало какой-то девчоночий шарм. Господи, где только потом Алексей не работал, вернее подрабатывал! Кровь сдавал — шесть копеек грамм. Четыреста граммов сдашь, тут тебе и деньги, и талон в столовую на три дня. Грузчиком на железной дороге работал. На желатинном заводе промышлял в ночную смену. На желатинном заводе что хорошо? Берут на один вечер, трудовой книжки не спрашивают и деньги платят тут же, как говорится, не отходя от кассы. Вот только жарко в цехах, влажно и вонь густая, которая у них деликатно называется «запах». На работу брали, предупреждали: «Учитывайте особенности нашего производства. У нас техника безопасности простая: смотри в оба и в чан не упади, а то сам желатином станешь». Потом полегче работа нашлась — ночным сторожем на складе. Из всех халтур это была самая легкая, потому что охранял он станины могучих станков, каждая полторы тонны весом. Никакой вор ее не подымет, да и не нужны никому эти станины. На этой работе и поспать можно, и курсовую сделать, и книгу почитать. Но любимой из халтур была малярная. Сторожишь в одиночку, а красишь коллективом. В хорошем коллективе никакая работа не в тягость, время само вперед бежит, а платят на малярных работах гораздо лучше, чем в других местах, потому что красят они на огромной высоте сложную кровлю, туда даже не каждый спортсмен полезет. В августе сдают их дом, Татьяна приедет из Орла, и вообще жизнь прекрасна, вот только Пашка в больнице да Егор пасмурный, как осенний вечер. Что-то он не в духе сегодня, на Молодого косится, хмурится и молчит. За работой только и поговорить. Сколько они на крыше проблем обсудили: импульсные лазеры, современная одежда, взаимоотношения полов, значение Куликовской битвы, деяния экстрасенсов, поп-музыка и гиперреализм. На крыше даже иностранный язык можно выучить, университет культуры, честное слово. Но была тема, которой все они старались избегать. Тема эта — горы. Алексей и Павел были кандидатами в мастера по альпинизму, Егор — дока в спелеологии. Начни только разговор, обозначь каким-нибудь словом этот удивительный мир — горы, и сразу начнешь тосковать. И стыдно станет, что не идешь с рюкзаком по маршруту, а вкалываешь за деньги, копишь презренный металл… А главное, если такой разговор все-таки случался, он носил ожесточенный, почти мрачный характер. Егор помалкивал, спорили Алексей и Пашка, расходясь в оценке современного альпинизма. Павел говорил: «Я горы люблю. Я товарищей люблю. А альпинизм малость разлюбил». — «Ты не путай, — сердился Алексей, — не путай официальный альпинизм с самой сутью альпинизма». Павел: «Ах, суть? В горы едешь от города отдохнуть, от его суеты, безденежья, вранья, блата этого… А тут приезжаешь — и все то же самое, бюрократия и моральная грязь! Сидит, понимаешь, Игнатюк с сизой мордой, глаза, как пробками заткнуты. Я вижу, что он мне документы не подпишет и снаряжение не даст, потому что он его еще зимой пропил. Это в Москве водки не достанешь, а он там наверху запасы на десять лет сделал». Алексей: «Игнатюк частное лицо. Черт с ним. А товарищи? А спайка? А вершина?» Здесь уже Пашка устает сердиться: «Третьеразрядникам это говори. Они тебе в рот будут смотреть». Алексей и сам знал, что Игнатюков полно развелось, что организованный альпинизм оброс бюрократией. Раньше что нужно было: чтоб маршрут красивый, гора высокая и люди надежные. А сейчас надо кучу бумаг оформить, прежде чем в горы вырвешься. И еще все борются за очки. Главное — разряд получить. Зачем потеть и лезть на крест Ужбы «пять Б», если можно на пупырь сходить, очки те же. Пупырями в альпинизме пренебрежительно называли однодневные или двухдневные горы — невысокие, теплые, сухие. Там, конечно, и категория сложности, и скалолазание, но ходили по этим горам из лагеря в лагерь, как говорят, в тапочках, с одной ночевкой на маршруте. Пашка, конечно, прав, но и пупырь гора. А гора — это откровение, это такое место на земле, которое ставит человека в сверхнапряженные условия. Сколько тому примеров, в городе мальчишечка так себе, живет эгоистом, о ближнем не думает. Суетится-мелочится, а вышел на маршрут, и вся шелуха с него слетела. О нем все заботятся, и он заботится о других, все вкалывают, и он работает из последних сил. В горах один способ дойти — быть Человеком. Так что ты, Пашечка, хоть в чем-то и прав, но святого не трогай, самой сути альпинизма не марай. — Ах, святого? Ах, мараю?.. — однажды так разорались, что сопли забыли пристегнуть и краску на кровлю вылили. Нет, не надо на крыше трогать кровного, поэтому Алексей, пытаясь разговорить Молодого, — надо же узнать, что за человек рядом висит, — не стал спрашивать про горы, а начал задавать нехитрые вопросы, мол, где научился красить да работал ли раньше на халтуре, где, с кем? Молодой отвечал коротко: малярничал только у бабки в деревне, забор красил, на халтурах работал мало, только внизу и без всяких обвязок, а разговорился именно на альпинизме, хотя об этом его и не спрашивали. Он не говорил, какие вершины брал и с кем ходил, а обсуждал качество снаряжения. Видно, тема эта его волновала, и он не раз спорил, отстаивая свое. «…Я на свои шлямбуры должен рассчитывать. Руки друга, как в песне поется, это, конечно, хорошо, но хороший шлямбурный крюк — еще лучше. Крюки я сам делаю». Он называл марки стали, объяснял, на каком станке лучше работать, как закаливать. Тут же достал из кармана связку крючьев, отцепил один, ощупал кладку стены. — Смотри сюда, — и не успел Алексей опомниться, как он вытащил из-за пояса молоток и ловко забил крюк в самую середину недокрашенного кокошника. — Ты что колотишь? — спросил, выглядывая из-за барабана, Егор. — Да вот крюк вбил. В учебных целях, — ответил за Молодого Алексей. — Тебе что здесь — скала, что ли? — разозлился Егор. — Мы на церкви крюки бьем в балки, и то в случае крайней необходимости. Зачем ты его вбил? — Для самостраховки, — ответил Молодой, независимо щурясь. Ему очень не понравился тон, каким его отчитывал Егор. — А сколько тебе нужно, чтобы подстраховаться? Ты и так уже на трех страховках висишь. Всего долю минуты Молодой обдумывал, взорваться ему, объявляя свои права, или промолчать. — Да ладно, мужики, — сказал он примирительно. — Нашли о чем разговаривать. Кому эта церковь нужна-то? Старухам? Так они сюда не полезут и крюка моего не увидят. — Ты хоть знаешь, что красишь? Закладную доску читал? — Какую еще доску? — У входа. Было бы тебе известно, что реставрируем мы церковь шестнадцатого века, построенную при Иване Грозном на деньги слободы. Ты этот крюк прямо в нашу историю вбил. Церкви суть достояние народа, и нечего их крючьями уродовать. Последнюю фразу Егор произнес с легкой насмешкой над собой, он слегка стеснялся, что произносит прописные истины нравоучительным тоном, но Молодой решил, что если Егор и насмехается над кем-то, то именно над ним, Молодым, поэтому вконец обозлился и негромко выругался. — У бабки в деревне давно из церкви нужник сделали и соответствующими лозунгами украсили. А крюк, между прочим, какой-то шутник прямо в переносицу Христу вбил. И ничего, живем… — Это нам чести не делает, — негромко сказал Алексей и махнул рукой Егору, мол, хватит базарить, давайте красить. Для того, чтобы Молодому все объяснить да чтобы он понял, не один час понадобится. Егору это не под силу. Пашка бы мог, у Пашки это все как-то логично получается. Алексею очень запомнился один их спор. В первый же день на покраске церковной кровли Павел и Егор сцепились по поводу религии. Вначале просто перекидывались словами, словно не всерьез, каждый из спорящих мог в любую минуту встать на точку зрения оппонента и с той же горячностью доказывать то, с чем только что никак не соглашался. Настоящий же разговор начался уже за столом под липой. — Ты прав, ты всегда прав, — такая у Павла была присказка, — но ты и меня послушай. Душа, например… Есть у человека душа? Ты от этого понятия не отмахивайся, оно не вчера придумано и несет в себе сложный, другими словами не проговариваемый смысл. И не надо думать, что наши предки, хоть без телевизора жили, были глупее нас в духовном смысле. Так что — душа? Суть идеализм? Ну а доброта, а гений, а работа мысли? В биологических институтах, говорят, есть уже «отдел памяти», «отдел мысли». Скоро будет «отдел доброты и милосердия». И я не понимаю, как можно эти понятия материалистически разъяснить, как построить их модель. — Пашка, что ты плетешь? — Егор пытался перебить его после каждой фразы. — Сейчас двадцатый век. Век прогресса! А ты проповедуешь на уровне Франциска Ассизского. — Ты Франциска не трогай. Тебе до него, если хочешь знать, расти и расти. Он ведь счастливейшим человеком был, гармоничнейшим! Он природу славил, а в тринадцатом веке природа и Бог были одно и то же. — А сейчас разве не так? С точки зрения верующего, — попробовал вмешаться Алексей. Егор и Павел его не услышали, хрустели салатом, хлебали щи, вытирали ладонью рты и выкрикивали друг другу имена, цитаты и формулы. Половину их слов Алексей просто не понял. Егор орет про инквизицию, Пашка про монастырские библиотеки, Егор про Джордано Бруно, Павел про Сергия Радонежского. Егорова концепция умещалась в один привычный лозунг: религия — опиум для народа. Пашкины выкрики ни в какой лозунг не умещались, у него все нелепо, но слушать его интересно до чертиков. — Ты прав, Егор, шут с тобой. Но послушай… Я так думаю. Вокруг шарика магнитное поле есть? Есть. Магнитное силовое поле. И еще ветры дуют, погоду делают, существует также закон сохранения энергии. Но есть еще закон сохранения человеческой мысли. Есть вокруг шарика, поверь мне, живое, человеком созданное силовое поле. Это поле — поиск истины и добра. И в узлах пересечения его «параллелей и меридианов» — возьмем эти понятия в кавычки — люди ставили символы: мечети, пагоды, синагоги и наши, православные, — с луковичками. Церковь — не институт церкви, а эти, рукотворные, есть «триангуляционные вышки» духовного человеческого поиска. Кавычки закрываем. — Глупо, но красиво, — сказал задумчиво Егор. — А вообще-то я атеист, — согласился Павел. — Весь мой жизненный опыт, а тридцать восемь — это уже немало, подсказывает, что того Бога, бабушкиного, что на иконе, нет и быть не может. — Помолчали. — А какой он — Бог, мы не знаем и знать не можем, — закончил Павел неожиданно, и Егор громко захохотал. — Логики в тебе, Пашка, ни на грош, — сказал он со смехом, — и атеист ты вшивый. И идеалист никакой. Ты просто поэт. И еще дурак. Ну, сознайся — поэт, но дурак! Да? или нет… Дурак… но поэт, — дразнил Егор Пашку, а тот не обижался. Только головой многозначительно покачивал, мол, дурак-то среди нас есть, только неизвестно — кто. Вот какие разговоры случались на халтуре, и после каждого разговора продолжение следует, а о чем с этим пентюхом ясноглазым разговаривать — неизвестно, и Алексей неприязненно покосился на Молодого. В двенадцать часов на кровлю пришел звонарь. Собственно, двенадцати еще не было, приходил он обычно минут за пять до положенного срока и тут же скрывался в своей будке. Низкая, из дощечек собранная будочка, примостилась на стыке трапезной и колокольни. С земли она видна не была и никак не портила внешнего вида храма. Построил он ее собственноручно, чтобы защитила от зимних холодов его застарелый ревматизм. Звонарь был хрупкий лысый старичок в аккуратной одежде, когда он, садясь в будку, начинал нажимать на педали, казалось совершенно невероятным, что он доведет до конца свою работу и заставит звучать непомерно большой колокол. «Органист, — уважительно говорил Егор. — Ишь, старается». На раскачивание большого колокола уходило минуты три, и ровно в двенадцать раздавался его первый, глубокий, словно из-под земли откуда-то, из самого храма — ба-а-ам! Маляры бросили работу, слушали. Вслед за большим колоколом вступили малые — звонкие, поспешные. В открытую дверь будки видно было, что звонарь работает всем корпусом, руки, ноги — все в непрерывном движении, и только лицо, отрешенно-наивное, было неподвижным. Молодой слушал перезвон, чуть раскачиваясь в беседке, и мельком посматривал то на Егора, то на Алексея, усмехался, мол, надо же, что довелось послушать. Видно было, что он совершенно забыл о недавней размолвке, он вообще не придал ей значения. Звонарь кончил работу и уже дверь в будку приоткрыл, а колокола все еще позвякивали, не могли успокоиться. Егор покончил с верхним ярусом барабана, бросил кисти, и они повисли, покачиваясь на веревках. Капроновая лестница, к которой крепились на карабинах репшнуры, была узкой, для одной ноги. Егор встал на лестницу, перестегнул вниз правый репшнур, верхний отстегнул и стал спускаться. — Слушай, Молодой, — спросил он вдруг. — Ты в пещере Белой был? — В Белой? — переспросил тот. — Был. Я в молодости спелеологией баловался. А что? — Лицо мне твое знакомо, а где встречались, не помню. Молодой оценивающе посмотрел на Егора, потом уверенно покачал головой, нет, мол, вместе не ходили, и опять стал красить, легко передвигаясь ногами по стене. Егор дошел до конца лестницы, прицепил шнуры, проверил страховку, поправил ведра с краской. «Чего, кажется, проще, — думал он, — спроси у него фамилию, и дело с концом». Но не хотелось спрашивать фамилию у Молодого, словно он боялся чего-то. Как только Егор Молодого увидел, так и охватило его беспокойство, неудобство какое-то. Или нет, не сразу, а потом, в церкви, когда Молодой спросил, как, мол, по узкой лестнице толстые лазят. Вопрос как вопрос, но тон! Было в тоне Молодого врожденное презрение и к толстым, и к старым, и вообще ко всем, кто не такой ловкий и сильный, как он сам. А может, он все это выдумал — человек, как человек… Правда, лицо знакомое, у Молодого очень подбородок характерный — острый, и улыбочка хозяйская. Улыбку эту Егор никогда не видел въяве, только на фотографиях. Один снимок групповой — там Павел Харламов в первом ряду, другой — крупный план, девять на двенадцать. Кто Харламова хорошо помнит, так это Марина-легендарная, она тогда в связке с Родькой висела. Можно позвонить вечером Марине, только что толку? Не очную же ставку им устраивать. Марина вечером к церкви придет, посмотрит издали и скажет — да, точно он, Харламов. Тогда ведь надо гнать Молодого с кровли к чертовой матери, потому что шесть лет назад они всей секцией договорились, проголосовали единогласно — никаких дел с Пашкой Харламовым не иметь. По вине Харламова человек погиб, совсем молодой человек Родриго Прошкин. Родриго — не прозвище, у него мать испанка, она и наградила его звучным именем, но звали его все просто Родька, и странно звучало на заседании секции: «Смерть Родриго, товарищи, — результат нашей беспечности и плохой подготовки, а может быть, и того хуже». Подробности гибели Родьки Прошкина Егору рассказала Марина, прозванная легендарной. Она занималась и альпинизмом, и спелеологией, не отдавая предпочтения ни тому, ни другому, но и альпинисты, и спелеологи считали ее своей.