Марина была удивительным человеком. Возраста ее точно не знали, где-то около тридцати, но никого не интересовал ее возраст, словно она всегда была и всегда будет: короткая стрижка, глаза небольшие, любопытные, фигура худая, высокая, штормовки на ней висели, как на вешалке, повадка и голос — мягкие, тихие, поэтому поистине необычайными казались ее физическая сила и выносливость. Марина была сильнее многих парней ее возраста, таскала неподъемные рюкзаки, бралась на маршруте за самую тяжелую работу и никогда не жаловалась. При этом была добра и наивна, как десятилетний ребенок. Эта наивность позволяла Марине верить, что все люди вокруг такие же, как она сама, — очень сильные, очень добрые и безукоризненно честные. Но даже Марина, святой человек, голосовала за то, чтобы Харламова исключили из секции. Пещера Белая, названная так словно в насмешку, считалась технически трудной: исследованная глубина полкилометра, температура плюс один, видимость нулевая, внизу сифон — подземное озеро. Егор хорошо представлял себе обстановку этого похода. Разбитый у ручья базовый лагерь с палатками, детьми и женами, их быт с кострами и песнями, когда душа налегке, а тело отдыхает и радуется солнцу. Потом штурмовой отряд идет вниз, и настроение в лагере резко меняется. Все ждут и живут одной заботой — как они там, под землей? Экспедиция была рассчитана на три дня. Что такое три дня в городе? Три утра, три дня и три ночи… Но три дня в пещере учитываются не сутками и даже не часами, а минутами, и каждая минута странным образом вбирает в себя и те, что были прожиты до похода, — период подготовки снаряжения, составления планов, и те минуты, что были прожиты потом, когда руками разводили и не могли понять, как случилось, что один из десяти не вышел на поверхность. Марина рассказывала, что трудности, связанные с Белой, возникли еще в Москве. Официальным руководителем экспедиции был назначен Гена Кротов, но по каким-то причинам он идти отказался, и место его занял Харламов. Потом говорили, что Кротов потому и отказался идти, что подготовки надлежащей не было. Разговоров про Белую было много, а группа подобралась случайная, коллектива никакого. Видно, очень хотелось Харламову в то лето попасть в Белую, но один туда не пойдешь, это и дорого, и ненадежно, поэтому он уговорил секцию выпустить группу, взяв на себя руководство и еще двух приятелей с собой в горы прихватил. Они втроем и составили костяк коллектива, при этом вели себя так, будто они главные, а другие участники спуска — только подсобники в их мужской серьезной работе. Еще в Москве был разработан детальный план — кто в какой связке идет, где палатки ставить, какое продовольствие спускать. Начало экспедиции было удачным. Прошли все трудные участки, хорошо оборудовали подземный лагерь, исследовали сифон. Харламов с приятелями все успел — и снаряжение опробовал, и с аквалангом понырял, но, как только все было сделано, сразу потерял интерес к экспедиции. Наверх шли наперегонки. Первым шел Харламов с дружками. «Эти парни даже в книжки не были вписаны, пошли в пещеру, как в развлекательную прогулку, только о себе заботились. Эгоисты», — рассказывала Марина, внутренне пугаясь этого непривычного в ее устах определения. Родриго с Мариной шли последними. Какие потом только про Родьку только разговоры не велись, мол, впечатлительный, пещер боялся и вниз пошел только чтобы себе что-то доказать. Находились люди, которые утверждали, что Родька вообще жизнью не дорожил, потому что в институте, где он учился, приключились какие-то неприятности и с девушкой своей он поссорился. Другие, те, кто Пашку Харламова защищал, свое бубнили: Родриго-де, был морально слабым, а пещера сильная, и нечего ему было туда соваться. Ах, как всем хотелось, чтобы никто не был виноват в его смерти, а уж если кто-то и виноват, то он сам, или его декан, или неведомая никому девушка. — Дыхалка его подвела, — объяснила Марина Егору. — Аденоиды. Он завис на лестнице, а перестегнуться не смог — может, обессилел вдруг, сам знаешь, как это бывает. Я висела метров на двадцать ниже, там такой уступчик был с водопадом. Ничего не могла сделать — репшнур натянут, ни туда ни сюда. Три часа мы висели. Я только замерзла, а он впал в шок. Если бы кто-то был рядом… Но рядом никого не было. Один за другим участники вылезали на поверхность, скоро обнаружили, что двоих нет. Как обычно, был назначен контрольный срок ожидания, потом начались спасработы, самый ненавистный, самый трудный вид спелеологии и альпинизма. Из Хосты вызвали врача. Спуск вниз был долгим, потому что все люди были измучены трудным подъемом, а Родриго висел глубоко. До него с поверхности метров двести было, не меньше. Нашли его почти ощупью, оказали первую медицинскую помощь, даже морфий в вену ввели. Поднимали его еще живым, а вытащили мертвым. В пещере все может случиться. Любая мелочь, невинный насморк или подвернутая нога могут, если помочь некому, обернуться смертельным исходом. Но ведь не было в Белой аварийной ситуации, обычный спуск, обычный подъем. Егор хорошо помнил, что такое аварийная ситуация. Пять лет назад они спустились в неисследованную пещеру. Экспедиция была рассчитана на неделю. Пещера начиналась узкой расщелиной, за который следовал огромный зал. Все стены в уступах, на них каменные водопады невиданной красы. Посветишь фонарем, и сталактиты засияют белым и розовым. Внизу озеро-сифон с каменным завалом, речным гравием и вязким илом. Предполагалось, что рядом с основным залом имеются еще боковые. Задачей экспедиции было найти к этим боковым залам проходы и исследовать их. Спелеологи всегда боятся дождя, может быть затопление, поэтому всегда тянут вниз телефон для связи с базовым лагерем. Спускались при хорошей погоде, а на следующий день получили сообщение: дождь. Этот мелкий моросящий дождь шел наверху три дня, но все это никак не отразилось на их жизни в пещере. Как журчали по стенам ручейки, так и продолжали журчать — неспешно, неслышно. Все уже забыли про этот дождь. Палатки стояли на пятьдесят метров выше сифона, работы было по горло, уже были обнаружены два боковых зала. Вдруг крик из телефонной трубки: «Ребята, сматывайтесь немедленно! Идет гроза!» Под землей они не видели и не слышали грозы, что бушевала в горах над их головами, но они были свидетелями ее неимоверной силы. За каких-нибудь десять, может, пятнадцать минут вода в озерце поднялась на высоту десятиэтажного дома. Видно, долго копилась влага в подземных резервуарах, потом вдруг переполнила их и прорвала каменные плотины. Егор хорошо помнил состояние оцепенения, страх, и даже не страх — ужас, лютый, когда на глазах вспучивается подземный сифон. И ведь это только говорится — на глазах, видимость как раз очень плохая, но грохот! От него болят ушные перепонки, подмытые камни валятся вниз, глыбы громоздятся друг на друга, земля дрожит и под тобой, и над тобой, ледяные брызги жгут лицо. Сколько времени продолжалось это оцепенение — минуту, две? Ах, как они тогда работали, как споро и ладно! Лагерь был свернут в рекордно короткий срок, сами поднялись и оборудование подняли, а всех потерь — один рюкзак свалился вниз, плохо закрепили. Интересно, как бы повел себя в той ситуации Харламов? Неплохо бы себя повел, может быть, даже лучше некоторых, тех, кто в оцепенении пребывал, потому что смел и опытен. А в Белой ему все казалось слишком простым, я прошел, значит, и другие пройдут, кто быстрее, кто медленнее — не важно. — Я Пашку Харламова ненавижу, — говорила Марина. — Он ведь дремучий, как тайга, одна извилина в голове, а гонору! Белый человек… И на спасработы идти отказался. Правда, он тогда не знал, чем это все кончится, но если двое не вышли к контрольному сроку, значит, что-то случилось! А он говорит: «Детский сад, а не группа. Сами вытаскивайте Родьку. Я первым шел, я дорогу прокладывал, я больше других устал». Ему говорили: «Ты же начальник, ты должен был последним идти. Впереди должны были идти слабые». И знаешь, что он ответил: «Я, — говорит, — начальник экспедиции только формальный». Видишь, как дело повернул. В пещере начальником держался, на всех покрикивал, а как дело до спасработ дошло, сразу формальным оказался. Я думаю, он просто струсил. Марина рассказывала хриплым от волнения голосом, то сидела ссутулившись, переплетя пальцы, то вскакивала и начинала показывать, как Родька на репшнуре висел, как она сама скрючилась на уступчике: «Вода на каску льет. Темнота полная, батарейки сели, фонарь погас. Когда спасатели вынесли Родьку в верхнюю расщелину, он еще дышал. Летучие мыши как сбесились — тучей…» Потом она затихла, забилась в угол дивана и заплакала. — Егор! Ты что, Егор?! Третий раз тебя зову. Бабка Ефимья сковородой гремит. — Алексей уже снял снаряжение, уже стоял на кровле, готовый спускаться вниз. — А Молодой где? — За краской пошел. Краска у него кончилась. Без сноровки — половину на себя расплескал. Пошли обедать. Ну и жара… Зной висел над церковным двором, воздух струился, искажая контуры собора. Обессиленные куры попрятались в тень бузины, щенки уползли в конуру, и только в луже, натекшей возле колонки, купались, трепеща крыльями, пыльные воробьи. Молодой уже сидел за столом, благодушно щурился на салат. Егор умылся тепловатой водой, сел на свое обычное место, потом отодвинулся на другой конец скамьи. — Тесно? — поинтересовался Молодой. — Краской от тебя воняет, сил нет. — От тебя зато шипром пахнет, — буркнул Молодой и принялся за окрошку. Обед прошел в полном молчании. Когда допили чай и вытерли лбы полотенцем, бабка Ефимья заговорщицки нагнулась к Егору: — Вас Василий Пантелеймонович просили зайти, и немедля. Дело у него до вас. Василий Пантелеймонович, мрачноватый и весьма уважаемый бабкой человек, занимал пост церковного старосты: темный костюм, при любой жаре суконный жилет на пуговицах, густые с проседью волосы, расчесанные на косой пробор. К старосте вместе с Егором пошел Алексей, объясняя на ходу, что надо, мол, Пашке позвонить в больницу. Молодой тоже потянулся было за ними, но Егор только посмотрел на него угрюмо, и тот отстал. Кабинет старосты размещался в бывшей ризнице — комнате под сводами. На стене карта мира, портрет патриарха в простой раме, перечень церковных праздников, отпечатанный в типографии. Староста сидел за обширным канцелярским столом, по правую руку — новенький зеленый телефон, по левую — ярко начищенный серебряный дискос, символ Вифлеемской пещеры и ясель. — Садитесь, ребятки, — кивнул староста и вдруг улыбнулся. Как это часто бывает у хмурых людей, улыбка совершенно преобразила его лицо, оно разгладилось, нос молодечески закурносился, чистые вставные зубы словно осветили мрачную келью. Егор вдруг поверил во все бесхитростные легенды, которые ореолом окружали старосту, мол, был он в войну в десантных войсках, награды крупные имеет, прошел плен, в Америке побывал, пережил жгучие сердечные и прочие беды, а утешенье нашел под сенью православия. — Работаете хорошо, видел, — продолжал староста. — Не подведете? Успеете к апостолам Петру и Павлу? Это наш престольный праздник. Видно было, что староста нисколько не сомневается в том, что малярные работы будут кончены к сроку, а вопросы задает только для порядка и даже некоторого поощрения, я, мол, в вас верю, и вы мои надежды должны оправдать. — Новенький у вас в бригаде? — поинтересовался он. — А Павел, значит, с аппендицитом лег? Ничего, это бывает. Он встал, прошел в соседнюю комнату, которая называлась библиотекой, вынул из шкафа, набитого старинными фолиантами, большую амбарную книгу и, водрузив на нос очки, принялся изучать недавние записи. Дальнейший разговор был сугубо деловым: краску для кровли достали масляную зеленую, а хорошо бы графитовую с серебристым блеском, которая «и виду подобающего, и более соответствует крепости собора», потом пошел пересчет литров на ведра, а ведер на квадратные метры. Все сложения и умножения староста делал в уме. Сам собой возник неоднократно повторяющийся разговор про оплату, потому что первичные Егоровы прикидки были явно неверны, работы на кровле было куда больше, чем думалось. Староста согласно кивал головой, заново пересчитывая человеко-дни. Видно было, что жадничать он не будет, но каждый рубль трижды пересчитает, прежде чем заплатить работникам. — Мы позвоним, можно? Больница, на удивление, отозвалась сразу. Укоризненный женский голос сообщил, что больного готовят к операции, что звонить надо после шести, а пока температура тридцать восемь, состояние средней тяжести. — А что можно в больницу после операции принести? — запоздало поинтересовался Алексей, когда на другом конце уже повесили трубку. — Соки, — подключился староста. — Все, что надо, Людка принесет, — сказал Егор. — Ты, Леш, иди. Я тут задержусь ненадолго. Егор полистал записную книжку и замер над телефонным диском. Сейчас он наберет номер и скажет: «Привет… Как жизнь? А мы тут на церкви вкалываем, кровлю красим. И знаешь, у нас тут Пашка Харламов появился, да, да… тот самый». Марина, конечно, скажет: «Гони его к чертовой матери!» А он ответит: «Не могу его прогнать. У нас план горит, сроки срываются». Марина возмутится: «Вечно, Егор, тебя заносит куда-то! Какие на церкви могут быть сроки?» Старосту насторожило долгое молчание Егора, он оторвался от амбарной книги, снял очки, почесал переносицу, потом неслышно ушел в библиотеку. «Я, Марина, об этом подумаю», — сказал Егор телефону и закрыл записную книжку. Алексей и Молодой уже висели в обвязках. Увидев Егора, Молодой переместился по стене в его сторону и крикнул, напрягая голос: — Слушай, что ты меня про Белую спрашивал? Ты спелеолог, да? Ну, был я на Белой. И что? — Ничего, — ответил Егор, надевая снаряжение. — Я с пещерами завязал. Понял? Я теперь альпинизмом занимаюсь. Если вдуматься, глупо от солнца в пещеру лезть. — Разве что если вдуматься… — Все лето тепла ждешь, — бодро продолжал Молодой, не улавливая иронии в голосе Егора, — а потом опять в темноту и холод. Надо к солнцу идти, а не от солнца. Мы же не кроты. Я этой пещеры без дрожи вспомнить не могу. А ты сам разрядник? — Неважно все это, — отозвался Егор. — Давай красить. До апостолов Петра и Павла четыре дня. — Чего? — Сроки, говорю, поджимают. Надо успеть и кровлю докрасить, и колокольню подновить. Рукоятка кисти нагрелась и липла к руке, Казалось, что краска тоже раскалилась и пузырится на солнце. Сверху видны были крыши старых особняков с трубами, телевизионными антеннами и полукружьями чердачных окон. В проеме между башнями была видна далекая Москва-река и кусочек моста с быком-опорой. За рекой вверх по крутому берегу тянулась полоска парка. Кто те счастливцы, которые сидят сейчас под кленами? «Чем хороша наша работа, — подумал Егор себе в утешение, — так это “прекрасными далекими видами”». Фразу эту он вычитал у Монтеня, и она ему очень понравилась. Жизнь состоит из череды событий и, как следствие, настроений, но зачастую настроения никак не соответствуют событиям. Ничего ведь не произошло, как красил, так и красит. Отчего же такая тоска скрутила вдруг сердце? Не в Молодом дело, шут с ним — с Молодым. Тоска эта — старые беды, зачем-то ковырнул их, как притихший на время нарыв. Бедные мальчики, оба крутолобые, кареглазые, насупленные, — жертвы родительского недомыслия. Ради их спокойствия он и уходит из дома. Парадокс? А как решить эту нерешающуюся задачу? Если бы не было детей, еще можно было бы с грехом пополам тянуть эту семейную телегу: есть, спать, молчать, делить опостылевшую брачную постель, ругаться, если невмоготу. Но нельзя заставить детей жить в этом аду. Дети беззащитны, на них срывается плохое настроение, каждый из родителей тянет их на свою сторону. И ведь какая жестокость! — иногда заставляет их страдать только для того, чтобы досадить противоположной стороне. Может, с уходом из дома он обретет детей. Пройдет время, поутихнут страсти, и он найдет с мальчиками общий язык. Видит бог, ради них он готов не спускаться на землю с ненавистных крыш. И еще заглушить бы тоску по нежному женскому взгляду. У каждой мужской особи должна быть своя Женщина. Ничего, кажется, от нее не надо, только бы сидела рядом и смотрела понимающим взглядом. Все, хватит… От таких мыслей плечи начинают болеть и затылок ломит. О чем спокойном он успел подумать совсем недавно, о чем-то хорошем? Ах, да, прекрасные далекие виды. Будем думать о Монтене и копить положительные эмоции. — Ребята, у меня краска от солнца дымится и мысли плавятся! — прокричал Алексей и запел. Он всегда поет на халтуре, если вокруг не ведутся умные разговоры. «Корабли постоят и ложатся на курс…» Голос у Алексея никакой, но слух отменный и легкие здоровые, а репертуара на двадцать четыре часа. Хорошо жить, когда рядом друзья — свои. А что такое свой? Монтень говорит, что ищет общества людей порядочных и неглупых. С ними, мол, приятно общаться. Обмениваться мыслями и «соприкасаться душами», не преследуя при этом никаких выгод. Здесь, пожалуй, старик не совсем прав. Время сейчас другое. От общения со своими мы как раз получаем выгоду — душевный комфорт, а это сейчас дороже денег. Алексей — свой. Порядочный? Безусловно, во всяком случае, мерила порядочности совпадают у них по всем пунктам. Алешка очень неглупый парень, думать он умеет. Говорить — это у него плохо получается, а слушать — дай бог каждому. А над Монтенем заснет через пятнадцать минут. Хотя стоит попробовать, подсунуть ему поочередно оба тома, благо Монтень сейчас собственный. Двухтомник «Опытов» достался Егору случайно. На их отдел дали пять экземпляров с нагрузкой — что-то по экономике Йемена и по удою в Пензенской области — всего на двадцать семь рублей. Монтеля с удоем и экономикой разыгрывали по всем правилам. Егору не досталось. Он поогорчался и успокоился, а через два дня лаборант Миша стыдливым шепотом вопрошает: «Егор Сергеевич, может, вам эти книги нужны? Я сдуру хапнул, а двадцать семь рублей на дороге не валяются». Егор купил книги с полным восторгом, и, почувствовав этот восторг, паршивец лаборант тут же выторговал себе пятницу, мол, надо к тетке в деревне картошку сажать, а я-де потом отработаю. Егор знал, что ничего Мишка не отработает, он и в рабочие дни умудряется шататься без дела, но дал слабину — отпустил. Все равно мастерские заказ сорвали, и на пятницу простой заранее запланирован. «Жалок тот, — пишет Монтень, — кто не имеет у себя дома местечка…» Ну, такого местечка, где можно чувствовать себя дома и спрятаться от чужих глаз. У Монтеня было такое местечко — библиотека в башне, круглая, открытая всем ветрам комната, шестнадцать шагов в диаметре, пять стеллажей книг, а из окон «прекрасные далекие виды». Интересно, как это звучит по-французски. Сейчас библиотеку в замковой башне не купишь, не построишь, не обретешь. Но хотя бы свою комнату, свою дверь, свой ключ, который ты вставишь в замочную скважину — и ты один… не для одиночества, для отдохновения. Если все это Алешке рассказать, он не поймет, более того, не одобрит. «Я стадный, — говорит Алексей, — я в коллективе жить хочу». Он тоже согласен жить в коллективе, если коллектив состоит из Алексея, Пашки и Марины-легендарной, а если в этот коллектив Молодой затешется? Ишь, косит глазом, боится, как бы еще не было вопросов про пещеру Белую. Маши кистью, Молодой, я тебя с кровли гнать не буду. Нам к апостолам Петру и Павлу надо поспеть, и в этом я вижу свою порядочность. Деньги можно и рядом с бесом зарабатывать, но в горы я с тобой не пойду и товарища не пущу. Доработаем мы с тобой и расплюемся. Но на прощанье я тебе скажу… Разные у нас с тобой дороги, Молодой. Тебе все ясно — вперед и выше, только бы урвать от жизни побольше. Здоровое тело, здоровый дух и не замутненное совестью сознание.