А сам-то ты чего хочешь от жизни, Егор Баранников? Эх, скорей бы Пашка из больницы вышел… Пашка бы сказал: «Ты зря языком не молоти, ты прямо говори — какая у тебя в жизни цель? И формулируй изысканно…» И он бы формулировал: «Башню строить, шестнадцать шагов в диаметре, четыре окна во все стороны света, из которых открываются прекрасные далекие виды. Ну и книги, конечно. Куда же без книг?» 1991 Старый дом Рассказ Маршруты моих деревенских прогулок были весьма разнообразны. Луга и леса пересекало множество дорог, они сходились, разбегались, вдруг исчезали, чтобы потом неожиданно возникнуть после глубокого оврага или перепаханного под пары поля. Но как бы ни кружило меня по этим дорогам, я всегда норовила пройти мимо старого дома, стоящего у начала необъятных заливных лугов и на конце того, что было когда-то деревней, а теперь имело в своем распоряжении пять заколоченных изб. От этой бывшей деревни до хибарки, где я проводила свой июнь, было не менее четырех километров, и тем более странным можно было назвать ощущение, возникающее у меня при виде старого дома, — ощущение конца пути, словно прогулка этого дня кончилась, а те километры, которые мне предстоит покрыть, прежде чем я попаду к горячему супу и кружке молока, заботливо оставленным мне хозяйкой, уже не дорога, не путь, а только отрезок во времени. Дом стоял бесхозный. Ничто не уродилось в этом году так хорошо, как бурьян. Дождливый июнь помог и травам вырасти почти в человеческий рост, но понятия «луга», «травы» всегда связаны с понятием «сено», а крестьяне говорили: «Хороша трава, но погоды нет, не высушим…» Прекрасным травам предстояло бесхозное гниение, в их щедром росте уже угадывался какой-то непорядок, бурьяну же ничто не угрожало. Его извечное желание заполнить собой весь мир только сдабривалось дождями и вечерними туманами, и он обхватил старый дом тесным объятием, разросся вольно и жизнеутверждающе. Лопухи с огромными, как подносы, листьями и мощными, еще не распустившимися соцветиями закрыли окна, через ступени проросла крапива и желтые цветки чистотела, столбы, поддерживающие кровлю террасы, обвил вьюн, столь упругий и крепкий, что казалось, он, как паразит, сожрет деревянную подпорку и сам станет поддерживающим столбом, полынь пробилась через завалинку, а в растрескавшейся бочке, которая уже не держала воды, но накопила на дне слой илистой почвы, выросли длинные стебли какого-то неведомого мне растения и теперь выглядывали наружу, словно размышляя, переметнуться ли им на водосточный желоб или спуститься вниз, чтобы смешаться с кустами чертополоха. Наряднее всего были зонтичные, они стояли стеной, приветливо белея изящными соцветиями, и даже в сырую погоду щедро расточали медовый запах. Каждый раз я обходила вокруг дома, трогала мокрые качели, висевшие на старой липе, вглядывалась в темноту наполовину разобранного коровника, иногда даже заглядывала в окна. Дом был пуст. По лопухам стучал дождь. Мне казалось, что дождь пронизывает не только бурьян, а льет через крышу, что русская печь захлебывается от воды, и лавки отсырели, и мох, которым конопатили стены, ожил и зацвел маленькими сыпучими цветками. Но выдавались и погожие дни. Иногда солнце по три-четыре дня сияло в полную силу. В здешних местах земля над Угрой располагается террасами. Внизу пойменные луга, засеянные капустой, потом идут невысокие округлые холмы со сбегающими вниз чистыми березовыми рощицами, а на самой верхотуре — луга, царство света и запаха цветущих трав. В погожие дни я не навещала дом. Он подлежал дождю и бурьяну, яркое солнце гнало меня в луга. Чтобы придать своим дальним прогулкам какой-то смысл, я спрашивала хозяйку: «Как пройти в Дурнево?» (Есть такая славная деревушка в округе.) Хозяйка с готовностью отвечала: «Лугами… но тропки там, пожалуй, позаросли. Держись левее, все время влево, и выйдешь». В этом объяснении есть какая-то тайна, потому что дорога в Сени тоже лугами, и тоже «все левее и левее». Я так и не дошла ни до одной из ненужных мне деревень, только видела издали скотные дворы, и, руководствуясь советом, брела по левой тропке, и опять попадала в простор трав. Понятно, что человек может заплутаться в лесу, и странно заблудиться в калужских лугах, но, оказывается, можно. Мне казалось, что я так и не вырвусь из этого простора и вечно буду топтать поросшую травкой-муравкой дорогу с непрерывной полоской клевера по центру. В таких лугах человек не может быть несчастлив, и беды, которые, как скулящие собаки, притащились со мной из города и влажным своим воем не дают спать по ночам, здесь исчезают, как тени, и легко уговорить себя, что обиды — мнимы, природа — целебна, да мало ли какие хорошие мысли приходят в голову, когда ты окидываешь взглядом милый русский пейзаж. Любая прогулка состоит из двух частей — туда и обратно, хотя никогда не знаешь заранее, когда кончится «туда» и начнется «обратно». Я не любила круговых маршрутов, потому что одна и та же дорога разнится не только пейзажами, но и жизнью, которая кипит вокруг нее. Когда шла туда, в небе плыли кучевые облака, суля устойчивую ясную погоду, обратно — словно и не было этих облаков, одни перистые дорожки, будто оставленные самолетом. Но самолетов не было, был коршун, бесшумно парящий в поисках добычи, и я по привычке вслушивалась, не тарахтит ли он мотором. Шла туда — был коровий брод, истоптанный копытами, он гудел от оводов, обратно — часа не прошло — никаких оводов, в размятых копытами ямках сиял рой мелких голубых бабочек. Они вспархивали, складывая крылышки с темной нарядной окаемкой, а когда моя тень закрыла их, они вдруг поднялись все разом и проводили меня до овсяного поля. В третий погожий день меня застала в лугах гроза. Горожане не боятся грозы, они боятся только вымокнуть, но зонт, который я по привычке таскала с собой в сумке вместе с бутербродами и сигаретами, был плохой защитой от настоящего ливня. Первый же порыв ветра выгнул хилое японское сооружение, и зонт стал похож на диковинный и абсолютно бесполезный цветок. Первые капли дождя, потом еще порыв ветра, и вода обрушилась на меня сплошным потоком. Глупо искать прибежища под ивой, ее прозрачные ветви пропускают сквозь себя все струи, но я надеялась укрепить зонт и защитить хотя бы плечи и голову. Не повезло, попала пяткой в муравейник и еще острекалась крапивой. Молнии сверкали, хрупкие ветки ивы ломались с треском, холодно, страшно… Конечно, я вспомнила голую березу на угоре, прошлым летом в нее ударила молния, и она сразу, прямо на глазах, почернела, потом сбросила листву и даже кору. Я выбралась из-под ивы и побежала, всхлипывая от страха. Скулящие мои беды снова запрыгали вокруг — безумные псы. Я опять была несчастна, зонт трепетал за спиной, как порвавшийся парус. За всхлипываниями я не сразу поняла, что гроза, внезапно отшумев, откатилась куда-то к востоку, мне оставили только реденький холодный дождичек. Не сбавляя шага, я пересекла овражек с ольхой, поднялась на холм, спустилась с холма. Я смотрела только под ноги, и, помню, мне все время попадались заляпанные грязью сыроежки. Стоп… липа, качели, куда это я прибежала? Я подняла глаза на окна — в старом доме появилась жизнь. От него словно тянуло теплом. Внезапно дверь отворилась, и мужской голос произнес: — Входите… Я с опаской переступила порог. Тепло шло от самовара, который шумел на столе, а за источник света я приняла ярко-желтый букет сурепки, что стоял на подоконнике. За длинным дощатым столом сидели двое. Каким нелепым, наверное, показался им мой вид: промокшая до костей, жалкая, и еще этот выгнутый зонт над головой, я так и забыла его закрыть. — Садитесь, будем пить чай. Я не поняла, кто из двух сказал эту фразу, чернобородый или рыжебородый, и даже потом, когда познакомилась с ними поближе, я часто не могла угадать, кто из них бросил реплику, хотя ни голосом, ни манерой говорить они вовсе не были похожи. Мне хочется описать их первым своим виденьем, потому что как только я переступила порог этого дома, то сразу поняла: мои одинокие блуждания в лугах кончились, жизнь перевернула страницу. Итак… первый, рыжебородый: высокий, с телом сухим и легким, с неслышной походкой и мелодичным голосом. Самой примечательной в его облике была голова, я не припомню такой вопиющей, неправдоподобной лохматости. Рыжая грива его закрывала лоб и щеки. И как цыганская кибитка в кинематографе, над которой колдует художник, монтируя заплаты и дыры, является плодом прилежной работы, так и его косматость казалась итогом неспешного художественного творчества. Он словно был в гриме первобытного человека, и казалось, что вот он только попьет чайку, возьмет в руки каменный топор и пойдет искать своего мамонта. Второй тоже был волосат, но черная борода его была как-то умеренна, ранние залысины целиком освободили просторный, крутой лоб. Но особенно примечательным показалось не его красивое лицо и не грустная, словно нерешительная улыбка, а могучий, ладно скроенный торс. «Пойдите приведите четырнадцать коней, пойдите позовите пятнадцать силачей! Пускай они попробуют копеечку поднять, чтоб Машенька копеечкой могла бы поиграть!» Милая детская загадка про золотую копеечку — солнечный зайчик. Мы с сыном зачитали эту книжку до дыр. Над загадкой про копеечку были нарисованы кони и цирковые силачи с широкими плечами и очень узкими талиями. На одного из этих силачей и был похож чернобородый, мне казалось, что если он встанет, то загородит собой весь белый свет. — Садитесь же… Лавка была покрыта старым ватником. Чай был горячий, крепкий, с привкусом зверобоя. Первые глотки были живительны. Я сразу согрелась, смущение мое прошло, сейчас бы расспросы, разговор о том о сем, но бородатые хозяева молчали, только шумно хлебали чай. Видно их никак не тяготило затянувшееся молчание. Я стала осматриваться. Длинный стол, за которым происходило чаепитие, был завален книгами, некоторые из них были раскрыты, другие в пестрых закладках. «Вивекананда, «Раджи-йога» — прочитала я на обложке и тут увидела кузнечика. Изумрудный, с нежно вздрагивающим брюшком и усами-антеннами, он медленно шествовал со страницы на страницу. Законы реалистической прозы своеобычны. Произносишь: изба — стол — муха, и это есть правда жизни, но если изба — стол — бабочка, а потом не удержишься и добавишь «перламутровая», то это уже никому не нужный романтизм, дамский стиль и лакировка действительности. Я понимаю, не в том дело, муха ли кружит над столом или бабочка порхает, важно, кто за этим столом сидит, о чем говорить как думает, но все-таки… Именно представителем глупой романтики показался мне этот кузнечик, ползающий по развалам книг, и, воспротивившись его любопытному важному виду, а именно любопытство было написано на его тупорылой, как у лося, физиономии, я воскликнула несколько раздраженно: — Почему он не прыгает? — У него лапа сломана, — сказал рыжебородый, а второй добавил, махнув куда-то в угол комнаты: — Он на лопухе живет. Я проследила за взмахом руки и увидела огромный куст лопуха, корень его таился где-то во мраке подпола, а лопатами торчащие листья заполняли собой все пространство между печью и стеной. — Его надо срубить, — твердо сказала я. — Зачем? Мы на нем портянки сушим. — Очень удобно, — подтвердил второй. Я еще раз посмотрела на лопух, провела взглядом по стенам: нет, мох не зацвел, но стена слегка светилась. Рассказывали, помню, что есть светящийся мох, он светится даже мертвый. Кованый сундук в углу, на стене выцветшая литография и икона в красном углу, видно, остались от старых хозяев. Из того же быта — колченогая кровать, крытая лоскутным одеялом, и еще ухваты, корзины, банки, старинные весы с ржавой цепью… а среди этого крестьянского царства — два рогатых, наполовину разобранных велосипеда. Задранное вверх колесо одного из них медленно, непонятно из-за чего вращалось. Он околдовывал меня, этот дом, беспорядок его казался искусственным, бледнолистый лопух — замшевым, вертящееся колесо — чем-то вроде вечного двигателя, надо было выбираться в реальность. — Знаете, — начала я решительно, — я не случайная ваша гостья. Я сюда была ведома… — споткнувшись на неудобоваримом последнем слове, я испуганно посмотрела на чернобородого, и он ободряюще улыбнулся мне в ответ, — ведома любопытством, и вообще… Я, например, знаю, что одного из вас зовут Миша. — Вы знаете вдвое больше, чем предполагали, потому что мы оба Миши. — Так уж получилось, — добавил рыжебородый, словно извиняясь. — Ну хорошо, пусть оба, — поспешно согласилась я, — но один из вас друг Зои… нет, не друг — родственник, я забыла какой — дальний. Впрочем, Зойку не всегда поймешь, потому что у нее весь мир в родственниках. Еще я знаю, что этот Миша математик и йог. Сознавайтесь, кто из вас… — Ну какой же я йог, — сказал чернобородый Миша, — если говорить о религии, то я, пожалуй, православный. А остальное все правильно. — А я физик, — добавил второй. — Да не войдет сюда никто не учивший геометрии. — Я учила, но плохо. Я все забыла. — Неважно. Это только присказка. Это было написано у входа в сад Академа близ Афин… Я только вздохнула. За окном сеял дождь. Смеркалось. Оба Миши пошли меня провожать. Мы выбрали кратчайшую дорогу и пошли лесом. Меня обрядили в легкий анорак. Лес был перенасыщен туманом и напоминал аквариум, по дну которого мы неспешно шествовали. Опять сам собой возник разговор о Зое, пока нам больше не о чем было беседовать. — Она удивительный человек, — говорила я, стараясь не угодить в лужу. — Всем готова помочь. Она обладает удивительным качеством, рядом с ней я становлюсь лучше, умнее, добрее… — Да, — согласился чернобородый Миша, — я давно заметил, что мы любим тех, с кем сами хороши, и наоборот. — Вы хотите сказать… — Да, — он сразу понял недосказанное. — Правда, не сразу угадаешь, что раньше — яйцо или курица. Есть люди, с которыми нам по непонятной причине плохо. Они вроде бы в этом ничем не виноваты, люди как люди, не хуже других, а мы рядом с ними становимся мелочными, злобными, завистливыми… — И уже только за это, — отозвался второй, — за эту разбуженную часть нашего эго мы не любим этих людей, стараемся видеться с ними как можно реже, хотя они не сделали нам ничего дурного. — А что такое эго? За невинным вопросом тут же последовали развернутые и подробные объяснения. Несмотря на виолончельно звучащий голос лохматого Миши и даже доверительную манеру произносить перед каждой фразой «ну вот…», пояснения его носили казенный характер. Половины из объяснений я попросту не поняла. Эго — это «я» по латыни. Пусть… Но с точки зрения современной терминологии эго — это набор характеристик и свойств, которые человек считает своей сущностью, но которые таковыми не являются. Я хотела спросить: «Почему же не являются? И как вообще характер человека может не быть его характером? Это в том смысле, что мы сами не можем себя оценить?» — но он уже рассказывал случай из своей жизни, очень смешной и очень к месту. Расстались мы сердечно: приходите, мы вам всегда рады — о, конечно, всенепременно, спасибо… Я пришла к ним назавтра ближе к вечеру. Целый день уговаривала себя — нельзя сразу идти в гости, их приглашение — простая вежливость. Потом вдруг собралась в несколько минут и скорым шагом пошла в соседнюю деревню. В пути меня подгоняла твердая уверенность, что за скрытыми бурьяном окнами меня ждут. Но как я ни торопилась, все-таки опоздала. Это был уже другой дом, великая рубка бурьяна состоялась без меня. — Что вы наделали? — сокрушалась я. — Он был так прекрасен — бурьян. — Мы немного оставили на семена, — усмехнулся чернобородый. Освобожденный от бурьяна дом сразу стал старше, неказистее, открылась разрушенная завалинка и изъеденные жучком стены. За домом обнажились возделанные по весне грядки с укропом, луком, салатом и прочей травой-мелочевкой. Еще недавно задавленный пустырником, расправил ветви куст золотого шара, обещая пышно зацвести осенью. Дом начал новую жизнь. Я стала частой его гостьей. При моем приходе хозяева не отрывались от своих дел, но тут же начинали вести со мной неспешную беседу, хотя разговор был скорее однобоким, я выбрала себе роль слушательницы. Я узнала, что спортивные и любознательные Миши исколесили на велосипедах всю округу, при этом я всегда заставала их дома, и мне так и не пришлось воспользоваться ключом, который лежал на верхнем косяке двери. Более того, я никогда не видела их уезжающими, я даже не видела их на велосипедах, при мне они только чинили их и смазывали. Видимо, просто так совпадало, что двое Миш словно ждали меня и всегда были готовы к беседе. Для меня это был знак, и положительный. Иногда познакомишься с интересным и нужным тебе человеком, и разговаривать с ним хорошо, и понимание почти полное, и симпатичен он тебе — этот новый человек. Естественно, обмениваешься с ним или с ней телефонами, зовешь в гости, договариваешься о встрече, а потом как-то все не совпадает — то в телефоне перепутана цифра, то на тебя обрушивается суета и занятость, то просто вы прождали друг друга у разных выходов метро. От такого начала отношений добра не жди, словно сама жизнь восстает против налаживания отношений с этим вновь обретенным человеком. А старый дом был доброжелателен ко мне. Все наши беседы кончались удивляющей меня трапезой и бесконечным, до десяти стаканов чая, питием. — Мы вегетарианцы, — сказали они мне в самый первый мой визит. Тогда я сопротивлялась их гипнотическому на себя влиянию, и мне не понравилось, как они это сказали, слишком уж значительно, слишком себе в пользу. — Глупости какие, вам пахать надо. Нельзя жить так подробно, — произнесла я запальчиво, подразумевая этой фразой, что им силу и время девать некуда, и не о желудке надо так прилежно заботиться, а пахать и сеять доброе, умное и вечное. Удивительно, как оба Миши умели понимать недосказанное. — Мы и пашем, — сказал чернобородый и усмехнулся. — Вегетарианец — это не тот, кто не пашет, а кто не ест мясо. Это негуманно — сжирать братьев наших меньших. Вечерняя трапеза в их доме состояла из овощей, дикой травы и грибов. Приготовление салата требовало искусства, фантазии и сосредоточенности, потому что он состоял не менее чем из десяти компонентов. Помимо культурной капусты и салата в него входили подорожник ланцетный, крапива, щавель, лебеда и, конечно, сныть, придающая салату вкус и запах. В салат шли стебли этого зонтичного растения. Потом вся эта измельченная пахучая смесь перемешивалась, сдабривалась подсолнечным маслом, иногда солилась по вкусу. Чаще нет, потому что соль, как и мясо, — яд. Не скажу, чтобы это было вкусно, — съедобно, но скоро я тоже стала вегетарианкой поневоле. Припасы кончились, а в деревне не было ни мяса, ни рыбы. — Вегетарианство — это только начало, — учил меня рыжебородый. — Это тропинка к очищению тела и духа. И еще хорошо бы комплекс физических упражнений, и медитация, конечно.