Внук, о котором говорила Катя, появился в доме тремя днями позже Ули. Когда она столкнулась с ним в тускло освещенном коридоре, то даже испугалась, решив, что хозяин внезапно, как его там — Фауст, помолодел. — Ты Уля? Ну-ну… А я… зови меня как хочешь. Меня устраивает любое имя, кроме собственного. Ты Ульяна? — Нет. Улита. — Ули-и-та? — он даже присвистнул. — Чего только в жизни не бывает. И как тебе с этим именем жить? Ничего? — Да вот живу. — Уля вдруг смутилась и, стараясь придать голосу деловой тон, сказала: — Я на кухню иду за водой. Бабушку надо умыть перед сном. Он сразу посерьезнел и молча отступил, давая ей дорогу. И больше не разговаривал, как-то отдалился, словно спрятался за золоченую раму — «Портрет юноши с книгой». Когда Уля попадала в поле его зрения, он неспешно поднимал глаза от книги и провожал ее внимательным взглядом. «Спросить бы, какие книги он читает? — думала Уля. — И где достает такие рубашки с латинскими буквами — хорош рисунок. И чем он волосы моет, что они у него так блестят?» У самой Ули волосы были тонкие и ломкие, ни уложить, ни причесать, и челка висит, как намокшая. «Читай-читай, у тебя свои дела, у меня свои…» Внук, как выяснилось, Алик, готовился к экзаменам в университет. Прошлый год поступал, не поступил. В этом году опять будет поступать. «На какой факультет?» — спросила Уля. «А шут их разберет, что-то по рисованию». — «Кать, в университете не учат рисовать». — «А шут их разберет. Они, Симагины, все с норовом. Для всех не учат, а для них учат». Будущие экзамены надежно оберегали одиночество Алика. С ним никто не разговаривал, только звали обедать и ужинать. Мачеху Лидию Андреевну он не замечал, да и она не пыталась навязать ему свое общество. Лидия Андреевна работала по договору, заказов было много, и она целыми днями сидела в гостиной за маленьким, похожим на прялку мольбертом и рисовала открытки: цветы, флаги, елочные ветки с шарами — всякое. Хозяин целыми днями пропадал наверху в мастерской и только в столовой за едой перекидывался с сыном отрывочными, малозначащими фразами. Лицо у Алика в этот момент становилось непроницаемым, подбородок вздергивался, а правая бровь надменно изгибалась. Захаживали гости — нарядные дамы, — и хозяйка принимала их, не отрываясь от работы. Разговор о том, о сем, и кисточка в такт беседе, словно иголка, послушно кладет аккуратные стежки на бумагу. Потом мольберт отодвигается, вздох, томление, шепот: — Боже мой, как все ужасно… Только ни о чем не говорите при нем. Он ничего не понимает. Он как ребенок — верит в чудо. Врач ничего не может ему объяснить. Он сразу начинает ругаться, а потом впадает в состояние, близкое к шоку. Ах, боже мой… Заезжали родственники. — Она в сознании, но почти ничего не ест. В среду кровь горлом шла, потом она съела яйцо, в четверг ложку каши, сегодня блюдце киселя. Был консилиум с этим профессором… или академиком. Да, да, ей уже ничего не надо. Консилиум только для него. Он все еще верит. Чем она живет — не понимаю. Уля знала, чем живет бабушка. Она сама вводила ей в вену питательный раствор. О чем она думает целыми днями, бесстрастно глядя в окно? И ночью, как только проснется, сразу уходит глазами в сад. Хозяин велел над ее окном снаружи дома повесить фонарь. В свете этого ночника листья кажутся изумрудными. Сирень уже отцветала последними пышными гроздьями. Они так пропитались влагой, что их хотелось отжать, как губку. Бабушка не могла говорить, но Уля знала таких больных. Обычно они все время пытаются что-то объяснить, нервничают, когда их не понимают, плачут. А эта была ко всему безучастна — к еде, к уколам, к боли… И только когда в комнату входил сын, старуха отрывала взгляд от окна, она тогда вся сосредотачивалась на его фигуре, и Уля почти физически ощущала, каких огромных трудов, какой умственной натуги стоил ей осмысленный взгляд и размягченное выражение губ, отдаленно напоминающее улыбку. Вечер проходил незаметно. Обычно молчаливая, Уля все время что-то приговаривала, поясняя свои действия. «Сейчас промедол примем, и порошочки, и аскорбиночку с глюкозой, потом, голубонька, отдохнем, сил наберемся и поможем мне. На правый бочок, вот так… А то пролежни такая гадость! Теперь опять отдохнем». Самое хорошее время наступало, когда за окном зажигался фонарь. Дождь шелестел травой, побулькивал слегка, выводя свою мелодию. Наверху играла музыка, это хозяин включил проигрыватель. Бабушка лежала умытая, накормленная, готовая ко сну, а Уля сидела рядом и пересказывала события дня. — Молочница опять к завтраку опоздала. Лидия Андреевна кричит: «Можно подавать!» — а Катя с кухни: «А чего подавать, если эта рохля творог не принесла». Смеху было… Что ругаться-то! Помеси-ка грязь с бидонами… На ужин была баранина. Хозяин попробовал и говорит: «Не умеешь ты, Катя, баранину готовить, Вот мама баранину готовит, пальчики оближешь». Ничего подобного за столом сказано не было, но Уле хотелось рассказать бабушке что-нибудь про сына. А что расскажешь, если он все время молчит и Улю вообще не замечает. — Катя вечером в огороде копалась. Надела плащ и пошла сорняки рвать. Ругается! А что ругаться? Пышные сорняки уродились. Такая погода. Сама бы росла. Сурепица зацвела. Знаете? Такая желтенькая. Ее называют травой святой Варвары. Сурепицу пчелы любят. Пчелам сейчас плохо — дождь. А нам хорошо. Мы под крышей. — Уля вздохнула покойно. Заснула… Каждое утро, уступив место Кате, Уля шла прогуляться в лес. — Поспи лучше, — увещевала Катя. — Ведь глаз не держишь. — Я на часик, вместо зарядки. Алик — он уже сидел с книгой на кухне и пил кофе — поднимал глаза и сурово, словно обдумывал что-то важное, следил, как она натягивает резиновые сапоги. Но ничего важного он не обдумывал. Мысли его были просты и ленивы: «Нелепая особа… Как старушка, которая донашивает за внуками платья — недомерки и тренировочные костюмы. Немыслимая кофта. Как этот цвет называется? Малиновый… И, конечно, зеленые сапоги. Смело одевается серая мышка! Меньше всего ее уродует белый халат. В нем она вполне похожа на человека. Сказать, что ли? Обидится…» Как-то раз Алик сказал: «И я с тобой», — и стал ходить с Улей в лес каждое утро. — Как у тебя сегодня настроение? — начинал он обычно разговор. — Хорошее. — Объясни, с чего оно у тебя хорошее? — А с чего бы ему быть плохим? Уля не хотела замечать скрытого ехидства Алика. «Чем-то я его раздражаю», — мелькала мысль и тут же гасла. Они шли по щербатому мокрому шоссе. Дорога казалась очень узкой из-за стены зелени. Узкая тропка в поле, мостик через ручей, у подножья столбов пенилась сурепица — Варварина трава. И наконец лес… Живой, влажный, дышащий… Лес дождем не испортишь. Ишь какие папоротники вымахали! — Скоро дудник зацветет — дягиль, — застенчиво говорила Уля и добавляла доверительно: — У нас кружевницы его на коклюшках вяжут. Алик смягчался. — А это что? — Живучка. Она уже отцвела. В мае она султанами стоит. Си-и-няя. — А это? — Вероника-дуброва. Красивые цветки, только в вазе не стоят. Сразу вянут. А это грушанка. На ландыш похожа, да? Но не пахнет, и цветки не такие изящные. — Подумаешь, неизящные, — передразнил Алик. — В природе все изящно. Однажды он не выдержал и спросил завистливо: — Откуда ты все эти названия знаешь? — В лесничестве жила. У меня бабушка была знахарка. Лечила и людей, и скот. Она и заговаривать умела. К ней со всех деревень ездили: «Помоги, нянька Лесанька». — Почему — нянька? — Она старшей в семье была и нянчила в детстве всех братьев и сестер. Так и осталась на всю жизнь нянькой. Она и меня вынянчила. Мама болела очень. Чуть что, я к бабушке. Добрая была очень. «Ой, Уленька, — говорила мне, — тяжело помирать буду. Я все заговоренные болезни на себя приняла». — Что же она заговаривала? — Чирьи, грыжу. У нее специальная дощечка была — с сучком. Больной стоит лицом к стене, а она водит пальцем по дощечке и приговаривает: «Как сучок этот завял, так и ты, Василий Степанович…» Она почему-то все чирьи Василиями Степановичами называла… — Чушь какая, — поморщился Алик. — И ты этому веришь? Ты же медицинский работник. — Я не верю, а люди выздоравливали. По-моему, что ни делай, все можно, лишь бы больному было на пользу. В то утро Уля нашла в лесу майник — тонкий стебелек с двумя стреловидными листочками и крохотными пушистыми цветками, — принесла домой, поставила в стакан, а вечером отнесла старухе и вложила в неподвижные пальцы. — Это майник. Я хозяину показала, а он сказал, отнеси маме. Я уж думала, они отцвели. Пальцы старухи ожили, затеребила глянцевые листочки. Она пошевелила губами, словно хотела повторить название цветка, и ясно, осмысленно поглядела в глаза Уле. Потом опять обратила взгляд в сад и с трудом оттолкнула цветок от себя, словно боялась раздавить его холодную хрупкость. — Плохо бабушке, — сказала Уля на следующее утро Алику. — Ты бы зашел к ней, поговорил. — О чем? «Вот те на, а еще внук», — подумала Уля. — Я заходил к ней пару раз днем, но она меня не видит. «Она уже другое видит, — подумала Уля, — нам с тобой непонятное». — Ты считаешь, это потому что она больна? Она и здоровой меня не понимала. Что это? — Герань луговая. — Ах, луговая? Все-то ты знаешь. Тогда объясни мне, Улита, внучка знахарки, зачем я приехал в этот дом? Я этот дом ненавижу. Мать упросила: «Поезжай, Вере Сергеевне совсем плохо». Можно подумать, что я им здесь нужен. Она никого не любила, кроме него… Уля поняла: «Это он об отце». — Они всю жизнь прожили вместе, словно она пуповину забыла отрезать. Нет, просто не захотела. Бывает… Не понимаю, как она рядом с ним Лидию терпит. — При чем здесь пуповина? Нехорошо ты говоришь. — Ага… — Алик поднял с земли ореховую ветку и с ожесточением стал обрывать жухлые листья. — Если бы не ее святая материнская любовь, отец бы никогда не ушел от нас. Это ты можешь понять? Я все помню. Помню и молчу. «Вот и молчи, — подумала Уля. — Помирает бабушка. Что сейчас об этом говорить?» Портрет Веры Сергеевны висел в гостиной над камином. Молодая женщина в ярком халате с небрежно подколотыми и оттого особенно красивыми волосами сидела в плетеном кресле. Подбородок с круглой ямкой вскинут, одна рука на подлокотнике кресла, другая теребит нитку серебряных бус. Она была счастлива, добра и насмешлива, весь ее вид говорил: «Я присела только на минутку. Мне некогда позировать. Сейчас лето, утро, и меня ждут». Ни чертами лица, ни его выражением, ни взглядом карих, чуть раскосых глаз она не напоминала ту, что лежала сейчас в угловой комнате, и немудрено, что Уля ее не узнала. «Так это ж барыня, — сказала Катя, улыбнувшись Улиной наивности. — Красивая была, нравом вспыльчивая. Чуть что не так, крик на весь дом. Они все, Симагины, с нервами… Но быстро отходила, потому что добросердечием Бог ее не обидел. Жила весело, гостей полный дом. Столы в саду накрывали. А как она пела! Бывало, поем всю ночь, а утром опять на ногах, усталости ни в одном глазу. Большое здоровье надо было иметь, чтобы жить с ней рядом». «Ее уже нет, — подумала Уля. — Та, которая веселилась и носила на стройной шее серебряные бусы, давно умерла». Уля с трудом оттолкнула от себя женщину с портрета, пытаясь сосредоточиться на словах Алика, и только сейчас заметила, что они идут очень быстро, почти бегут. Тропинка была узкой, Алик шел впереди, горячо, на одном дыхании говорил, нимало не заботясь, слушает его Уля или нет, и наотмашь хлестал веткой по чуть намеченным соцветиям дудника. — В этом доме никогда не было места детям. В этом саду совершенно негде было повесить пеленки. Ни одну из комнат не могли выделить под детскую. «Ты бы в избе пожил, — подумала Уля. — Здесь тебе и пеленки, и детская, и взрослая…» — Но однажды он бежал. Решил пожить своей семьей. Мы уехали в деревню на хутор. Мне было восемь лет. На чердаке он сделал себе мастерскую и никого туда не пускал. А я подсматривал. Часами мог смотреть в щель. Он в то время интересно работал. Первый день на натуре. На холсте небо синее, березы зеленые, избы серые. Потом на чердаке он начинал всю эту хрень раскрашивать. Через три дня небо зеленое, березы лиловые, а избы полыхают, как на пожаре. Все потом уважительно: «Колорист…» Он всегда умел находить контакт со зрителем. Народный художник! Теперь вопрос — реализовал ли он свою жизненную концепцию? Надо отдать ему должное, работал он всегда как зверь. Все было — и лиловые березы, и пахота, и заводской гул в жизнерадостных тонах. И какая же у него концепция? Соответствовать своим творениям рынку? — Я в этом ничего не понимаю, — сказала Уля, словно увертываясь от беспощадной руки с хлыстом.