Зоя Федоровна сложила руки лодочкой и, четко постукивая каблучками, пошла по учительской. — Возбуждает у нас Достоевский сочувствие к страданию народа? — Возбуждает. — Возбуждает Достоевский ненависть к царскому режиму? — Возбуждает… — Достоевский развенчивает теорию сверхчеловека? Это гуманно? — Гуманно, — совсем тихо сказала Раиса Васильевна, вновь почувствовав себя ученицей. Зазвонил телефон, и Зоя Федоровна взяла трубку. Разговаривала она долго, время от времени извинительно прижимала руку к груди, мол, сейчас окончу, сейчас… Но потом выясняла стоимость железнодорожных билетов до Великих Лук, до совхоза под Курском, доставала какие-то списки, кого-то вычеркивала, кого-то вписывала. — Простите, с практикой столько хлопот, — учительница сняла очки и стала их протирать, пытаясь вспомнить, о чем только что говорила с Барановой. «Какие у нее усталые глаза», — подумала Раиса Васильевна и подсказала: — А четвертый пункт? — А? Мы про Достоевского… Четвертый пункт — это вера автора в дух народа, в силы народа. Это он определяет образом Сони Мармеладовой. Кто осветил все четыре пункта — тому пять, кто три пункта — четыре, кто два или один — больше тройки не получит. А у вашего сына полная каша в голове. Какие там пункты! Он даже про алкоголика какого-то писал. Я бы на вашем месте с Иваном к невропатологу сходила. Стекла окон, как объективы фотоаппаратов, строго и бесстрастно целились в Раису Васильевну. — Положи гитару. Мне надо с тобой поговорить. Иван нарочито лениво встал и, перегнувшись через стол, повесил гитару на криво торчащий гвоздь. — Ваня, давай наконец поговорим серьезно. Я была в школе. Ты знал, что у тебя по сочинению три? — Знал. — Почему не сказал мне? Он пожал плечами. — Ну ладно. Сейчас разговор не об этом. О чем ты писал в сочинении? Зоя Федоровна говорит, что ты писал про алкоголика. Про Мармеладова? «О-о-ой, — думал Иван, — как они мне все надоели. Легче договориться с Малюшей. Она скажет: “Как же, помню этого фокусника. Очень пил”. А Нелка говорит: “Делай так, как тебе кажется естественно правильным”. И тогда можно жить дальше. А мать скажет…» — Я писал про Ежикова Павла Петровича из сто двадцатой квартиры. Он книги переплетает. Ему носят старые журналы, и он из них делает книги. Еще диссертации переплетает. Он хорошо зарабатывает. И пьет. — Откуда ты его знаешь? — изумленно спросила Раиса Васильевна. — Мы познакомились давно. Осенью. — Что же ты замолчал? Продолжай. Иван глубоко вздохнул и начал: — Он у клумбы лежал в парке. Лежал неудобно, лицо в крови. И странно — лежит человек среди бела дня. И никто к нему не подходит. Некоторые повернут голову: «И куда милиция смотрит?» — и проходят мимо. Как будто помочь человеку может только милиция. — Несчастная милиция, что ей приходится возиться с такими. Продолжай… — Подошли две женщины. Пожилые. И говорят: «Не его жалко. Семью». Я потом узнал, нет у него семьи, могли бы его самого пожалеть. Одна женщина отправилась милицию искать, другая осталась. Приехал мотоцикл с коляской. Женщины сразу ушли. Милиционеры подняли Павла Петровича, как куль, и посадили на лавку. А он рукой на грудь показывает, стонет, и все: «Бросьте меня, ребята, бросьте…» Они его к коляске потащили, спрашивают у него чего-то, а он опять: «Бросьте меня, ребята…» Прямо смешно… Как будто его раненого с передовой волокут. Я думаю, он бредил спьяну. Посадили его в коляску. Тут он взглядом меня и поймал. Мотоцикл поворачивать стал, а он шею изогнул и на меня смотрит. Я вышел из-за дерева и говорю: «Я его домой отведу». И милиционер говорит: «Ты кто? Сын, что ли?» Ни в тот осенний день, когда он стоял, пойманный взглядом Ежикова, ни потом, когда он сидел в его доме и клеил старые книги, Иван не мог себе объяснить, почему он ответил милиционеру: «Да, сын…» — Что ж ты умолк? Продолжай… — Привел я Павла Петровича к нему в дом. Уложил. Противно было. Пахло от него плохо. Потом он меня отыскал. — Зачем? — Одинокий он. Жена от него ушла. Двадцать лет жили вместе, и вот — ушла. Несчастный он какой-то. — Почему он несчастный? Почему он не живет как все? — Мне не ходить к нему больше? — Конечно, нет. Теперь я понимаю, почему ужаснулась Зоя Федоровна. О чем ты еще писал в своем сочинении? — Про Гренландию. Чтобы она не растаяла. А то поднимется уровень океана, и жизнь многих государств будет под угрозой. — При чем здесь Гренландия? — Раиса Васильевна никак не могла понять, всерьез ли говорит Иван или дурит, скоморошничает. — Павел Петрович говорит: «Я пью, Ванюш, за вечный холод в Гренландии. В мире опять повальное сумасшествие. Раньше люди отапливали дом, теперь пытаются отопить всю планету». — Этот Ежиков пил при тебе? Дрожащими пальцами Иван нащупал незастегнутую пуговицу на рукаве рубашки. Пуговица расплавилась под прессом прачечной, потеряла первоначальную форму и никак не лезла в узкую петлю. — Почему ты молчишь, Иван? Он пил при тебе? Это ужасно! Он и тебе предлагал выпить с ним? Иван начал говорить быстро и бессвязно. Фразы были короткие, рубленые и неряшливые, как у пьяного. Нет, Ежиков не предлагал ему пить с ним. Только один-единственный раз он сам захотел выпить с Павлом Петровичем. Потому что была годовщина. А на поминках надо выпить. Поминки по бараку немецкого концлагеря, где Ежиков провел три года. Обязательно надо было выпить за какого-то Вовку, который ушел в землю, за Митьку-туберкулезника, парня удивительной доброты, который тоже ушел в землю. А Ежиков плакал и говорил: «Ты нас пожалей, Ванек, мы все убитые…» Раиса Васильевна плохо слушала сына. Она смотрела на его руки. Они то сцеплялись пальцами, то, беззащитно раскрыв ладони, тянулись к ней. На запястье, где выпукло обозначились вены, была старательно написана какая-то формула и нарисован голубой якорь, бледный, как старая наколка. Это были мальчишеские, оцарапанные, плохо отмытые руки, и они тряслись. Она села рядом с Иваном, прижалась плечом, чтобы унять дрожь сына. — Ваня, успокойся. Мы с тобой не о том говорим. Хватит о Ежикове. Мы говорим с тобой о школьном сочинении. Написал бы ты им четыре пункта. Это так легко и просто. Может, ты не знаешь эти четыре пункта? — Я писал о войне, — крикнул Иван. — При чем здесь война? Какое отношение имеет к этому Достоевский? Он никогда не писал о войне. Ты наслушался пьяных речей этого алкоголика… Иван злобно оттолкнул мать и бросился к столу. Тетради, книги, карты полетели на пол. Наконец он нашел то, что искал. Книга сразу открылась на нужном месте. — Алкоголика, алкоголика… — бормотал он. — Вот: «Ему грезились болезни…» — начал он читать. — Нет, не то… сейчас… Вот: «Весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невидимой моровой язве, идущей из глубин Азии в Европу». И вот еще: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей». — Что ты читаешь? Это фантастика? — Молчи и слушай! Это «Преступление», мама, и «Наказание». «Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали себя зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались…» — Это все неправда, — шепотом сказала Раиса Васильевна. — «…люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе, — продолжал читать Иван, словно и не замечая, что мать трясет его за плечи. — Собирались друг на друга целыми армиями». — Замолчи! — она вырвала книгу из рук Ивана и бросила ее на стол. — Я не желаю тебя слушать. Что ты знаешь об этом? Ты, сытый и благополучный с пеленок, хочешь объяснить мне, что такое война? Я чуть не погибла под бомбежкой, а мне было пять лет. А ты знаешь, что такое голод? В сорок втором году, помню день и час, я разбила бутылку с молоком. Упала на улице и разбила. За всю жизнь, поверь, я не испытала большего горя, большего страха. Я несла это молоко двухгодовалому брату. Ты имеешь бутылку молока каждый день. Чего же ты хочешь? — Та-та-та, — Иван прыгнул на диван и дал очередь из воображаемого автомата в окно. Раиса Васильевна инстинктивно нагнула голову. — Ложись! — воображаемая граната полетела за шкаф, и Иван выбежал из комнаты. Удар двери о косяк оглушил ее, как запоздалый взрыв. Она взяла блокнот и жирно написала: «Июнь. Срочно найти невропатолога и психиатра». И заплакала. Кто-то коснулся ее лба, и она, не открывая глаз, подалась вперед, думая, что сын вернулся. — Вольно ему сбесяся, — услышала она чуть шепелявый голос Малюши. — Поплачь, пострадай. Оно и сладко. «Я поговорю с этим Ежиковым. Только и слышишь — война, война… По телевизору каждый день воюют. Лампу выну к чертовой матери. Пусть будет мир, — и подумала запоздало, — маме опять стало легче». * * * — Здравствуйте… У Нелки Спиридоновой было тревожное, словно вопрошающее лицо. Даже мельком она не окинула взглядом дом, куда пришла впервые, и Раиса Ивановна подумала: «Она знает, что Ивана нет дома. Она пришла ко мне. Но почему так поздно?» — Вы только не волнуйтесь… — Проходи, проходи. Я давно хотела познакомиться с тобой. Ваня сейчас будет, — добавила она машинально.