— Замерзла? — Немного. — А как насчет глинтвейна у камина? — Дима наклонился забрать бокалы и бутылку. — Слушай, а ты случайно не Дед Мороз под прикрытием? — я посмотрела на него с подозрением. — Потому что все мои новогодние желания сбываются одно за другим. Ну… почти все. — Может быть, — он пожал плечами. — Тогда ты, наверно, Снегурочка. Потому что мои тоже сбываются. Некоторые… Он сказал это так, что у меня перехватило дыхание. Как будто проглотила ментоловый леденец от кашля. И тут же по всему телу провели мягкой меховой лапкой, от макушки до пяток, чуть задержавшись на животе. Не успела я снять в прихожей куртку, как глаза заволокло. А когда наклонилась расстегнуть сапоги, ливануло из носа. — Держи, — в поле зрения въехал клетчатый носовой платок. — Не бойся, чистый. Мама дорогая, неужели на свете еще есть мужчины с носовыми платками, а не только хипстеры с бумажными салфетками? Может, бумажные и гигиеничнее, но… Флеш. Мы гуляем с дедушкой, я катаюсь с горки, прямо на попе, одетой в толстые шерстяные рейтузы. И шмыгаю носом. — Снежа, выбей нос! — приказывает дед, протягивая мне синий с белым платок. Высморкавшись, я спрятала платок в карман и вошла в гостиную. Все так же тихо играла музыка, мигала елка, Макс дрых в своей корзине, блаженно растянувшись на спине. — Невероятный кот, — я покачала головой. — Рядом курица на столе, а он спит. Или потому что с гипсом не забраться? Мой кот к курице был равнодушен, а вот жареную корюшку и с потолка бы унес. — Нет, знаешь, — Дима подошел к столу и подцепил с блюда запеченную морковку. — Он не пакостник и не вор. Хоть что оставь. Правда, один раз все-таки не устоял. Видимо, очень сильный соблазн получился. Полгода ему где-то было. Я достал из холодильника копченую скумбрию, положил на тарелку и вышел на минутку. Возвращаюсь, а Макс жрет ее под столом. Пришлось немножко объяснить, что он неправ. И больше таких инцидентов не было. Послушай, давай ты немного со стола лишнее приберешь, а я пока камин зажгу? 25 25 Дима принес из кухни поднос, и я унесла большую часть стоявшего на столе. Оставила лишь то, что могло безопасно оставаться в тепле, на тот случай, если потянет чего-нибудь перехватить. Хотя сама уже наелась так, что больше ничего не влезло бы. А вот горячего глинтвейна как раз хотелось. — Все, Мальвина, иди отсюда, — сказал Дима, остановившись на пороге кухни. — Очаг папы Карло ждет. Не мешай варить приворотное зелье. Я в это время ставила в посудомойку грязные тарелки, но безропотно отправилась обратно в гостиную. Просочившись в дверь в миллиметре от него. Приворотное зелье? Довольно откровенно. И… приятно. Если бы десять дней назад, когда чинила гирлянду, мне сказали, что так будет, я бы неприлично рассмеялась. Да что там десять — еще днем, когда он приехал за котом. В камине уютно потрескивали поленья. На полке сверху стояли два подсвечника с зажженными свечами. Они, гирлянда на елке и огонь в камине — кроме этого и отблесков снаружи, больше света не было, другой Дима погасил. Я села в кресло, но оно оказалось слишком огромным, пришлось снять туфли и забраться с ногами — вот так получилось здорово. Макс проснулся, посмотрел на меня, выбрался из корзины. Подошел и, наверно, хотел мяукнуть, но вместо этого зевнул во всю пасть. Розовый язычок завернулся трубочкой между острых клыков. — Иди сюда! — я нагнулась и подняла его к себе на колени. Свернувшись клубком, он запел свою бесконечную песню, навевающую сон. Кот-баюн! Хоть я и выспалась, все равно начала плавно опускаться на зыбкую грань между явью и легкой, как облачко, дремотой. Так хорошо и спокойно… — Жанн, держи, — коснувшись моего плеча, Дима протянул глиняную кружку, от которой пахло так, что голова закружилась еще до первого глотка. Сладко, пряно, хмельно. — Что там? — Не скажу, — он сел со своей кружкой на ковер, прислонившись к креслу. — Ладно, скажу. Настоящее телиани, немного рома, апельсин, мед, гвоздика, бадьян, мускатный орех, кардамон. — А что приворотного? Вместо ответа Дима повернулся, почесал Максу шею под подбородком. — Ну что, предатель? Кот взглянул на него, как мне показалось, с укоризной и осторожно тронул лапой руку. Мол, что ты глупости болтаешь? Глинтвейн еще больше усилил ощущение нереальности. Как будто плыла по волнам между звезд. Камин, огни елки, музыка, тихое мурчание кота — так спокойно и уютно. И ожидание чего-то еще более необыкновенного. Не томительное, а легкое и сладкое, как вкус пряного горячего вина, в котором растворилось время. Сколько его уже прошло? Может, пять минут. А может, уже наступило утро. — Я всегда любил Новый год, — сказал вдруг Дима с горечью, и я даже вздрогнула, вынырнув из своего пушистого блаженства. — В детстве. Собиралась вся семья, друзья родителей. Мы жили тогда на Кузнецовской, рядом с Московским парком Победы. Большая квартира в сталинке, всем места хватало. Да и потом… А последние два года вообще не отмечал. В прошлом году даже елки не было. Ну, только та, которая во дворе. Больше ничего. Я молчала. Как-то вдруг сложилось очевидное. «Я не женат. То есть в разводе». «Как вас угораздило завести кота?» — «Минута слабости. Я был в плохом настроении». «Я его принес домой тридцать первого декабря два года назад. Тоже как подарок. Новогодний кот». «Последние два года вообще не отмечал». — Я хоть и отмечала, но… это тоже был совсем не праздник. А в детстве — да, очень любила. И тоже было шумно, весело. Бабушка с дедушкой, их друзья. — А родители? — Отца у меня нет. Мать уехала, когда мне еще года не было. Сначала приезжала, потом перестала. Мы практически не общаемся. Бабушка с дедушкой меня вырастили. Дед умер, когда мне было шестнадцать. Семь лет отмечали с бабушкой вдвоем. Она пыталась меня куда-то выгнать: ты же молодая, что тебе со мной в праздник сидеть. Но я не могла ее одну оставить. Да и жили мы очень скромно, на ее пенсию и мои какие-то случайные подработки. Ну а потом уже ходила куда-то с подругой. В клуб или к ее знакомым. — С подругой? — В приличном смысле, — усмехнулась я. — Если намекаешь на личную жизнь, то она была. Но давно уже нет. Иначе я бы с тобой не поехала. 26 26 Поставив кружку на пол, Дима повернулся и нашел мою руку. Пальцы переплелись — давно забытое ощущение, когда они плотно касаются чувствительной кожи на впадинках, как детали конструктора, вошедшие в пазы. Так, словно предусмотрено проектом. Именно эти пальцы — не какие-то другие. Смутный незаданный вопрос висел в сгустившемся воздухе, как наполненный гелием шарик. Вовсе не очевидный, но мне не хотелось отвечать или спрашивать. Не хотелось больше вообще ничего говорить. Хотя бы недолго. Остановиться вот в этом самом мгновении, прежде чем идти дальше. Потому что отчаянно хотела — и так же отчаянно боялась. Чего? Всего. Того, что у этой волшебной ночи не будет никакого продолжения. Того, что оно может быть… Макс поднял голову, посмотрел настороженно сначала на Диму, потом на меня, словно делая для себя какие-то выводы. И в этот момент, то ли разрешая диссонирующий напряженный аккорд, то ли, напротив, добавляя ему напряжения, заиграла музыка, которая с первых нот всегда разрывала меня в лоскуты. Совсем не новогодняя песня — наоборот. Колыбельная «Summertime» в исполнении Луи Армстронга и Эллы Фитцджеральд. Наверно, у всех есть такая мелодия, которую можно слушать бесконечно, и каждый раз она проникает в самую сердцевину, выворачивает наизнанку. Мучает и при этом ласкает, нежит каждой нотой, растворяя в подступающих сладких слезах. Кто невидимый сделал так, чтобы она зазвучала именно сейчас, именно в тот момент, когда у меня внутри все отзывалось ей в резонанс? «Summertime, and the livin» is easy…' — Люблю эту песню, — к горлу подступил комок, и голос дрогнул. Все так же сжимая мою руку, Дима снял у меня с коленей Макса и поднялся на ноги. Потянул к себе, заставляя встать, опустил кота на кресло. Это был даже не танец. Мы просто стояли, обнявшись, чуть покачиваясь в неспешном ритме. Мягкий ворс ковра гладил ступни через тонкие носки, мягкая мелодия обволакивала, от мягко касающихся талии рук разливались волны тепла. Не хватало воздуха — совсем немного, чуть-чуть, и я вдыхала его чаще, вместе с запахом кожи, волос, горьковато-полынного парфюма — тревожного, похожего на плач последнего троллейбуса осенней ночью. Он прижал меня к себе чуть сильнее, рука скользнула по спине вверх. Коснувшись волос, пальцы пробрались под них, легко дотронулись до мочки уха, до шеи. Задрожали, подгибаясь, колени, горячей ноющей тяжестью отозвался низ живота, жарко вспыхнуло в ямочке между ключиц. Замер, растворяясь в сумраке последний звук, который сменился какой-то другой мелодией. Мы стояли, по-прежнему обнявшись, глядя друг другу в глаза. Жадно, не отрываясь. Но словно чего-то не хватало. Словно ждали чего-то. Или искали какой-то недостающий штрих.