Кто-то цепко ухватил меня за пиджак. Я глянул — и обомлел. У детской, державшей меня ручонки, было шесть пальцев! Петр, засопев, пробормотал тоскливо: — Не могу… Идемте-ка, братцы, отсюда. — В самом деле, — сказал я, — как-то жутко здесь, душно… Пошли! — Нет, нет, — быстро, горячо заговорил Сема, — останьтесь. Для них это праздник! Ведь их же никто не любит… Горло мое стиснула мгновенная судорожная спазма. «Господи, — сказал я мысленно, — как же так? За что им такое? Ведь ничего нет страшнее, если никто не любит!..» И медленно оглядев помещение, я сказал, поворотясь к Петру: — Ладно, дадим им концерт… Я сейчас спляшу, а ты делай музыку! — Какую? — спросил он растерянно. — Любую. — Но как? — Как умеешь… Соображай. Зря я, что ли, тебя держу? Петр раскрыл рот, оскалился, обнажив крупные желтоватые зубы. И быстро начал щелкать по ним ногтями. Родился негромкий, четкий музыкальный ритм… И мы услышали мелодию штраусовского вальса. И тотчас же палата огласилась восторженными детскими воплями. Сема замахал руками, зашикал, требуя тишины. И в этой тишине я прошелся по комнате, выбивая дробную цыганскую чечеточку. Мы старались вовсю. Увлекшись, войдя помаленьку во вкус, Петр стал затем имитировать голоса птиц и животных; он свистал, и выл, и гугукал. А я продолжал бить чечетку и что-то вопил невнятное, надрывное — цыганское. А Сема все пытался встать на руки — и беспрерывно падал, рушился на пол. Мы ведь были здорово тогда пьяны. Но ребятишки на это не обращали внимания; они с восторгом принимали любой наш трюк. Они были счастливы! И более благодарной аудитории я еще не встречал на своем веку. Но всему всегда приходит конец. В ОБЩЕСТВЕ ГЕНИЕВ Всему всегда приходит конец… И в палату, в самый разгар веселья, вдруг ввалилась с грохотом группа мужчин. И один из них — коренастый, с обритым наголо черепом — крикнул с порога: — Эй, Дробышев! Ты что, давно смирительной рубашки не видел? Соскучился? И покосившись на своих спутников, скомандовал резко: — Взять его! Отвести в одиннадцатую! Сему увели. Настала наша очередь. Бритоголовый сразу же подошел почему-то ко мне. Вид у меня, должен признаться, был в эту минуту малопочтенный. Во время концерта я сбросил пиджак, расстегнул рубашку и стоял теперь, тяжело дыша, разгоряченный, растрепанный, с торчащими врозь волосами. — Ты из какой же палаты вырвался? — спросил он, явно принимая меня за сумасшедшего. И кто-то из-за его плеча тихо проговорил: — Наверное, новенький. С нижнего этажа. Там они все — неспокойные… — Чепуха все это, — задыхаясь, с трудом сказал я. — Вы путаете… Я человек вольный. — Он поэт, журналист и вообще директор, — вмешался в разговор Петя. — Ага! — живо отозвался бритоголовый. — Так. Ну, а ты? — А я — его музыкант. — Вот и отлично. Пойдешь, значит, тоже в одиннадцатую! И затем, указывая на меня пальцем, приказал: — Ну, а этого — к гениям! И проверьте там хорошо запоры. И как мы с Петром ни шумели и ни сопротивлялись, нас все же скрутили и развели по палатам. Самое смешное здесь заключалось в том, что мы ничего не могли толком доказать — ведь документов-то у нас при себе не было никаких! Тайга — не город, предъявлять бумаги здесь некому. И даже корреспондентское свое удостоверение я таскал только первые месяцы, а затем забыл о нем… Все же я настоял на том, чтобы санитары проверили больничные записи. Имен наших там, конечно, не оказалось. Но старший (бритоголовый), поразмыслив, решил задержать нас до утра — до прихода врача. Очевидно мы вызвали у него весьма серьезные подозрения. Как обычно, мне «повезло» больше, чем другим… Дробышев и Петя попали в одиннадцатую — к меланхоликам. А я угодил к скандалистам. И номер этой палаты был тринадцатый. * * * Эту ночь я провел в обществе гениев. В палате обитало два Пушкина и еще Шекспир. Был этот Шекспир худ, костляв, длиннолиц. И он беспрерывно двигался, не мог ни минуты провести в покое. И вот он-то заинтересовал меня сильнее всего! Оказалось, что в прошлом он работал преподавателем химии в средней школе. «Стало быть, ему, — думал я, — скорее всего подошла бы роль Менделеева или, скажем, Лавуазье… Или же он, на худой конец, мог бы вообразить себя какой-нибудь ожившей молекулой. Например, молекулой этилового спирта. Но почему же — Шекспир?» Я спросил его об этом. И он ответил — весьма резонно: — А почему бы и нет? И затем добавил: — Шекспир — это вулканические страсти, гигантские эмоции. И все они живут во мне! Их во мне даже больше, чем люди думают, но это секрет. И ты смотри, — он погрозил пальцем, — не проболтайся! Я поклялся, что сохраню эту тайну навек. С Пушкиными все обстояло проще. Это были два сварливых алкоголика, страдающих манией величия. Ну, а там, где есть эта мания, всегда присутствует и другая — противоположная… И потому оба они подозревали весь мир в зависти и в ненависти. И сами ненавидели его. И, конечно же, прежде всего, ненавидели друг друга! С одним из Пушкиных мне все же удалось разговориться. Я сразу постарался успокоить его, заявив, что я — человек здесь случайный и к великим не принадлежу. Хотя поэзию чрезвычайно ценю. — Какую? — прищурился он. — Именно пушкинскую, — ответил я, — самую настоящую! — Значит, мою, — заключил он уверенно. — Ну, а этого самозванца, — он указал на другого гения, спящего, густо похрапывающего в углу, — ты не слушай. Все, что у него есть лучшего, он просто крадет. Он, к примеру, тяпнул у меня «Пиковую даму» и не признается. Я уж лупил его за это… Читая эти строки, вы, вероятно, можете подивиться тому, что в недрах Сибири, в этой дикой глуши, так много людей, знающих поэзию, любящих ее, вообще как-то приобщенных к литературе… Но удивляться здесь, в сущности, нечему. Нельзя забывать, что Сибирь — страна особая, необычная. Это страна ссыльных интеллигентов! За время царствования династии Романовых, например, в Сибирь ушло несколько сотен российских дворян. Туда, год за годом, брели по этапу опальные заговорщики, франкмасоны, религиозные сектанты, а затем просветители. А вслед за ними декабристы. Потом последовала новая, гораздо более мощная волна, порожденная пролетарской революцией. В сталинский период количество ссыльных интеллигентов исчислялось уже не сотнями, а тысячами… И все они оседали в Сибири надолго, обзаводились семьями. И, естественно, оставляли в этой глуши какие-то свои следы. Один из таких следов — любовь к книгам, к чтению… Но есть и оборотная сторона медали. Любовь к чтению — важный элемент культуры, но все же недостаточный. Монтень говорил: «вся беда — от полуобразованности». И это очень верно! Ведь полуобразованный человек — как правило — это человек, лишенный всяких корней. Он никто. По определению Монтеня, «он уже не крестьянин и еще — не философ». Отравленный беспорядочным чтением и не получивший правильного образования, он мечется и плутает; что-то ищет и не знает — что… И если к этому еще добавить традиционный идиотизм захолустной российской жизни, то тут и впрямь нетрудно свихнуться и угодить в тринадцатую палату. Или же — к меланхоликам… Впрочем, попасть туда можно и при других обстоятельствах и с любым дипломом… Но мы рассматриваем сейчас самый простой вариант. * * * Прошла эта ночь, в общем, спокойно. Гении были со мной вежливы, покладисты; вероятно, им польстило то, что я ни в чем не сомневался и ни на что не претендовал. А чуть свет меня, невыспавшегося и вялого, поволокли к врачу. По дороге служители развлекались тем, что рассказывали друг другу анекдоты. Некоторые из них были забавны. Вот, например. Обсуждалась книга в кругу читателей. И один сказал: — Мне больше всего нравится здесь обилие интересных персонажей! — И обратите внимание на подтекст, — сказал другой, — на скрытые коллизии. Роман ими переполнен! Эта вещь посильней Достоевского…