— Спасибо, — произносит Оливия срывающимся голосом. — Она очень красивая. — Ладно, мы поехали. Спасибо вам огромное еще раз, — говорит Бет, и они вместе идут на парковку. — Значит, через шесть недель? — уточняет Бет, когда они останавливаются у машины. — Через шесть недель, — подтверждает Оливия, хотя они вполне могут растянуться на восемь. Бет машет ей рукой, садится в машину и уезжает. Оливия закидывает сумку с камерой и шезлонг на заднее сиденье своего джипа и садится за руль. Нагретый воздух внутри теплым одеялом окутывает ее голую кожу. Она сдает задом, и тут наконец начинается дождь. Оливия включает фары и дворники, радуясь тому, что непогода не помешала их фотосессии. Она выезжает с парковки, не выпуская из руки подарка Грейси и улыбаясь непонятно чему, и, все так же улыбаясь, под проливным дождем едет по Хаммок-Понд-роуд. Добравшись до дома, она первым делом отправляет камешек Грейси к своей изрядно разросшейся коллекции в стеклянной миске на кофейном столике. Потом подсоединяет камеру к компьютеру и приносит из кухни свой дневник. Пока фотографии с сегодняшних съемок скачиваются на компьютер, она сидит в кресле в гостиной и думает о Бет и ее трех дочерях, о ее одиночестве и ее книге. Интересно, о чем она? Потом она открывает дневник и начинает читать. Глава 21 12 апреля 2005 года Сегодня я словно снова очутилась в восьмом классе. Все началось на детской площадке. Мы приехали туда уже ближе к полудню, и Энтони, как обычно, сразу побежал на качели. Он уже слишком большой для малышовых качелей, но упорно даже не желает попробовать качели для больших мальчиков, поэтому я с грехом пополам впихнула его в сиденье и стала качать моего пятилетку рядом с другой матерью, качавшей своего двухлетку. Она нервозно мне улыбнулась и ничего не сказала. Сегодня наконец потеплело, и на площадке яблоку было негде упасть. Там было множество ребятишек возраста Энтони, которые играли вместе. Два мальчика и девочка носились друг за другом по горкам. Они громко смеялись, и им явно было очень весело. Еще четверо играли в «Повтори движение» на лужайке рядом с площадкой: то поднимали руки, то опускали их, потом ползали, потом хлопали в ладоши. Еще одна компания играла под лазалками. Две девочки продавали мороженое, роль которого исполняли щепки. «Покупатели» выстроились в очередь к «прилавку», делали заказы, расплачивались деньгами-щепками и делали вид, что с аппетитом поедают лакомство, после чего подходили за добавкой. Наблюдать за этим было бы умилительно, если бы мне так сильно не хотелось разрыдаться. Энтони до всего этого как до луны пешком. Интерактивные игры. Воображаемые игры. Друзья. Все эти вещи, которые другие дети делают спонтанно и естественно, для Энтони приходится разбивать на отдельные кусочки, над каждым из которых Карлин работает с Энтони часами, неделями и месяцами, прежде чем Энтони, возможно, научится делать вид, что деревянная щепка — это ванильное мороженое. Но все это будет отнюдь не ради невинного чистого удовольствия. Он будет делать это ради того, чтобы в награду получить вожделенные «Принглз» или чтобы Карлин наконец перестала донимать его и оставила уже в покое. Ведь это именно то, чего он хочет. Чтобы все оставили его в покое. В одиночестве. Потому что это приносит ему удовольствие. На площадке Энтони интересуют исключительно качели, и ничего больше. Но я вижу, как другие ребятишки играют, и мне хочется большего, мне надоедает стоять на одном месте, раскачивая качели. Я несколько раз переставала качать и спрашивала, не хочет ли он попробовать скатиться с горки, поиграть с другими детьми или пойти в песочницу. Он любит песок. Но с качелями не сравнится ничто, и он непреклонен. Поэтому я продолжала качать его. Я чувствовала себя деморализованной, и мне казалось, что на нас все косятся. Ну почему я не могу радоваться тому, что он счастлив в одиночестве на качелях? Почему я упорно считаю, что для счастья он должен делать то, чего от него хочу я? Потому что мир заполнен людьми, Энтони, а не качелями, а я хочу, чтобы ты был счастлив в мире, а не только на качелях. Неужели я слишком многого хочу? Неужели хотеть этого — эгоизм? Все остальные дети на площадке способны играть самостоятельно и не сидят на качелях все утро, поэтому их мамы могли позволить себе устроиться вместе за одним из столов для пикника. А я качала Энтони и издали слушала, как они болтают и смеются, как им весело вместе. И чувствовала себя так, как будто снова вернулась в свой восьмой класс — белой вороной, исключенной из общего круга. Говорят, что сейчас аутизм диагностируют у одного ребенка из ста десяти, но я не знаю ни одну другую мать в нашем городке, у чьего ребенка был бы аутизм. Где они все? Где? Я уже полгода как ушла с работы, и мне отчаянно не хватает взрослого общения. Разговоров. Утренних совещаний. Друзей. Карлин и Риа заходят каждый день, но они занимаются с Энтони. Они не считаются. А Дэвид реагирует так, как будто я прошу его в одиночку перекрыть крышу, каждый раз, когда я задаю ему простейший вопрос. Наверное, я слишком остро на все реагирую, потому что у меня сейчас месячные, но я вдруг поняла, как мне одиноко, глядя на компанию этих женщин. Компанию, в которую меня никогда не примут. Как это было в восьмом классе с компанией популярных девочек с их идеальными прическами, как у Фарры Фосетт, и модными джинсами «Джордаш». Я ненавидела их и в то же время до боли хотела стать одной из них. Мы прокачались на качелях больше часа, когда те мамы позвали детей к столу перекусить. Дети подошли. Мамы открыли нарядные корзиночки для пикника и стали раздавать сэндвичи, йогурты, четвертинки апельсинов, сырные палочки, крекеры и коробочки с соком. Пикник на площадке. Не для нас. Нам пора было домой. Я заранее трижды сказала Энтони, что мы скоро пойдем, что иногда срабатывает, но не в этот раз. Когда я остановила качели, он завизжал и замахал руками, но когда я тут же не продолжила его качать, а вместо этого стала снимать с качелей, он устроил дичайшую истерику. Все его тело напряглось, и он завопил так, как будто его убивают. Мне пришлось употребить все мои силы на то, чтобы вытащить его с сиденья, унести его сорок пять фунтов живого веса, вопящих от горя разлуки с качелями, на которых он только что провел полтора часа, с площадки и не оглядываться на мамаш за столом, которые, я уверена, все это время смотрели на меня с осуждением, думая: «Слава богу, что я не ОНА». В точности как в восьмом классе. Я затолкала Энтони в машину, как можно быстрее включила ему «Барни», и он успокоился. Какое счастье, что есть Барни. А потом мне пришла в голову идиотская идея по пути домой заехать в аптеку. У меня сегодня утром начались месячные, а тампонов оставалось всего пара штук. Будь на моем месте любая из тех мамаш с площадки, идея заехать по дороге домой в аптеку, если у нее месячные, а тампонов осталось всего пара, совсем не была бы идиотской. Она заскочила бы туда и преспокойно поспешила дальше по своим делам, и никаких проблем. Возможно, она даже не вспомнила бы об этом мимолетном эпизоде к вечеру. Но для меня это была исключительно идиотская идея. Никогда этого не забуду. Мы всегда едем с площадки прямо домой, и я всегда сворачиваю с Сентер-стрит на Пиджен-лейн, но аптека в другой стороне. Я надеялась, что Энтони ничего не заметит. Что ему будет без разницы. Что это займет всего несколько минут. Надо же было быть такой идиоткой. Как только я выехала с парковки налево, а не направо, Энтони завизжал. Когда я продолжила ехать, он начал колотить ногами по спинке моего кресла. Надо было сразу же развернуться и поехать домой, но я не вняла. Он начал вопить, мотая головой и хлопая руками, пытаясь вырваться из своего кресла, как будто его били ножом. Исполненная железобетонной и опять-таки идиотской решимости сделать простейшее и совершенно необходимое дело, я доехала до аптеки, но зайти туда у меня не оказалось никакой возможности. Я попросту физически не смогла бы дотащить его до входа в том состоянии, в каком он находился. О том, чтобы оставить его в машине одного, не могло быть и речи, а что бы то ни было объяснить ему рационально не представлялось возможным. «Маме нужны тампоны, милый. Пожалуйста, прекрати истерику. Мы будем дома через пять минут». Поэтому я поехала домой. К ужину тампоны у меня закончились. Но рисковать получить еще одну истерику в машине я боялась, поэтому мне пришлось дожидаться Дэвида, чтобы можно было съездить в аптеку одной. Чтобы продержаться до его возвращения, я соорудила из нескольких слоев мятой туалетной бумаги самодельную прокладку. Но Дэвид задержался на сорок пять минут (и даже не позвонил, чтобы предупредить!), а от туалетной бумаги в качестве прокладки толку оказалось не очень много, так что кровь протекла на мою любимую юбку. И снова все как в восьмом классе. Хорошо хоть эта маленькая авария произошла дома, а не на площадке на глазах у тех мамаш. Пока я во второй раз за сегодня ехала в аптеку, мне вдруг подумалось, что я провела всю свою жизнь с восьмого класса в страхе опять оказаться белой вороной, изо всех сил стараясь вписаться, быть принятой. Энтони все это совершенно не волнует. Ему и в одиночестве вполне неплохо. Ему это нравится. Его не заботит, что о нем думают люди. Он не станет требовать купить ему дорогую дизайнерскую одежду или последнюю модель кроссовок за сто долларов. Он не начнет пить или курить травку, чтобы произвести на кого-то впечатление. Он не станет делать что-то только потому, что все это делают. Ему все равно, что другие люди носят, думают и делают. Ему нравится то, что ему нравится. Он делает только то, что хочет делать. До тех пор, пока я не говорю ему, что пора идти домой, и не стаскиваю его с качелей. Я подумала о тех ребятишках, которые играли в «Повтори движение» на площадке. Энтони никогда не будет ничего ни за кем повторять. Но и примером для подражания тоже ни для кого никогда не будет. Раньше от этой мысли у меня защемило бы сердце и из глаз потекли слезы, но тут я вдруг ощутила неожиданное умиротворение. Он попросту не играет в эти игры. Глава 22 Я качаюсь на качелях на детской площадке. Я люблю качаться. Когда я качаюсь, оказываюсь в своем теле. Обычно я знаю, что у меня есть руки, но если происходит что-нибудь интересное, если я считаю, думаю или смотрю телевизор, мое тело куда-то пропадает. У меня нет голоса, поэтому люди иногда ведут себя со мной так, как будто у меня нет и тела тоже, как будто меня самого тоже нет. И потому, что бо́льшую часть времени я не осознаю свое тело, мне кажется, может, они правы. Может, меня в самом деле нет. Когда я качаюсь, я есть. Я часто зацикливаюсь на какой-то одной мысли. Если я нахожу мысль, которая мне нравится, я думаю ее снова, потому что это приятно. Такие мысли, как «Принглз». «Принглз» ужасно вкусные, мне никогда не хочется съесть только одну. Мне хочется съесть еще, и еще, и еще, и еще. Если я нахожу вкусную мысль, мне хочется подумать ее еще, и еще, и еще, и еще. Но если я думаю ее слишком долго, мне не просто хочется ее думать. Мне ПРИХОДИТСЯ ее думать, потому что я начинаю бояться, что если я перестану ее думать, то она потеряется навсегда. Поэтому мой ум зацикливается на одной и той же мысли. И когда такое происходит, все остальное перестает существовать. Позавчера я зациклился на песенке «Три слепые мышки». Я повторял эти три слова в своей голове все утро, и это было ужасно приятно. Ничего, кроме них, не существовало. Даже я сам. Я превратился в три эти слова. «Три слепые мышки». Но сейчас я не зацикливаюсь на «Трех слепых мышках», потому что я качаюсь. Когда я качаюсь, я перестаю быть своими повторяющимися мыслями. Когда я качаюсь, я повторяющееся тело. Я лечу по воздуху, вперед, вниз и вверх, назад, вниз и вверх, вперед, вниз и вверх, назад, вниз и вверх. Я — тело Энтони, повторяющееся в этом идеальном ритме. Я качаюсь, и я есть! Я лечу вперед, вниз и вверх, назад, вниз и вверх и чувствую, как воздух холодит мое лицо. Мое лицо улыбается. Мое лицо существует. А потом моя мама останавливает качели и говорит что-то про то, что надо идти в песочницу. Я машу руками и визжу, чтобы она поняла, что мне не нравится ее идея. Я не хочу слезать с качелей. Я машу руками и визжу, потому что мой голос не может сказать слово «НЕТ». Мама понимает меня и делает так, что качели снова начинают качаться. Я люблю песок. Я люблю набрать его полные руки, а потом поднять их вверх, чтобы песок сыпался вниз. Мне нравится чувствовать, как песок проскальзывает у меня между пальцами, как он мелькает и сверкает в воздухе, летя вниз. Это почти так же приятно, как вода. Но песок в песочнице на площадке совсем не такой, как песок на пляже. Песок в песочнице на площадке всегда слишком близко к другим детям. Когда я играю с песком в песочнице на площадке, чья-нибудь другая мама всегда говорит мне, чтобы я не играл с песком. Она говорит: «Не делай так, пожалуйста, песок попадет другим детям в глаза». И тогда моя мама уводит меня из песочницы, потому что я не хочу переставать и потому что я не умею делиться песком. Мама снова останавливает качели и хочет, чтобы я пошел на горку. Я визжу и машу руками, и она снова начинает качать качели. Вперед, вниз и вверх, назад, вниз и вверх. Я не люблю горку. Иногда другие дети забираются по горке ногами, вместо того чтобы съезжать с нее на попе, а это против правил. Если я стою на горке вверху, а какой-нибудь другой ребенок начинает лезть по ней снизу, я не понимаю, что мне делать. Я не могу съехать вниз, потому что другой ребенок мне мешает, и слезть вниз по лестнице тоже не могу, потому что лестница для того, чтобы залезать по ней наверх. Это правило. Поэтому на горке я могу оказаться в безвыходном положении, а я этого не хочу. А на площадке какой-нибудь другой ребенок может ударить меня, или толкнуть, или задать мне какой-нибудь вопрос. Другие мамы всегда задают мне вопросы, влезают в меня своими глазами и своими громкими голосами, которые становятся еще громче в конце их слов. «Как тебя зовут?» Но мой голос не работает, поэтому я даже не могу сказать им, что не хочу отвечать на их вопросы. На качелях я чувствую себя защищенным от всего этого. Никто не может до меня дотронуться, никто не хочет, чтобы я сказал свое имя, и никто не говорит мне не играть с песком. Я просто хочу качаться. Моя мама снова останавливает качели, но на этот раз она ничего не говорит про площадку. Она начинает снимать меня с качелей. Я громко визжу и хлопаю руками, чтобы она поняла, что мне это не нравится. Но она продолжает снимать меня с качелей. НЕТ! Я хочу еще качаться! Я еще не закончил! Я хочу оставаться на качелях! Я хочу оставаться в моем теле! Я хочу быть! Мне нужно, чтобы мое тело повторялось, а то оно может потеряться навсегда! Я могу пропасть навсегда! Я визжу очень-очень громко, пытаясь донести до мамы, что мне нужно продолжать качаться, иначе я могу умереть, но она почему-то не понимает, что я пытаюсь до нее донести. Я напрягаюсь всем телом, пытаясь удержаться на качелях, но она слишком сильная, и не понимает меня, и уносит мое тело с качелей. Я зажмуриваю глаза, чтобы не видеть этого. Я визжу еще громче, так что исчезает совсем все, и мое украденное тело, и качели, остается только мой визг. Потом я вдруг уже больше не на улице. Я в машине, смотрю про Барни. Я смотрю про Барни и его друзей, и они делают то, что и должны делать. Я перестаю визжать. Я смотрю про Барни, значит я не умер. Со мной все хорошо. А потом все перестает быть хорошо. Машина едет В НЕПРАВИЛЬНУЮ СТОРОНУ. Машина едет не в ту сторону, где мой дом. Мой дом в той стороне, где сначала три белых дома, потом один кирпичный, потом улица, потом один желтый дом и два белых дома, а потом красный свет или зеленый свет. Потом церковь, деревья, один коричневый дом, один белый дом, один серый дом, с которого отваливается краска, потом Пиджен-лейн, а потом та улица, на которой стоит мой дом. Но мы не едем в ту сторону. Мы едем в ту сторону, где сначала вывеска с девушкой, потом коричневый дом, потом белый дом, голубой дом, потом еще улица, какое-то здание, парковка, красный свет. Это не та дорога, которая ведет ДОМОЙ. С площадки мы ВСЕГДА едем ДОМОЙ, а эта дорога не совпадает с картой в моей голове, которая показывает дорогу домой. Я не знаю, куда мы едем, но мы не едем домой. Я не еду домой, где мне всегда дают на обед три куриных наггетса с кетчупом на моей голубой тарелке и сок в моей чашке с Барни. И после обеда я не увижу Дэниела, потому что Дэниел приходит ко мне домой, а я буду не дома. Я буду где-то в другом месте. Наверное, мы потерялись, и, наверное, я никогда больше не увижу мой дом. По правилам мы ВСЕГДА едем с площадки ДОМОЙ, а это не по правилам. Если это правило может перестать работать, значит вообще все может перестать работать и сломаться. Может, мир уже тоже сломался. Я визжу. Я хочу ехать ДОМОЙ. Я хочу выбраться из этой машины, которая едет не в ту сторону, но я пристегнут к креслу. Я визжу, меня начинает наполнять горячая пугающая жидкость. Эта горячая пугающая жидкость наполняет и наполняет меня до тех пор, пока я не переполняюсь и не начинаю гореть изнутри. Я трясу руками, чтобы хотя бы часть этой горячей пугающей жидкости вылилась из моих пальцев, но горячая пугающая жидкость продолжает наполнять меня, слишком огромная, горячая и быстрая, чтобы ее можно было вылить через пальцы. Я закрываю глаза, чтобы не видеть неправильные дома, здания и улицы. Я визжу и кричу так громко, как только могу, чтобы я мог стать моим визгом, а не мальчиком, пристегнутым к сиденью, который больше не качается на качелях, а очень быстро едет не в ту сторону.