Когда я открываю глаза, я понимаю, что больше не кричу. Я лежу в моей кровати под моим одеялом с Барни. Я вижу дерево за окном, мою коробку с камешками, календарь на стене. Я знаю, что это хорошо, потому что это значит, что я дома, а еще это значит, что мир не сломался, но мне пока не стало хорошо. Я потный и усталый, и внутри у меня все еще плещется и булькает слишком много горячей пугающей жидкости, которая должна вылиться, чтобы освободить место для того, чтобы мне стало хорошо. Я лежу в постели и думаю о том, как же мы попали домой. Наверное, есть какая-то другая дорога. Почему мы поехали по другой дороге? Сегодня понедельник. На улице солнечно и тепло. На мне коричневые штаны и красная футболка. Может быть, когда по понедельникам на улице солнечно и тепло, а на мне коричневые штаны и красная футболка, после того, как мама говорит, что мне уже хватит качаться, мы едем домой другой дорогой. Может быть, когда по понедельникам на улице солнечно и тепло, а на мне коричневые штаны и красная футболка и мы уезжаем с площадки домой, мы едем мимо вывески с девушкой, потом мимо коричневого дома, потом мимо белого дома, мимо голубого дома, по улице, мимо здания, мимо парковки и мимо красного света. Может быть, это такое новое правило. Теперь я хочу есть. Я спускаюсь по лестнице вниз, наступая обеими ногами на все двенадцать ступенек по очереди, и иду в кухню. Мои три куриных наггетса с кетчупом лежат на моей голубой тарелке, в чашке с Барни налит сок, моя вилка и белая салфетка лежат на столе, как всегда. Моя мама не сидит за столом, но я чувствую, что она где-то тут. Я машу руками и прыгаю и весело визжу, чтобы избавиться от последних капель горячей пугающей жидкости внутри меня. Я сажусь за стол и ем свой обед. Мне хорошо. Но потом у меня появляется мысль, которая мне не нравится. Я не знал, что есть НЕ ОДНА дорога с площадки до дома. Теперь есть ДВЕ дороги, по которым можно доехать домой с площадки. Мне не нравится число два. Два посередине между одним и тремя. Два — это незавершенность. Два — это ни то ни се, а я не люблю ни то ни се. Пусть бы было ТРИ дороги от площадки до дома. По первой дороге, которая старая дорога, нужно проехать мимо трех белых домов, потом мимо одного кирпичного дома, потом по улице, потом мимо одного желтого дома и трех белых домов, потом мимо красного или зеленого света. Потом мимо церкви, мимо деревьев, мимо одного коричневого дома, одного белого дома, одного серого дома, от которого отваливается краска, потом по Пиджен-лейн. Вторая дорога, которая новая дорога, по которой мы ездим по понедельникам в теплую солнечную погоду, когда на мне коричневые штаны и красная футболка, идет мимо вывески с девушкой, потом мимо коричневого дома, мимо белого дома, мимо голубого дома, по улице, мимо здания, мимо парковки и мимо красного света и еще мимо всякого-разного, которое я не увидел, перед Пиджен-лейн, потому что у меня были закрыты глаза. Должна быть еще одна дорога. На карте должно быть ТРИ дороги от площадки до дома. Но вдруг дорог только две и все? Вдруг их две и больше нету? Я чувствую, как горячая пугающая жидкость снова накатывает на меня, но на этот раз я знал, что так будет. Я закрываю перед ней дверь еще даже до того, как она успевает добраться до пальцев моих ног, до того, пока она не успела затопить меня. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Три слепые мышки. Глава 23 Дописав очередную главу, Бет раньше обычного уехала из библиотеки и теперь сидит на диване в кабинете доктора Кэмпбелла, по совместительству выполняющем роль гостиной в его доме, жалея, что не осталась ждать в машине. Она приехала вовремя, а вот Джимми опаздывает, и ей невыносимо неловко в одиночестве на диване у семейного психолога, которому ей нечего сказать. Диван, по правде говоря, лишь добавляет ситуации неловкости. Усевшись, Бет немедленно провалилась в мягкие подушки так, что ее согнутые колени оказались приблизительно где-то в районе ушей, а ступни и вовсе оторвались от пола. Она пыталась усесться поудобнее, не привлекая к своему бедственному положению излишнего внимания, но чем больше она ерзала, тем глубже увязала. Диван доктора Кэмпбелла — это какой-то зыбучий песок. Доктор Кэмпбелл сидит напротив в солидном кожаном кресле, мелкими глотками прихлебывая кофе, и молча изучает ее. Наверное, это какой-то психологический тест. Он пригласил ее располагаться и махнул рукой в сторону дивана. Наверное, он пытается определить, что она за человек, наблюдая за ее реакцией на то, как ее затягивает в недра дивана. Интересно, если она продолжит сидеть, будет ли это означать, что она уравновешенная женщина с легким характером или бесхребетная тряпка, которая безропотно позволяет делать с собой все, что угодно? Может, вежливо спросить его, нельзя ли ей куда-нибудь пересесть? В конце концов Бет решает промолчать. Она болтает ногами в воздухе, словно под веселую музыку, и разглядывает комнату, пытаясь вести себя непринужденно. У доктора Кэмпбелла длинные волнистые седые волосы, очки и борода. Он походил бы на Санта-Клауса, не будь он худым, как жердь. На пальце у него блестит золотое обручальное кольцо. Это хорошо. Семейный психолог должен иметь семью. Бет всегда казалось неправильным, что у педиатра, который лечит ее дочек, нет детей. Учебники и дипломы известных университетов — дело хорошее, но лучшей школы, чем реальная жизнь, не придумаешь. Кофе доктор Кэмпбелл пьет из большой белой кружки с логотипом «Старбакса». Бет она заинтересовывает. Она никогда в жизни не видела ни одного «Старбакса». Она уехала из Нью-Йорка еще до того, как там открылся самый первый. Она знает о его существовании лишь потому, что за годы ее жизни на Нантакете к ней много раз обращались туристы с вопросом: «Вы не подскажете, где здесь „Старбакс“?» Она никогда не забудет, какое выражение лица было у мужчины, когда в самый первый раз она недоуменно переспросила: «А что это — „Старбакс“?» Как будто он решил, что разговаривает с женщиной, которую только что выпустили из сумасшедшего дома. Теперь на такие вопросы она просто отвечает: «У нас тут их нет» — и отправляет ошарашенных туристов в «Бин». Интересно, где доктор Кэмпбелл взял эту кружку? Наверное, он часто путешествует. Интересно куда? Бостон, Нью-Йорк — экзотические края, где водится кофе из «Старбакса». Несмотря на то что в комнате нет ни одного книжного шкафа, книги и журналы здесь повсюду — громоздятся кривобокими башнями высотой в рост Бет вдоль стен, с обеих сторон от кресла доктора Кэмпбелла, там и сям в случайных местах прямо посреди пола. Это библиотека, сконструированная доктором Сьюзом. Некоторые из башен выглядят так, как будто еще одна книга или журнал — и они рухнут; ни дать ни взять книжная версия игры в «Дженгу» за мгновение до того, как кто-то проиграет. На белых стенах ничего не висит, за исключением одной картины, разветвленного генеалогического древа, каллиграфическим почерком изображенного на бумаге цвета разбавленного чая, который, очевидно, призван демонстрировать старину. Разглядывая ветви, Бет осознает, что это генеалогическое древо самого доктора Кэмпбелла и что, если древо не врет, он — прямой потомок Эдварда Старбака, одного из первых поселенцев, в 1659 году обосновавшихся на Нантакете. Этот факт производит на нее впечатление. Удивительно, что она про него этого не знала. Островное происхождение тут дает в глазах окружающих определенный статус. Джимми прожил здесь двадцать один год, а она пятнадцать, но они оба все равно будут всегда считаться приезжими. Людьми второго сорта. Их дети здесь родились, так что Софи, Джессика и Грейси — местные, но лишь в первом поколении. Хотя и свои, но прямые потомки второсортных чужаков. Доктор Кэмпбелл — коренной островитянин, ведущий свое происхождение прямо от первых поселенцев. Здесь, на Нантакете, доктор Кэмпбелл — аристократ. Пусть местного разлива, без папарацци, родового замка, роскоши, антуража и даже без подлинного состояния, но его принадлежность к аристократии неоспорима. Это нечто незыблемое. Интересно, «Старбакс» имеет какое-нибудь отношение к потомкам Эдварда Старбака с Нантакета? Наверное, нет, в противном случае у них на острове наверняка была бы хоть одна их кофейня. Спрашивать ей неловко. Но самый интересный объект в этой комнате — это сокол в огромной клетке рядом с камином за спиной у доктора Кэмпбелла. Размером он с небольшого ястреба, с темно-серыми крыльями, белым в серую крапинку брюшком и серыми перьями, которые образуют вокруг его недобрых черных глаз некое подобие маски злодея. Одно крыло у него, похоже, когда-то было повреждено, сломано. Сокол сидит на куске топляка, почти не двигаясь, и не сводит немигающего взгляда с Бет. Выглядит это угрожающе, как будто он хочет выклевать ей глаза. — Это Оскар. Не волнуйтесь, он ручной. Он нам не помешает, — заверяет ее доктор Кэмпбелл. Бет кивает. Ей лично Оскар уже мешает. Раздается звонок в дверь. Слава богу. Доктор Кэмпбелл поднимается и впускает Джимми. — Это для вашей птички, — говорит Джимми, протягивая доктору Кэмпбеллу черный мусорный пакет. Доктор Кэмпбелл заглядывает внутрь и улыбается. — Прекрасно. Располагайтесь. Я на минуточку. Нантакетцы обожают бартер. Бет с Джимми раньше расплачивались за ремонт машины гребешками. Муж Джилл, Микки, производит ремонтные работы в обмен на зубоврачебные. Доктор Кэмпбелл принимает в счет оплаты за свои услуги сбитых на дороге животных. Джимми устраивается на противоположном конце дивана, оставив между собой и Бет пустую подушку. Он тоже немедленно проваливается, в точности как и Бет, но, судя по его виду, отнюдь не испытывает по этому поводу такого неудобства, как она. Впрочем, у него-то ноги достают до пола. — Ты опоздал! — шепчет она. — Я долго не мог ничего найти. — Что было в пакете? — Белка. — Фу. Гадость какая. Почему нельзя было просто купить какого-нибудь птичьего корма в магазине? — Потому что вся затея была ради того, чтобы сэкономить двадцать баксов. Если я буду покупать ему еду, смысл теряется. — Где ты нашел эту белку? — На Майлстоун-роуд. — Ты руки-то потом хоть вымыл? Прежде чем Джимми успевает что-либо ответить, доктор Кэмпбелл возвращается — судя по запаху, с мертвой белкой в руках, на мгновение приоткрывает клетку, затем запирает ее (Бет специально обращает на это внимание), после чего усаживается обратно в свое кожаное кресло и с улыбкой хлопает себя по бедрам. «Что, руки сегодня вообще никто мыть не собирается?» — Давайте приступим, — говорит доктор Кэмпбелл. Никто не отвечает. Бет с Джимми сидят, погрузившись каждый в свое уютное привычное молчание и неуютную диванную подушку. Бет косится на Джимми, который разглядывает свои немытые, трогавшие дохлую белку руки. Потом на Оскара, у которого из желтого клюва торчит слизкий кусок этой самой белки. Его черные хищные глаза все так же внимательно следят за ней. — Джимми, — говорит доктор Кэмпбелл. — Давайте начнем с вас. — Ну, э-э… мы разошлись. Мы женаты четырнадцать лет, и мы разошлись, а теперь пытаемся сойтись обратно. Джимми складывает руки в замок и ждет. На этом все. Это его резюме. «Фас, Оскар. Давай выклюй ему глаза». — Мы разошлись, потому что он изменил мне, и я не уверена, что хочу сходиться обратно. — Хорошо, — говорит доктор Кэмпбелл, не выказывая ни намека на возмущение поведением Джимми, ни готовности встать на ее сторону, как надеялась Бет. — Джимми, почему вы изменили Бет? Джимми принимается ерзать и еще глубже увязает в своей подушке. В комнату вальяжной походкой входит черный кот с белыми лапками и, мимоходом задев хвостом болтающиеся ступни Бет, сворачивается клубочком на полу у одного из окон, на солнышке, чуть за границей тени от одной из книжных башен. У Джимми аллергия на кошек. — Я не знаю. — Бет, а вы как думаете, почему он вам изменил? «Этот их „Солт“ — один сплошной секс, и Анжела тоже один сплошной секс, а я нет, я его больше не привлекаю, он меня больше не любит, он придурок, он лжец, он изменник, он мужчина». — Я хотела бы для начала услышать версию Джимми. Бет с доктором Кэмпбеллом выжидательно смотрят на Джимми. Еще один кот, на этот раз серый, влетает в комнату и сгоняет черного с солнечного местечка на полу. Оба скрываются за диваном. Оскар курлычет и хлопает здоровым крылом по клетке. Джимми потирает нос и откашливается. — Послушайте, я знаю, что был неправ. Я поступил плохо и очень сожалею об этом. Я надеялся, что мы сможем оставить это в прошлом и начать все сначала. Если мы начнем пережевывать эту тему заново, разве это не будет всего лишь бессмысленно растравлять чувства Бет? — «Пережевывать заново» значило бы, что это уже когда-то было пережевано. А мы, вообще-то, никогда эту тему не обсуждали, — замечает Бет. — Бет, вы простили Джимми? — Нет. — Вы готовы оставить его измену в прошлом и начать все сначала? — Нет. — Если вы хотите снова быть вместе, очень важно, чтобы вы оба осознали, почему это произошло, и научились как-то жить с этим. Если вы не сделаете для себя никаких выводов и просто сойдетесь обратно, с большой долей вероятности рано или поздно все повторится снова. Так что вам придется сделать над собой усилие и обсудить некоторые вопросы, которые будут неприятными и даже болезненными для вас обоих, понимаете? Где-то в глубине дома звонит телефон. Доктор Кэмпбелл продолжает преспокойно пить свой кофе, как будто ничего не слышит. Все трое сидят в молчании. Телефон перестает звонить. Все трое сидят в молчании. — Она постоянно была мной недовольна. Я не помню, когда я в последний раз пришел домой и она была рада меня видеть. — Ты приходишь домой в два часа ночи! Я в это время обычно сплю, Джимми. Прости, что не вскакиваю и не мчусь каждый раз встречать тебя у двери с тапочками в зубах и сигарой.