Уже ноябрь, и остров продолжает пустеть, сбрасывать жирок, с каждой неделей все меньше и меньше народу приезжает сюда на выходные и в однодневные поездки. Выбравшись пройтись по пляжу или вдоль дороги неподалеку от дома, Оливия может за всю прогулку ни разу никого не встретить. Магазины и рестораны в центре еще работают, но лишь потому, что коммерсанты дожидаются рождественских гуляний, последнего в году шанса подзаработать на туристах, прежде чем зима официально вступит в свои права. В конце декабря бо́льшая их часть закроет свои двери как минимум на три месяца. До тех пор, пока Торговая палата не придумает какой-нибудь коллективный повод для туристов приехать сюда зимой: Нантакетский фестиваль ледяной скульптуры в январе, Нантакетские Зимние Олимпийские игры в феврале, Нантакетский фестиваль кофе в марте — до весны сюда больше никто не вернется. Нантакет — сезонная островная площадка, а не зимний курорт и определенно не то место, где разумный человек станет по собственной воле жить круглый год. Профессиональная жизнь Оливии тоже вот-вот прекратится на зиму. Ей осталось обработать всего одну фотосессию, и больше делать будет нечего. Ее дни становятся скудными на события и неспешными, расслабленными и простыми, и она приветствует эту перемену. Время уже далеко за полдень, и она идет к своему почтовому ящику, потому что забыла сделать это с утра, перед завтраком, после чтения одного из своих дневников, как это уже вошло у нее в обыкновение. За эти месяцы, читая и перечитывая свои дневники, она получила возможность мягко погрузиться в прошлое, взглянуть на то, что произошло, с состраданием и любовью, понять то, чего она не знала тогда, то, чего она и не могла знать, потому что все было слишком болезненно, слишком свежо. Тогда она находилась слишком внутри этих эмоций и всей ситуации, чтобы их видеть, не говоря уж о том, чтобы понимать. А теперь понимает. Она видит свое отрицание и гнев, порожденный страхом, который пришел на смену отрицанию. Видит свое отчаяние — и отчаяние Дэвида, эту непреодолимую пропасть, которая росла и ширилась между ними. Но то, что она сейчас видит с предельной ясностью, которая никуда не исчезает даже много часов и дней спустя после того, как она закрывает свой дневник, это Энтони. Не отрицание аутизма Энтони, не гнев на его аутизм и не отчаяние из-за его аутизма. И даже не Энтони с его аутизмом. Просто Энтони. Оливия вздыхает. Жаль, что она тогда не знала всего того, что понимает сейчас. Она в одиночестве идет посреди дороги, перечерченной длинными тенями, вслушиваясь в крики чаек над головой, перезвон китайских колокольчиков вдалеке и скрип песка под ее подошвами на мостовой. Влажный холодный ветер дышит солью ей в лицо. Прогуляться на свежем воздухе приятно. Это помогает прочистить голову, убедить испуганные и глубоко затаившиеся мысли в том, что они могут без опаски выйти из укрытия, побудить незавершенные мысли показать свои зазубренные края, обратить внимание на мысли блуждающие и смутные. Когда она гуляет, ее мысли выстраиваются в мозгу, как белые камешки, позволяя хорошенько себя рассмотреть и обдумать со всех сторон. Сегодня, гуляя, она размышляет о своих сестре и матери. Мария хочет, чтобы на День благодарения она приехала домой, в Джорджию. Повидаться было бы замечательно. Оливия скучает по старшей сестре. Но складывать вещи, выбираться с острова на пароме или на самолете, потом лететь как минимум еще с одной пересадкой, ночевать на диване у Марии в гостиной — ей даже думать обо всем этом страшно. И хотя ей чем дальше, тем больше стыдно, что она уже сто лет не видела детей Марии, Оливия пока не готова проводить время с ними, со своими чудесными племянником и племянницей, двоюродными братом и сестрой Энтони, уже такими большими, благополучными, такими способными. Живыми. Но дело не только в детях. Дело во всей жизни Марии. Ей все и всегда давалось без каких-либо усилий. Ее оценки были лучше, а бойфренды — симпатичней. Она училась в более престижном колледже и нашла себе более высокооплачиваемую работу. Она выше ростом. А теперь еще у нее прекрасный счастливый брак и двое здоровых детей. Оливия понимает, что сравнивать себя с кем-то глупо и бессмысленно, но если она поедет на День благодарения в гости к Марии, она все равно неизбежно будет сравнивать. И она совершенно определенно не готова общаться с их матерью, которая, если верить Марии, по-прежнему каждый день ходит в церковь, с головы до пят одетая в черное, и там, в добавок к молитвам за упокой Энтони, теперь молится еще и за разведенную душу Оливии. Не исключено, что она также читает молитву-другую, чтобы обелить себя, чтобы Бог ни в коем случае не подумал, что она в какой-то мере ответственна за постыдное и греховное поведение ее дочери. У Оливии нет сил приехать домой и там предстать перед судом свой религии и своей матери. Мария говорит, что Оливия не сможет прятаться вечно. Да, это именно то, ради чего она приехала сюда в марте, но, сама того не ожидая, в то время как все остальные жители острова готовятся впасть в зимнюю спячку, она, наоборот, ощущает в себе возможность пробуждения, начала новой жизни. Быть может, для нее Нантакет не просто временное пристанище, убежище, в котором можно укрыться от горя и жизни, которую ей не довелось прожить. Быть может, это ее дом. Кроме того, ее удаленное местожительство — отличный предлог, ее спасение от утомительного перелета, недостойной зависти и вечных адских мук. Нет, она не полетит на День благодарения в Джорджию. Она останется дома, на Нантакете, радуясь такой возможности. Оливия доходит до почтового ящика, открывает дверцу и вытаскивает небольшую стопку корреспонденции. Потом разворачивается, чтобы идти обратно, и видит женщину с черным псом на поводке, неторопливо идущую вдоль дороги. От неожиданности Оливия застывает на месте с почтой в руке, осознав, что они направляются прямо к ней. Это Бет Эллис. — Привет! — с улыбкой произносит Бет. — Вы живете где-то поблизости? — Да, на Мортон-стрит. — Серьезно? А я на Сомерсет-роуд. Мы с вами соседи. Как мы могли никогда раньше не сталкиваться? Оливия пожимает плечами. Пес Бет несколько секунд обнюхивает кроссовки и джинсы Оливии, прежде чем всерьез заинтересоваться ее пахом. Бет дергает его за поводок. — Нельзя, Гровер! И давно вы здесь живете? — С марта. — В самом деле? Не лучший месяц для переезда на наш остров. — Ну да. — Вы замужем? — спрашивает Бет, поскольку Оливия в перчатках и определить, есть у нее на руке кольцо или нет, невозможно. — Разведена. Бет открывает свой почтовый ящик и вытаскивает оттуда толстую кипу каталогов и конвертов, переваривая это сообщение. — А дети у вас есть? — спрашивает она. — Сын. — О, и сколько ему? — Десять. Было бы десять. — Столько же, сколько моей Грейси! Он тоже в четвертом классе у миссис Гиллис? — Нет, он здесь не живет. — А-а. Это положило конец расспросам, но Оливия чувствует, что невысказанные вопросы крутятся в голове у Бет. «Что это может значить? Он живет с отцом? Какой же матерью нужно быть, чтобы не жить со своим ребенком? Где он?» Прежде чем Бет успевает задать их вслух, Оливия меняет тему, надеясь, что Бет поймет намек. — Забавно, я как раз собиралась вам написать. Ваши фотографии готовы. Простите, что так долго. — Ой, как здорово! Я уже начала волноваться. Мне не терпится их увидеть. Я хотела сделать из какой-нибудь из них рождественскую открытку. — Я пришлю вам ссылку, как только доберусь до дома. Фотографии получились просто отличные. Вам понравится. Две женщины идут рядом. — Я думаю, моя книга уже практически дописана, — говорит Бет после нерешительного молчания. — Я очень рада. Поздравляю. — Но я не знаю… Наверное, это глупый вопрос, но как узнать, что книга закончена? Концовка — дело сложное. Необходимо увязать все крепким элегантным бантом. Чтобы у читателя, когда он перевернет последнюю страницу, осталось чувство удовлетворения. С ним попрощались. — У книги должны быть все необходимые элементы. Начало, середина и конец. Вы просто это чувствуете. Мне кажется, это интуитивное. Когда вы закончите, вы это поймете. — Я уже не знаю, понимаю я что-нибудь или нет. Я столько раз ее читала и перечитывала, что мой взгляд просто скользит по словам. Я перестала их видеть. — Возможно, тогда вам стоит на некоторое время ее отложить, а потом перечитать свежим взглядом. Бет кивает на ходу: — Я все равно хотела бы показать ее вам, если вы еще не передумали. — Я с радостью ее прочитаю, когда вы будете готовы. — Спасибо вам большое, — с улыбкой говорит Бет. — Я положу ее вам в почтовый ящик, когда доведу до идеала. — Не стремитесь к идеалу. Стремитесь к завершенности. Идеал — недостижимая иллюзия. — Хорошо, — говорит Бет неуверенным тоном, как будто не до конца понимает разницу. — Я постараюсь. На развилке дороги они останавливаются и некоторое время молча стоят, глядя друг на друга. Дальше Бет прямо, а Оливии — направо. Бет с улыбкой машет ей рукой и уходит. По дороге Оливия вновь погружается в свои мысли. Она думает о Бет и ее романе. Интересно, о чем он? Она забыла спросить. Она думает о концовках и об интуиции. Она думает о своем браке, о том, как они с Дэвидом поняли, что он себя исчерпал еще задолго до того, как добрались до последней страницы. Она думает о том, как она в последний раз его видела, как они вдвоем лежали под звездным небом и держались за руки, когда входит в дом и принимается просматривать ворох корреспонденции, который держит в руке. Между счетом за электричество и информационным бюллетенем из библиотеки лежит письмо от Дэвида. Глава 30 Бет сидит на своем месте в библиотеке, держа в руках распечатанные на принтере страницы своего романа, и читает. Ей кажется, что он дописан, но, с другой стороны, всякий раз, когда у нее возникает намек на эту мысль, где-то под ложечкой появляется грызущее ощущение, как будто изнутри начинают бегать горячие мурашки. Чего-то не хватает. Пусть даже она не стремится к идеалу, а только к завершенности, она не может объявить свою книгу законченной. Сегодня она читает то, что написала, наслаждаясь этой историей, но пока так и не поняла, чего же в ней недостает. Сейчас она на десятой главе, про «Трех поросят». Я люблю, когда моя мама читает мне книжку про трех поросят. Я люблю трех поросят, но меня привлекает не сама история про волка и поросят. Я не «одержим» поросятами, и я не боюсь серого волка. Мне нравится звучание маминого голоса, произносящего все по три раза. Там везде всего по три. Хоть полсвета обойдешь, обойдешь, обойдешь. Раз-два-три! Лучше дома не найдешь, не найдешь, не найдешь! Раз-два-три! Даже одно называние вызывает у меня улыбку. Там есть число три! Мама читает «Трех поросят», и я чувствую, как слова складываются в барабанный бой: бам-бам-бам. Я подпрыгиваю под этот бой, под этот идеальный тройной ритм. Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк!