– Спасибо, – говорит он. – Я свяжусь с офисом и вернусь к вам. * * * Адам Фаули 24 октября 18:15 Я знал, что Мелисса Резерфорд не бедствует – тот угловой офис в документальном фильме говорил сам за себя, – но дом все равно впечатляет. Большие окна, много стекла, дерева и света. Как будто из «Шикарных проектов»[28]. Возможно, так оно и есть; что-то подсказывает мне, что Мелисса не просто купила его, а построила по индивидуальному проекту. Однако дверь открывает не она. Это другая женщина, в черной футболке с круглым вырезом и темных брюках. Босиком, так что, думаю, шикарный проект включал пол с подогревом. – Да? Я достаю удостоверение: – Инспектор Адам Фаули, сержант Куинн. Мисс Резерфорд, случайно, не дома? На ее лице появляется неприязненное выражение, но она ничего не говорит, а лишь отступает назад. На самую малость. Достаточно, чтобы крикнуть кому-то в доме, но недостаточно, чтобы впустить нас. – Мел! К тебе тут полиция. Голос у нее мягкий, выговор шотландский. Где-то в глубине дома играет музыка. Джаз. Если тут есть дети, они, должно быть, в постели, но я подозреваю, что детей нет. В доме слишком чисто. Затем раздается тихий скрип деревянного пола под ногами. Резерфорд с кухонным полотенцем в руке выходит из глубины дома, где, по идее, расположена кухня. В документальном фильме она выглядела безупречно. Строгий, сшитый на заказ деловой костюм, кремовая блузка, очки в металлической оправе. Но сейчас на ней светло-серый спортивный костюм, волосы собраны в мягкий пучок. Она ровесница Камиллы, но выглядит на десяток лет моложе. – Да, что такое? – Мы из полиции долины Темзы. Можно зайти на минутку? Другая женщина уходит, оставляя нас в гостиной с восстановленным деревянным потолком и видом на сад в сгущающихся сумерках. Россыпь золотых огоньков окаймляет небольшой бассейн, подстриженные деревья и белую сову, поднявшую крылья, которая на полсекунды кажется мне реальной. Резерфорд опускается на один из черных кожаных диванов и жестом предлагает нам сделать то же самое. – Так в чем дело? – В Камилле Роуэн. Ее лицо застывает. Она садится и хватается за край дивана. Внезапно мне становится неимоверно жаль ее: она явно надеялась, что все это наконец осталось в прошлом. – Что-то случилось? Куинн сдерживает сардоническую усмешку. Резерфорд смотрит на него, потом на меня. Я качаю головой: – Мы ждем окончательного подтверждения, однако склонны считать, что сын Камиллы нашелся. Она делает большие глаза: – Вы нашли тело? Спустя столько времени? – Нет. Извините, я должен был выразиться яснее. Камилла не убивала своего ребенка. Она в упор смотрит на меня: – Так он жив? Ее вопрос все усложняет. Даже слишком. – Был жив. На выходных недалеко от Оксфорда произошел инцидент. Боюсь, его убили. Я вижу, как Мелисса перестраивает свой мыслительный аппарат, сопоставляя услышанное с тем, что она всегда предполагала. Но она умница, она юрист; это не займет у нее много времени. Так оно и оказывается. – Так где же он был все эти годы? Я выдавливаю кривую улыбку: – Пытаемся выяснить. Его опознали только по ДНК… Никаких документов или других удостоверений личности при нем не было. Мы даже не знаем, как его звали. Резерфорд хмурится. Она не хуже меня знает, что здесь происходит что-то странное, но, как я уже сказал, она юрист. – Так чего вы хотите от меня? – Всего, что у вас есть. Всего, что вы не рассказали во время первого расследования. Всего, что вы помните с тех пор. – Я выдерживаю паузу. – Всего, что приходит вам на ум после этой новости. Женщина поднимает брови, затем отводит взгляд. – Ее родители знают? – спрашивает она спустя мгновение. – Да, им сказали. Воцаряется молчание. – Почему вы спросили о ее родителях? Должен признаться, я не думал, что это будет первый вопрос, который у вас возникнет. Она пожимает плечами: – Мне просто интересно, как они отреагировали. Мне было невероятно жаль их на суде. Пресса, оскорбления, люди-тараканы, ползающие по их жизни… На Пегги было жалко смотреть. Должно быть, на моем лице написано удивление, потому что Мелисса быстро продолжает: – Ну да, она мне не очень нравилась, когда я была моложе. Она была жутким снобом, вечно твердила о соблюдении приличий, о том, что подумают другие люди… Но для такого человека, как она, когда родную дочь обвиняют в детоубийстве и ты должна признать, что понятия не имела, что происходило в вашем собственном доме, трудно даже представить что-то страшнее. Куинн скептически смотрит на нее: – Вы действительно думаете, что ее мать не знала? Или она просто не хотела знать? Ответ следует мгновенно: – Я знаю, что она не знала. В противном случае она бы никогда не допустила, чтобы это случилось во второй раз. – Но у нее имелась масса возможностей наблюдать за дочерью, не так ли? – спрашиваю я. – И не только дома. Она помогала с хоккейной командой, ездила со школой на однодневные экскурсии… Трудно поверить, что мать ничего не замечала. Резерфорд морщится: – Не буду с вами спорить, но такое действительно случается. – В документальном фильме вас спросили, знали ли вы о ее беременностях. Меня заинтересовал ваш ответ – вы сказали: «Она не говорила мне». Вы не сказали: «Я не знаю». Мне кажется, это типичный ответ юриста. Она бросает на меня быстрый, сухой взгляд: – Возможно, им не следовало снимать меня в офисе. – Наполовину шутка, но только наполовину. – То есть вы знали? Мелисса вздыхает: – Скажем так, подозревала. – Настолько, чтобы что-то высказать? Она колеблется, затем кивает: – Да, я кое-что высказала. Молчание. – Кому? Вашей матери? Учительнице? Она сглатывает комок. – Я поговорила с Кэм.