— Моя жена умерла четыре года назад. Я любил ее. Моя жизнь тоже кончилась. Смерть меня не страшила. И незачем было жить дальше. И все же я продолжил. Не ради себя, но ради служения. В молодости у меня были великие мечты, честолюбие. Я ничего не знал о зле. Когда я принял сан, я был как дитя. А потом все рухнуло. Во время войны в Испании меня назначили флотским капелланом. Я не мог на это смотреть. Не мог ничего понять. Я отвергал действительность. Мы с моим Богом жили в замкнутом мирке. Понимаете, как пастырь я никуда не гожусь. Мы с Жеромом переглядываемся. Старик рассеянно слушает, словно знает этот монолог наизусть. Оправится ли он когда-нибудь от смерти своей жены? — …Я верил в какого-то нелепого, отечески заботливого Бога, который любил всех, и в первую очередь меня. Понимаете ли вы мою ужасную ошибку? Меня, такого труса, такого эгоиста… Я не мог быть хорошим пастырем. Можете ли вы представить себе мои молитвы и этого удобного Бога-эхо? Когда я сталкивал Его с действительностью, Он становился омерзительным. Богом-пауком, чудовищем. Вот почему я оберегал Его от света. Держал Его подальше от жизни. Только жена могла видеть МОЕГО Бога… В кадре по-прежнему ничто не меняется. Тот же план и тип со своим монологом. — Она меня поддерживала, подбадривала, заполняла пустоту… Молчание. Вдруг Камилла в смущении встает. — Мне надо идти. — Нет! Я вам объясню, почему столько говорю о себе! Объясню, почему я так жалок! Почему так юродствую! — Я ухожу, родные будут беспокоиться. — Еще чуть-чуть! Крупным планом лицо Камиллы, которая не может ни уйти, ни остаться. — Мы поговорим спокойно. Я вам кажусь непонятным. Но все происходит в голове. Даже если Бога нет, это не важно. Потому что у жизни есть объяснение. А смерть — всего лишь уничтожение тела и духа. Людская жестокость, их одиночество и страх. Все так ясно! Очевидно! Нет причин для страдания! Нет Создателя! Нет никакого Спасителя! Никакой мысли, ничего! Молчание. Взгляд Камиллы становится таким же серьезным, как и у ее собеседника. Словно он подтвердил то, что она уже предчувствовала. Она уходит. Пастор остается один. Его лицо крупным планом. — Боже… почему Ты меня оставил?.. Следующий план — опять гостиная Френелей, где Брюно мило болтает с Милдред, грызя цыплячье крылышко. Старик останавливает кассету. — Недурно, — говорит Жером, так же сбитый с толку, как и я. — Полная противоположность тому, что мне нравится, но в этом есть своя прелесть. — Вещица в духе Хичкока, — подхватываю я. — Есть драматизм и томительное ожидание. Начинаешь прикидывать, есть ли у пастора хоть малейший шанс доказать за три минуты, что Бог существует. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, оказывается, это пастор с Ним порвал. — Понимаю, почему Сегюре стало не по себе, — говорит Матильда, — но какого черта он заявляет, что это написано… — «Слабовато и несколько вычурно», — ухмыляется Старик. — Как подумаю, что это сказано о диалоге между Гуннаром Бьернстрандом и Максом фон Сюдовом из бергмановского «Причастия»… «Слабовато и вычурно». — Только не говори нам, что ты стянул его оттуда… — Да. Не смог удержаться. — … — Кто-нибудь из вас видел фильм? Наверное, это самый безумный из всех, что я знаю. Мы с Маэстро крутили его по кругу, если вдруг во время работы охватывали сомнения. Такое обнажение невозможно себе даже представить: пастор, один в церкви, пытается сбросить с себя собственную веру. Это вам не пустяк, но тут есть то, что я называю крайней сценарной необходимостью. В фильме к Гуннару, пастору, приходит измученный своими страхами Макс. И знаете почему? Потому что вычитал в какой-то статье, что китайцы заполучили бомбу и что этому народу нечего терять. — А дальше? — После их разговора Макс идет на берег реки и пускает себе пулю в лоб. — Его можно понять. — Ингрид Тулин безумно влюблена в пастора, но она ему противна, потому что у нее экзема на руках. Когда она молится, он еле сдерживает рвоту. — И чем кончается? — Он служит мессу в пустой церкви. Молчание. Шведское молчание. — Что на тебя нашло, Луи? — А вам самим не кажется соблазнительным подсунуть Бергмана в восемь утра тысячам еще полусонных телезрителей? Разве у них тоже нет на него права? Такие фильмы показывают далеко за полночь, когда большинство уже спит сном праведника. — Больше всего тебе понравилось протащить это под носом у Сегюре и его начальства. Вместо ответа, Луи корчит гримасу старой шкодливой обезьяны. — А ну как кто-нибудь заметит? Какой-нибудь свихнувшийся киноман? — Он воспримет это как дань уважения. В конце концов, Сегюре и его начальники сами виноваты. Нечего было требовать от нас, чтобы мы делали что угодно. В первый раз у меня возникает ощущение, что мы заняты опасным делом. Чем-то вроде терроризма. Что нас отличает от типов, которые присвоили себе право бросать бомбы в невинных людей? * * * Вчера я поймал себя на том, что думаю о ней в прошедшем времени. Я подумал: «Шарлотта терпеть не могла драмы». Она и правда терпеть их не могла. Обычно женщины думают, что нет ничего лучше хорошей ссоры, чтобы удостовериться в существовании любви. У Шарлотты наоборот. Если кто-то в ее присутствии повышал голос, он сразу же падал в ее глазах. Никогда не видел, чтобы она плакала. Даже в тот день, когда начистила два кило лука для пиццы по-провансальски. Сегодня-то я уверен, что ее просто никто этому не научил, когда она была маленькая. Понятия не имею, где она сейчас. Может, мы расстались. Может, она смотрит «Сагу», чтобы узнать хоть что-то обо мне. * * * С тех пор как первые серии показали в обеденное время, многое изменилось в моей заурядной жизни. Словно телевидение захотело мне показать свое невероятное могущество. Часто с работы звонит мать, слышно, как ее сослуживицы сыплют вопросами, на которые я не способен ответить: не разберется ли Брюно с Существом, чтобы отбить Милдред? Что в завещании Сержа Френеля и почему он исчез? Куда надо обращаться, чтобы сдать липозу для стран третьего мира? Нам пришлось сменить бистро, поскольку хозяин прознал, что мы сценаристы «Саги», и обед стал заканчиваться форменным допросом. Мои соседи по лестничной площадке — парочка моего возраста — оставляют мне записки в почтовом ящике. «Язык влюбленных» — просто гениально! Решили попробовать. Зато от иллюзиониста не в восторге, слишком уж ясно, чего ради он так старается, для мага слабовато. Целуем. Словно случайно люди, которых я давным-давно не видел, вдруг вспомнили обо мне с теплотой. Хозяин канала хотел устроить ужин с нашей четверкой, но Старику хватило наглости заявить, что нам некогда. Никто больше об этом не заикался. Скоро девять вечера. Матильда и Луи ушли, Тристан у своего дружка монтажера, а меня Жером уговорил остаться и посмотреть «Рокки-1». С бутербродами и пивком, вроде как на дежурстве. В гости мы никого не ждали, однако по коридору кто-то бродит. Какая-то невысокая женщина. Она прижимается лбом к стеклу и замечает нас. Где-то я ее уже видел. Жером, думая, что это одна из запоздалых Лининых клиенток, тычет рукой в сторону «Примы». Но она приоткрывает нашу дверь. — Мсье… Луи Станик? — Он ушел. Можем чем-то помочь? — Я ищу группу сценаристов сериала «Сага». Наверное, надо было сперва позвонить, но мне сказали, что здесь всегда кто-нибудь найдется. — Мы с моим другом Марко сегодня в ночную смену. Только не говорите никому, что мы смотрим телик в рабочее время. А как вас… — Элизабет Реа. — ?.. — Вы меня лучше знаете под именем Мари Френель. Мадам Пластырь! Мадам Пластырь собственной персоной! Метр шестьдесят пять, карие глаза, обалденная улыбка. Она. У нас! — Простите. Мы не привыкли видеть актеров живьем. Пододвигаю ей стул, она с любопытством осматривается. Соглашается на чашку кофе. Как ее было узнать в этих джинсах, свитере до колен, с волосами, ниспадающими на плечи? В жизни она лет на десять моложе той матери семейства, которую мы ее заставляем играть. — Кто же из вас меня сотворил? Ну кто еще, кроме сценариста, может ответить «я» на столь дивный вопрос? — Все персонажи «Саги» родились общими усилиями и никому отдельно не принадлежат. Молчание. Довольно странный визит. — Для нас, актеров, вы настоящая тайна. Я часто спрашивала Алена Сегюре, нельзя ли с вами встретиться, но он вас описывает как людей не слишком общительных, этаких затворников в башне из слоновой кости. — Примитивная технократия. Разделяй и властвуй. Сегюре убежден, что, изолировав нас, сохранит хоть какой-то контроль. Я бы ответил то же самое, но, надо признаться, ни один из нашей четверки по-настоящему и не рвался присутствовать на съемках. Словно это уже не наше дело. — По правде говоря, мы все бываем немного озадачены, когда приходят сценарии. Никогда ведь не знаешь, во что вы нас впутаете. Некоторых это веселит, но кому-то совсем не до смеха. Признаюсь, я и сама, бывало, играла сцену, не понимая толком, куда вы клоните. Надеюсь, мы не слишком обманули ваши ожидания.